Народ дал ему прозвище OPTIMUS, «наилучший»: прозвище новое [28], и чью первую славу высокомерие прежних императоров оставило Траяну. Они стремились накапливать громкие титулы, но пренебрегли этим, который, по суждению беспристрастных ценителей, бесспорно, есть прекраснейший, каким может быть украшен смертный. Траян почувствовал всю его ценность и постоянством доброго правления в течение всего своего царствования показал себя столь достойным его, что сделал его как бы своим собственным. Это имя стало его особым атрибутом, отличительной чертой: и в позднейшие времена, когда новым князьям расточали самые лестные приветствия, им желали быть «счастливее Августа и лучше Траяна»: FELICIOR AUGUSTO, MELIOR TRAJANO.

Вероятно, употребление этого титула для Траяна установилось лишь с течением времени. Можно предположить, что это не было результатом формального решения, но что сначала его дал ему глас народа. Он постепенно укрепился и вошел в употребление в памятниках и документах. Лишь к концу правления этого императора его стали обычно помещать на его монетах.

Помимо этого прочного титула, который любовь народа и сената даровала Траяну, внезапные возгласы одобрения, которые следует считать порывистым выражением не сдерживаемой привязанности, часто наполняли этого доброго принца радостью и венчали его славой. В его присутствии часто восклицали: «Счастливые граждане! Счастливый император! Пусть он всегда проявляет ту же доброту! Пусть всегда слышит из наших уст те же пожелания!» И при таких трогательных словах Траян краснел и проливал слезы радости, ибо чувствовал, что они обращены к нему лично, а не к его высокому положению.

Особенно во время своего третьего консульства он заслужил эти восторженные возгласы, столь сладостные для доброго правителя. Обстоятельства, сопровождавшие принятие этой должности, ее исполнение и сложение полномочий, дали римлянам повод для восхищения и причину для преданности.

Прежде всего, соглашаясь в третий раз стать консулом, он подражал скромности Нервы и разделил эту честь с двумя частными лицами, которым также даровал третье консульство. Он сделал обоих своими коллегами, но продлил свой срок до четырех месяцев, тогда как для других он ограничивался половиной этого срока. Один из них – Фронтин или, что более вероятно, Фронтон, о котором мы уже говорили при Нерве. Другой нам совершенно неизвестен. Но мы знаем, что Траян выбрал их по рекомендации общественного мнения и особого уважения, которым они пользовались в сенате. Они были среди тех, кого сенат назначил комиссарами при Нерве для изыскания способов сокращения государственных расходов. Траян счел своим долгом почтить тех, кого чтил сенат, и в том же порядке, в каком их поставил сенат.

Плиний справедливо усматривает в этом повод для похвалы своему принцу и призывает его всегда следовать тому же принципу. «Судите о нас, – говорит он [29], – по нашей репутации: пусть только она привлекает ваши взоры и внимание. Не прислушивайтесь к тайным доносам и скрытым обвинениям, которые не столько опасны для тех, против кого направлены, сколько для тех, кто им внимает. Надежнее руководствоваться мнением всех, чем мнением одного. В этих тайных и загадочных сообщениях один может обманывать и быть обманутым. Но никто никогда не обманывал всех, и общее мнение никогда никого не обманывало».

Решив принять консульство, Траян не уклонился ни от одной части церемониала, принятого тогда для кандидатов. Народ еще имел некоторое участие в выборах магистратов, хотя бы формальное. Император отправился на Марсово поле и, спокойно стоя посреди собрания, как и другие претенденты, ожидал своего назначения.

К этому великому проявлению скромности Траян тут же добавил еще более примечательное. Как только он был избран, он явился к консулу, председательствовавшему в собрании, чтобы принести ту же присягу, что и частные лица в подобных случаях. Он стоял, а сидящий консул зачитывал формулу присяги, которую император повторял слово в слово. Верный своим принципам, он в тот же день или при вступлении в должность поднялся на ораторскую трибуну и поклялся соблюдать законы. Он поступил так же, сложив полномочия. Снова взойдя на трибуну, так долго презираемую его предшественниками, он поклялся, что не нарушил законов.

Не знаю, был ли хоть один император – до или после Траяна – который подчинился бы всему этому церемониалу. Но из его поведения явствует, как я уже отмечал ранее, что он считал республику все еще существующей, видел себя не господином, но главой и первым магистратом и был убежден, что полнота власти принадлежит не ему, а государству в целом.

