Природа и искусство совместно сделали Иерусалим одной из сильнейших крепостей во всем мире. Он располагался на двух холмах, не считая того, на котором был построен храм. Эти два холма, один из которых – знаменитый Сион, а другой назывался Акрой, стояли друг напротив друга: Сион на юге, Акра на севере, разделенные долиной, где здания с обеих сторон почти соприкасались. Первый холм был значительно выше второго и образовывал Верхний город, тогда как второй назывался Нижним городом. Снаружи оба холма были окружены глубокими оврагами, делающими доступ к ним невозможным. Это была так называемая долина сыновей Енномовых, которая, простираясь с запада на восток к югу от горы Сион, соединялась с долиной Кедрон к востоку от храма, у подножия Масличной горы.
Акра своей восточной стороной была обращена прямо к третьему холму – храмовой горе Мориа. Изначально она превосходила его высотой. Поэтому при Антиохе Епифане она служила крепостью сирийцам, которые оттуда господствовали над храмом и совершали всевозможные насилия и жестокости над иудеями, собиравшимися там по религиозным причинам. Цари Хасмонеи, не удовлетворившись разрушением крепости, построенной сирийцами, даже сровняли вершину горы и засыпали долину у её восточного подножия, так что храм стал выше Акры, а сообщение между ними – более удобным.
Четвертый холм к северу от храма был присоединен к городу в более поздние времена, так как Иерусалим уже не мог вместить огромное количество жителей. Пришлось расширяться, и многие иудеи построили дома в Безете – так назывался новый квартал, отделенный от крепости Антония широким рвом. Весь периметр города, по оценке Иосифа Флавия, составлял тридцать три стадия, или немногим более четырех тысяч шагов [1].
Таково было естественное положение местности, само по себе весьма выгодное. Люди же добавили к этому тройную линию высоких и толстых стен. Первая и самая древняя ограждала Сион двумя своего рода рукавами: один, отделяя Верхний город от Нижнего, доходил до юго-западного угла храма, а другой, огибая гору с запада, юга и востока, после различных изгибов, вызванных неровностью рельефа, заканчивался у восточного фасада храма. Две другие стены, начинаясь в разных точках стены, разделявшей Сион и Акру, тянулись на север, откуда поворачивали к храму, причем одна доходила до крепости Антония, а другая, делая гораздо более длинный обход, – до того же восточного фасада храма, к которому примыкала первая.
Эти стены были увенчаны башнями, которые по красоте и кладке камня не уступали самым искусно построенным храмам. На квадратном основании шириной и высотой в двадцать локтей возвышались великолепные помещения с верхними комнатами, цистернами для сбора дождевой воды (чрезвычайно ценной в этой засушливой стране) и широкими лестницами. Третья стена имела девяносто таких башен, средняя – четырнадцать, а самая древняя – шестьдесят. Расстояние между башнями составляло двести локтей.
Среди этих башен четыре выделялись своей необыкновенной красотой и высотой. Первая – башня Псефина [2], построенная на углу третьей стены, обращенном к северу и западу, то есть в том месте, где стена, меняя направление на север, делала изгиб, поворачиваясь к городу и храму. Она была восьмиугольной и имела семьдесят локтей в высоту; на восходе солнца с неё была видна Аравия, а с другой стороны – вся ширина Святой Земли вплоть до моря.
Три другие башни были возведены на древней стене Иродом, который, помимо своей любви к великолепию и рвения к украшению города, имел особый мотив усердствовать в этих постройках, так как посвящал их памяти трех самых дорогих ему людей: своего близкого друга Гиппика, брата Фасаила и несчастной супруги Мариамны, которой его безумная любовь стоила жизни. Эти три башни носили столь дорогие Ироду имена: Гиппик, Фасаил, Мариамна. Первая стояла на северном углу Сиона со стороны запада, у начала стены, отделявшей Верхний город от Нижнего. Две другие, по-видимому, располагались на той же стене, ближе к востоку, между Сионом и Акрой. Их высота была разной: первая – восемьдесят локтей, вторая – девяносто, третья – пятьдесят пять; эта разница, несомненно, объяснялась неровностями рельефа. Однако их вершины были на одном уровне, и издали они казались одинаковыми по высоте как между собой, так и с прочими башнями той же стены.
