Рассказ графини Томской

(составлен мною по памяти, с использованием записей,

сделанных инспектором Лестлейдом в своем блокноте. (Кстати, почерк – отвратителен!)

На следующее утро, джентльмены, после той, известной вам трагической ночи, все уже знали, что старая графиня скоропостижно скончалась, а уже ближе к вечеру Поль вернулся с секретного совещания, устроенного самыми близкими родственниками графини, на котором доверенным лицом покойной было зачитано ее последнее желание. Через него мне и стало известно, что дела ее были, не так уж и хороши, как все думали, а вернее, совсем даже не хороши. Оставшийся ей после смерти мужа действительно огромный капитал, брошенный на протяжении последних двух десятков лет, на попечение людей, мягко говоря, недобросовестных, а проще – настоящих ворюг и стяжателей, был практически полностью разграблен. Тоже немалая ее недвижимость, разбросанная по разным местам, находилась в полнейшем запустении, и требовала многолетней скрупулезной работы по ее приведению в надлежащий порядок. В частности, огромный дом, в котором графиня жила со всей своей многочисленной челядью, давно был заложен, часть загородных имений надлежало срочно продать за долги, ну и все остальное в таком же роде…

Родственники покидали это собрание со скорбным видом, и не потому, что им жаль было вздорной старухи, а исключительно потому, что хотя они и предполагали, что дела ее не так уж и хороши, но не думали, что все выйдет таким неопределенным и запущенным, а потому почти безнадежным.

Поль вернулся оттуда грустным и осунувшимся, потому что начинать новую, самостоятельную и свободную жизнь, как мы с ним планировали, в таком финансовом его положении было решительно невозможно. Наступили дни какого-то безысходного уныния. Тому причиною было, конечно, и совершенное нами это ужасное злодеяние. Мы даже как-то немного стеснялись видеть друг друга и говорить об этом. Я, сказавшись больной, все больше сидела дома, не совершая ни прогулок, ни выездов, ни визитов. Что было с Лизаветой Ивановной в те дни мне доподлинно неизвестно. Из письма же, полученного от нее, – накануне мы договаривались, что утром я должна буду получить от нее полный отчет обо всем происшедшем в доме старой графини после их приезда с бала, – я в подробностях узнала о том, что произошло там той страшной ночью.

Что касается Поля, то он проводил все это время в кутежах с многочисленными своими приятелями, да в карточной игре. Он-то и принес мне на другой день весть о том, что знаменитый Чекалинский собирается из Москвы к нам, в нашу северную столицу. Это был человек, о котором знали лишь, что, как пишет об этом Пушкин:

«В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги».

Никто из людей нашего круга в лицо его не знал. Говорили, что в Петербурге последний раз бывал он очень давно, а обретался все больше заграницею. Тогда-то у меня и возникла эта идея насчет Германна. Я попросила Нарумова, который был от меня без ума, а потому мог выполнить все, что только я захочу, следовать за немцем неотступно, куда бы тот ни направлялся, и сообщать мне о каждом мало-мальски серьезном его шаге. Нарумову это было не сложно, так как они с Германном давно считались близкими приятелями. Безумный, на первый взгляд, план – заставить обуреваемого алчностью немца сыграть, в задуманной мною нечестной игре, поставив на кон все свое состояние, складывался на удивление легко и успешно.

Я знала от Лизы, чего он требовал, но не добился от старухи-графини перед ее смертью. Вот я и решила попробовать воплотить в жизнь этот дурацкий анекдот, рассказанный в шутку Полем, а заодно использовать бредовые фантазии азартного немца против него же самого.

В ночь после похорон, когда мне донесли, что Германн находится на грани помешательства и беспробудно пьет в соседнем трактире, вся моя игра и выстроилась. По моему наущению Нарумову удалось вдрызг напоить его денщика, забрать у него ключ от квартиры, которую снимал полоумный немец, и снять с ключа копию. Ночью, наверное, часа в три, он же и доставил меня на своей крытой двуколке переодетую в белое и загримированную старухою прямо к самым дверям его дома.

По дороге я спросила Нарумова, какие карты назначить Германну, так как сама плохо во всем этом разбиралась, и не играла, как тогда было модно. Тот рассмеялся и назвал мне тройку, семерку и туза. Оказывается, в то время появилась новая игра под названием «очко», в которой туз, например, «стоит» 11 очков, а вместе с семеркой и тройкой, все вместе, составляет 21-но очко. Такое сочетание карт гарантирует тому, кому они выпадут, обязательный выигрыш. Названная комбинация – была с его стороны что-то вроде шутки или забавного каламбура, не более. Вообще, все это, господа, делалось тогда

э как-то наобум, несерьезно и больше походило на какой-то веселый, почти детский святочный розыгрыш.