Это же выражают и слова его речи, произнесенной в сенате 1 января. Он призвал собрание вернуться к пользованию свободой, заботиться об империи как об общем благе и блюсти общественную пользу. Такие слова были обычны в устах императоров, но от Траяна они сочлись искренними.

Совершенно необычной была формула, в которой он пожелал выразить пожелания, высказанные ему республикой 3 января согласно обычаю, установленному со времен Августа. Он сам добавил к пожеланиям своего здравия и процветания условие: «При условии, что он будет править хорошо и на благо всех дел республики» [30]. Это было крайне популярно и в то же время показывало его уверенность в себе: он желал продления своих дней лишь в зависимости от благополучия республики и не допускал, чтобы за него возносили пожелания, не связанные с пользой тех, кто их высказывал.

Затем настал день назначения магистратов, стоящих ниже консулов, – то есть преторов, эдилов, квесторов и т. д. Ибо так, я полагаю, следует понимать общие выражения Плиния, который, говоря о вещах, хорошо известных его слушателям, не счел нужным выражаться точно и определенно. Это назначение происходило по голосованию сената, и Траян председательствовал как консул. Легко понять, что выборы, проходившие под председательством императора, зависели главным образом и почти исключительно от него. Но Траян объявил кандидатам, что они могут надеяться получить от принца желаемые почести лишь в той мере, в какой они испросят их у сената и получат голоса этого августейшего собрания, к уважению к которому он их призвал.

Выбирая между кандидатами, он многое учитывал знатность их предков. Если оставались еще отпрыски древних родов, которые Цезари так долго стремились уничтожить, он поощрял их, с удовольствием возвышал и, проявляя похвальное бескорыстие, чтил в них преимущество, которого сам не имел. Он также принимал во внимание прежние заслуги: добросовестное исполнение низшей должности было лучшей рекомендацией для повышения. Он взвешивал свидетельства, данные кандидатам людьми чести и добродетели. Он не упускал ничего, что могло помочь ему распознать достоинства и возвысить их, – и все это без использования императорской власти, действуя почти как простой сенатор и подавая пример скорее своим поведением, чем авторитетом. Те, кто получал назначение столь почетным образом, были, конечно, весьма довольны, но Траян умел не оставлять недовольными даже тех, кто не получил должности. Первые удалялись, преисполненные радости [31], вторые – утешенные надеждой.

Но это еще не все. Как только каждый кандидат получал должность, которую испрашивал, Траян поздравлял его с дружеской простотой. Он сходил с курульного кресла, чтобы встретить его и обнять, так что император и кандидат оказывались на одном уровне. И сенат, некогда видевший презрительную надменность Домициана, который едва удостаивал поцелуя руки первых лиц государства, теперь с восхищением наблюдал, как исчезает неравенство между дарующим должность и получающим ее. Сенат не смог сдержать восторга [32]. Со всех сторон зала раздались возгласы: «Тем вы величественнее, тем более достойны нашего уважения!» И ничего не могло быть справедливее. – «Тот, кто достиг вершины величия, – говорит Плиний, – может расти лишь унижаясь добротой. И его достоинство ничуть не страдает. Нет для государя опасности менее страшной, чем опасность унижения».

Траян так мало боялся этой опасности, что в молитве, которой он, по обычаю, начал [33] собрание для выборов, без колебаний поставил себя на третье место: «Я молю богов, – сказал он, – чтобы выборы, которые сейчас состоятся, послужили к вашей пользе, пользе республики и моей». А в заключительных пожеланиях церемонии он добавил слова, столь же исполненные скромности, сколь и выражающие справедливую уверенность в своей добродетели: «Да услышат боги мои молитвы в той мере, в какой я буду продолжать заслуживать ваше уважение» [34].

Сенат ответил на эти восхитительные пожелания возгласами нежности. «Счастливый принц! – восклицали они [35], – не сомневайтесь, что вы навеки будете любимы нами. Верьте нашему свидетельству; верьте тому, что вам дарует ваша собственная добродетель. Как мы сами счастливы! Пусть боги любят нас! Пусть они любят нашего принца, как наш принц любит нас!»