Нет ни одного мало-мальски образованного человека, который не знал бы, что Иерусалимский храм нельзя представлять себе подобным нашим церквям, даже самым обширным. Это был не столько отдельно стоящий храм, сколько огромный и грандиозный архитектурный комплекс, разделенный на несколько дворов и окруженный величественными галереями, служившими ему укреплениями; так что он скорее напоминал крепость, чем места, посвященные у нас отправлению религиозных обрядов. В центре находился собственно храм, со всех сторон обособленный и внутри разделенный завесой на две части, отделявшей Святое от Святого Святых. Отсюда до внешних галерей все пространство было занято, как я уже сказал, различными зданиями, предназначенными для богослужений и для служителей, а также несколькими дворами, из которых самый обширный – тот, куда входили сразу после галерей, – окружал внутренние постройки и назывался Двором или Притвором Язычников, потому что туда допускались наравне с иудеями и язычники.
Весь комплекс образовывал квадрат, периметр которого, по Иосифу [3], составлял шесть стадий, то есть четверть [4] лье. Четыре стороны этого квадрата довольно точно соответствовали четырем сторонам света.
Вершина горы Мориа, на которой стоял храм, изначально не имела достаточно ровной поверхности, чтобы вместить столь грандиозное сооружение. Пришлось поднять уровень почвы, слишком круто спускавшейся, террасами высотой в триста локтей.
Я уже отмечал, что из-за понижения холма Акры храм оказался выше этой части города: с востока его огибала долина Кедрона; с юга, ближе к западу, он соединялся с Сионом мостом, переброшенным через глубокое ущелье. Лишь с севера холм Бецета несколько господствовал над ним. По отношению ко всему остальному городу он выполнял роль цитадели.
Но башня Антония, построенная на северо-западном углу храма, полностью превосходила его высотой. От этой башни вели две лестницы: одна – к северной галерее, другая – к западной. Римляне держали там гарнизон, и через башню Антонию, господствуя над храмом, они через храм господствовали над городом. Поэтому первой заботой мятежников, как мы видели, было изгнать их из этой крепости, которая парализовала бы все их действия.
Город Иерусалим, сам по себе сильно укрепленный, был невероятно многолюден, особенно во время праздника Пасхи, когда в него стекалось бесчисленное множество поклонников со всех концов света. Я упоминал, ссылаясь на Иосифа, что Цестий во время одного из таких празднеств оказался окружен тремя миллионами иудеев. Эта поражающая цифра приведена не случайно. Цестий, желая доказать Нерону, что тот напрасно презирает иудейский народ, попросил первосвященников исчислить население Иерусалима. Чтобы удовлетворить его просьбу, священники сосчитали пасхальных жертв и нашли их число равным двумстам пятидесяти шести тысячам пятистам. При этом каждого пасхального агнца вкушали не менее десяти человек, а иногда за одним столом собиралось до двадцати. Но даже если принять наименьшее возможное число, двести пятьдесят шесть тысяч пятьсот жертв означают два миллиона пятьсот шестьдесят пять тысяч участников трапезы. Добавим тех, кто из-за ритуальной нечистоты не мог участвовать в Пасхе, и иностранцев, привлеченных простым любопытством, – и станет ясно, что цифра в три миллиона не преувеличена.