Мы подъехали. Мела поземка. Было холодно и темно. Лишь одинокий газовый фонарь горел у самого дома, освещая его убогий фасад. Улица, насколько хватало взгляда, была пустынна. Ни огонька. Я соскочила с повозки, заглянула в низкое оконце, выходящее прямо в палисад. В доме все было мертво. Ноги мои замерзли в матерчатых ночных туфлях, поэтому я быстро отперла ключом дверь, прошла через сени, где страшно храпел пьяный денщик, и тихо вошла в комнаты. Света не было, но Германн одетый и в сапогах, сидел прямо передо мной на кровати. Он не спал, а только смотрел на меня какими-то мутными, рыбьими и ничего не выражающими больными глазами, а, впрочем, там было темно, джентльмены…

Я быстро пробубнила заранее приготовленный текст, стараясь подражать низкому голосу покойной, потом вышла, закрыв за собой дверь ключом. Когда я вышла, то увидела, что в окне вспыхнул огонек. Я снова заглянула в окошко и увидела, что несчастный сидит за столом и что-то быстро пишет в неясном колеблющемся свете одинокой свечи. Я еще подумала тогда, что документальные источники этого моего визита надо будет, на всякий случай, прибрать к рукам, что позже и было сделано…

Все остальное, господа, вы, наверное, уже и так хорошо знаете из текста, – кивнула она на принесенный Холмсом томик с тисненым золотом на обложке. Alexander Pushkin «Тhe Queen of Spades»…

Графиня замолчала.

Наступившую за этим паузу нарушил бесстрастный голос Шерлока Холмса:

– Прошу меня извинить, мадам, что мне приходится прерывать ваш такой ясный и такой обстоятельный рассказ.

Холмс повернулся в мою сторону.

– Не сочтите за труд, доктор Ватсон, – обратился он уже ко мне, – прочтите нам, пожалуйста, именно тот эпизод в сочинении господина Пушкина, о котором нам так подробно только что рассказала госпожа графиня. На мой взгляд, это будет весьма интересно и для инспектора. Я уверен, что, такой оригинальный способ понуждения будущей жертвы к совершению ею каких-либо действий, необходимых злоумышленникам для осуществления над ней своего преступного замысла, не встречался даже в его богатейшей практике. Да и мы, заодно, послушаем об этом еще раз, – зная все это уже, со слов…

Холмс на секунду замялся, в поисках подходящего выражения, но быстро нашелся.

– …Зная это со слов… непосредственного участника тех событий…

Я взял со стола томик и прочел нужное место. Написана эта сцена была мастерски. Она захватывала даже в английском переводе. Все помолчали.

– Все-таки Саша гений, – в наступившей тишине тихо произнесла женщина под вуалью, и в вибрациях ее голоса явственно послышались едва сдерживаемые рыдания, – он по-настоящему любил меня, и эта повесть, как вы, наверное, уже догадались, мистер Холмс, его прощальное послание ко мне. К моей исстрадавшейся, греховной душе! Он не знал, где я нахожусь, потому что мы с Полем уехали из России инкогнито, но был уверен, что эта его весточка все-таки дойдет до меня, причем в таком виде, что никто и никогда не прочтет между строк всего того, что он хотел мне передать словами этой своей повести. Но он ошибся. Гении тоже иногда ошибаются, господа. Хоть я и не держу на него зла за это. Откуда он мог знать, – в голосе графини почувствовалось искреннее изумление, – что найдутся люди, имеющие настолько острый и проницательный ум, что смогут вопреки всякой логике и здравому смыслу прочесть между строк то, что должно было быть понятым только одним единственным человеком.

– Холмс лишь холодно кивнул головой на этот ее, без сомнения, искренний комплимент, но ничего не ответил. Он немым истуканом безмолвно стоял спиной к окну, нахмурив свой высокий лоб и скрестив руки на груди, хотя выступивший легкий румянец, еле заметный на его смуглых скулах, показывал, что такое неприкрытое восхищение его аналитическими способностями было ему не так уж и безразлично.

– Вы были лично знакомы с самим Александром Сергеевичем? – внезапно и как-то по-детски, автоматически вырвалось у меня.

– И не только знакома, – под вуалью теперь раздался чуть слышный саркастический смешок, – это он теперь стал полубогом, гениальным классиком русской поэзии. А тогда он классиком еще не был, а был лишь ужасно смешным и настырным маленьким проказником. Этот ваш Александр… Ну, да ладно, господа, – в ее голосе снова зазвучали стальные нотки, – вернемся обратно к нашему рассказу. Мой поезд, господа, отходит от вокзала Ватерлоо ровно через час, а потому времени у нас в обрез.

– Если можно, мадам, – вежливо, но жестко попросил Холмс, остановитесь поподробнее на всей этой карточной мистике. Тройка, семерка и всё такое прочее… Нас также очень интересует и личность этого «легендарного Чекалинского».

– Охотно, поделюсь с вами всем, что знаю, мистер Холмс, я затем сюда и приехала – сказала бывшая княжна и продолжила. – Тут нам с Полем помог тот же Нарумов. А мистики в этом никакой не было, господа. Не было и никакого Чекалинского!

– Я так и знал! – вырвалось у обычно сдержанного Холмса, – прошу прощения, мадам, продолжайте, продолжайте… Это безумно интересно!

– Да, мистер Холмс, никакого Чекалинского в действительности не было, – повторила она с какой-то гадливостью в голосе, как будто ее попросили взять в руки что-то скользкое, холодное и мерзкое.