Обычай подобных аккламаций существовал уже давно, как я отмечал в другом месте; но обычно это были пустые слова, не исходившие от сердца и вырванные необходимостью4 обстоятельств; потому и не заботились увековечить их память, и они умирали при рождении. Те, которые искренняя привязанность оказывала Траяну, не заслуживали такого пренебрежения. Сенат постановил, после долгих усилий получив согласие принца, выгравировать их на бронзе, чтобы они пробуждали соперничество у последующих императоров и учили их отличать выражения сердца от лести.

В остальных обязанностях консула Траян всегда оставался неизменным. Ни одну из них он не считал недостойной себя; исполнял все с той же усердностью и точностью, как если бы был лишь консулом. Он председательствовал на заседаниях сената; восходил на трибуну, чтобы вершить правосудие для всех обращавшихся. Он не умалял достоинства никакой магистратуры и оставлял каждой свободное осуществление её прав. Поскольку преторов всегда считали коллегами консулов, Траян-консул называл их своими коллегами, не обращая внимания на статус императора, который возносил его так высоко над ними.

Дело Мария Приска, рассмотренное в январе, позволило Траяну проявить внимание и терпение в исполнении консульских обязанностей. Приск, будучи проконсулом Африки, разграбил провинцию; и он настолько не скрывал этого, что добровольно соглашался на наказание, предусмотренное законом для вымогателей – возврат всего захваченного. Но это был не единственный его преступление: он стал жестоким из алчности и не постеснялся принять деньги от Паргента за осуждение и казнь невинных. Чудовищность этих злодеяний передала дело на рассмотрение сената. Плиний и Тацит выступили защитниками африканцев. Дело обсуждалось три дня подряд, и каждое заседание длилось до вечера. Траян присутствовал при всём, не утомляясь от долготы, не используя свою власть для стеснения – каким бы то ни было образом – свободы исследования и мнений. Его доброта проявилась в том, что когда Плиний, вынужденный говорить пять часов подряд с большим напряжением, рисковал повредить своему хрупкому здоровью, император несколько раз велел предупредить его о необходимости беречь силы. В итоге Приск был приговорён к изгнанию – высшей мере по римским законам; но часть несправедливо награбленного он сохранил [36] и увёз с собой в ссылку. Там, по выражению сатирика, он наслаждался самим небом, гневавшимся на него, пируя и расточая богатства, пока выигравшая процесс провинция оставалась в слезах и разорении.

Кажется, к тому же году следует отнести другое дело того же рода, в котором Плиний вновь выступил защитником провинции, угнетённой проконсулом [37]. Цецилий Классик, африканец по происхождению, обращался с Бетикой так же, как Марий Приск, уроженец Бетики, – с африканцами. Плиний, уже служивший справедливому гневу этой провинции против Бебия Массы, счёл невозможным отказать в помощи в новой нужде. Однако Классик избежал суда сената благодаря смерти – естественной или добровольной. Таким образом, обвинителю оставалось требовать лишь компенсации из его имущества в пользу жителей Бетики, что и было получено. Затем он обрушился на тех, кто стал орудием несправедливостей проконсула. Их было множество, и они оправдывались мнимой необходимостью для провинциалов повиноваться римскому магистрату. Их извинения справедливо сочли неубедительными, и они были приговорены к разным наказаниям в зависимости от степени вины. Провинция включила в обвинение жену и дочь Классика: на жену пали некоторые подозрения, но доказательств не нашлось, и её оправдали. Что до дочери, Плиний, считая её невинной, заявил, что не станет привлекать её и не послужит орудием несправедливого преследования.

Оба дела – против Приска и Классика – были поручены ему по решению сената; и те же приговоры, что осуждали виновных, изобиловали похвалами рвению, таланту и честности защитника.

Плиний стал консулом в том же году, когда выступил защитником в этих двух значительных процессах. Он занимал пост консула в течение сентября и октября, а его коллегой был Тертулл Корнут, о котором он часто упоминает в своих письмах – друг всей его жизни, спутник в опасностях во времена тирании Домициана, уже ранее разделявший с ним обязанности смотрителя государственной казны. Для обоих стало сладостным удовлетворением вновь объединиться в исполнении высшей магистратуры. Каждый чувствовал ответственность как за себя, так и за коллегу; Траян же довершил свое благодеяние похвалами, которыми удостоил их при назначении, а также свидетельством о их любви к добродетели и общественному благу, ставившей их вровень с древними консулами.

Именно во время своего консульства Плиний произнес знаменитую панегирическую речь, из которой я почерпнул почти все сказанное мной до сих пор о Траяне. Хотя это хвала, а не исторический памятник, я счел возможным использовать ее с доверием, ибо история, за малыми исключениями, говорит об этом императоре так же, как Плиний.

Порядок расположения его писем позволяет предположить, что примерно в это время произошла трагическая смерть бывшего претора, убитого своими рабами. Его звали Ларгий Македон, сын вольноотпущенника, жестокий и бесчеловечный господин, который, видя в своих рабах [38] отражение положения, в котором жил его отец, вместо того чтобы смягчиться и обращаться с ними мягче, напротив, ожесточался и тем сильнее предавался всяческим зверствам. Рабы отомстили: несколько из них сговорились, напали на него в бане, избили до смерти и оставили лежать на полу как мертвого. Однако в нем еще теплилась жизнь; другие, более верные рабы оказали помощь, он пришел в себя и прожил достаточно, чтобы увидеть казнь своих убийц. В данном случае, судя по всему, никто не помышлял о применении того ужасного закона, который предписывал казнить всех рабов, находившихся под одной крышей с убитым господином; и легко понять, сколь несправедливым было бы это здесь.

Год третьего консульства Траяна стал первой вехой возвышения Адриана, впоследствии унаследовавшего империю. В этом году он женился на Юлии Сабине, внучатой племяннице императора и его ближайшей наследнице.

Множество уз уже связывало его с Траяном. Он родился в Риме, но происходил из Италики – родины этого принцепса. Его дед Марцеллин был первым сенатором в их семье; отец, Элий Адриан Афер, не поднялся выше претуры; однако Афер был двоюродным братом Траяна и, умирая, назначил его опекуном своего десятилетнего сына вместе с Целием Татианом [39], римским всадником. Когда Траян был усыновлен Нервой, Адриан служил трибуном в армии Нижней Мезии и был послан войсками поздравить своего кузена и опекуна с усыновлением, сулившим тому высший ранг. Он прибыл, получил от нового Цезаря должность в армии Верхнего Рейна, а после смерти Нервы первым доставил эту весть Траяну в Нижнюю Германию и приветствовал его как императора. Чтобы стяжать эту заслугу перед ним, ему пришлось преодолеть препятствия, что он и сделал благодаря необычайной активности. Его шурин Сервиан, преследовавший ту же цель, мешал ему, задерживал, даже устроил поломку его повозки в пути: Адриан завершил путь пешком и все же опередил гонца шурина.

Этот рьяный порыв ясно показывает честолюбивые замыслы Адриана, имевшие под собой основания, ибо Траян был бездетен. Однако его расточительность и долги настроили Траяна против него, тем более что тот и без того не питал к нему склонности, вероятно, из-за замеченных в Адриане, наряду с великими достоинствами, зачатков пороков, способных стать опасными. Похвальные черты Адриана мало располагали к нему Траяна. Адриан, одаренный врожденной склонностью к наукам, охватил их все. Он совершенствовался в красноречии на греческом и латыни, изучал философию и право – но такого рода достоинства едва ли могли нравиться малообразованному Траяну. Любовь Адриана к наукам и искусствам влекла его к миру; его правление показывает, что честь расширения империи завоеваниями трогала его менее, чем честь мудрого управления. Траян же любил войну, и блеск трофеев и побед был его страстью. Но более всего легкомыслие, капризная непостоянность Адриана, его завистливый, подозрительный нрав, ревность к чужим заслугам – эти пороки должны были оттолкнуть от него великодушное сердце Траяна. Проницательный Адриан не мог не заметить неблагоприятного расположения императора и обратился к Плотине, супруге Траяна, имевшей на него большое влияние. Он снискал дружбу этой принцессы; ее постоянное покровительство породило у злоязычных подозрения, порочившие добродетель Плотины: ее обвиняли, что благодеяния Адриану внушены безумной и преступной страстью. Дион определенно утверждает это. Как бы то ни было, несомненно, что именно Плотина, вместе с Лицинием Сурой, убедила Траяна против его воли выдать за Адриана свою внучатую племянницу Сабину. Сабина была дочерью Матидии, которая, в свою очередь, происходила от Марцианы, сестры Траяна.

Сенат, восхищенный действиями Траяна в его третье консульство, упросил его принять четвертое. Принцепс уступил настояниям сенаторов и стал консулом в четвертый раз вместе с Аттикулеем Петом.