Но это бесчисленное население скорее могло истощить город, чем защитить его. Затрудняло завоевание Иерусалима лишь то, что к моменту, когда Тит подошел к его стенам, город был полон отчаянных людей, давно привыкших к оружию и ужасам войны, не боявшихся ни опасности, ни смерти и ослепленных верой в святость города и храма, которая внушала им нечто вроде энтузиазма и полной уверенности в своей непобедимости – важные преимущества для долгой и упорной обороны. Однако им недоставало одного существенного условия – единства под началом мудрого предводителя, который сумел бы разумно управлять их силами. Они разделились на три враждующие группировки, которые, хотя и действовали сообща против римлян и против мирных граждан, взаимно ослабляли себя внутренними распрями и в ожесточенных стычках внутри стен не раз давали общему врагу благоприятные возможности. Вождями этих трех группировок были Элеазар, сын Симона, Иоанн из Гисхалы и Симон, сын Гиоры.
Из этих трех тиранов (а мы увидим, что они вполне заслуживали этого имени) Элеазар был старшим. Его партия существовала в городе еще во время осады, предпринятой Цестием, и он отличился при преследовании этого полководца. Под его началом зелоты захватили храм и выдержали осаду, устроенную против них первосвященником Ананом. С тех пор они всегда следовали его советам, и он пользовался в этой партии авторитетом вождя – до тех пор, пока к ней не присоединился Иоанн из Гисхалы.
Этот человек, соединявший безудержную дерзость с коварством и обманом, едва вступив в партию зелотов (в пользу которой, как я уже рассказывал, он предал интересы народа и знати), тут же принялся добиваться единоличной власти над нею. Его отвага привлекала к нему поклонников, его ласки приобретали ему сторонников, которым он старался внушить презрение и неповиновение любому приказу, исходившему не от него. Поскольку приверженцы Иоанна были самыми решительными и безрассудными, их заговор вскоре сделался грозным, и страх перед ними увеличивал число их сообщников. Так Иоанн создал партию внутри партии и, окончательно затмив Элеазара, лишил его влияния среди зелотов, сосредоточив всю власть в своих руках. Получив под свое начало силы этой могущественной группировки, он стал хозяином города и творил в нем любые бесчинства. Самое жестокое насилие, самый разнузданный грабеж, самая гнусная распущенность – вот что он считал плодами и привилегиями своей власти. Он и его преступные приспешники, погрязшие в позорной изнеженности, проявляли человеческие качества лишь в жестокости к своим согражданам, и несчастные жители Иерусалима страдали от своих домашних тиранов больше, чем могли бы опасаться от римлян.
Иоанн ликовал и торжествовал. Но он нашел нового врага в лице Симона, сына Гиоры, который, подобно ему, начав с самых ничтожных средств, возвысился благодаря дерзости и преступлениям. Симон, изгнанный из Акрабатены [5] первосвященником Ананом, которому его беспокойный и предприимчивый дух сделал его подозрительным, сначала не имел иного выхода, как укрыться у последователей Иуды Галилеянина, занимавших крепость Масаду и оттуда совершавших набеги, занимаясь жестоким разбоем по всей округе. Однако и там его приняли с недоверием, ибо негодяи боятся друг друга. Они поселили его в нижней части крепости со своими людьми, оставив за собой верхнюю часть, откуда могли контролировать его. Вскоре он доказал своими деяниями, что был столь же решителен на зло, как и они, и они приняли его в свои грабительские шайки. Но у Симона были более честолюбивые замыслы: он стремился к тирании и планировал использовать оружие своих хозяев для достижения этой цели. Поэтому он попытался вовлечь их в какое-нибудь значительное предприятие, вместо того чтобы довольствоваться мелкими грабежами окрестностей. Но тщетно. Разбойники Масады считали эту крепость своим логовом, из которого не желали удаляться.
Не сумев склонить их к своей цели, Симон покинул их, узнав о смерти Анана; и так как он был молод, смел, способен благодаря своей отваге бросать вызов любой опасности и преодолевать любые тяготы благодаря крепости тела, то, предложив себя в качестве вождя множеству разбойников, рыскавших по всей Иудее, пообещав свободу рабам и награды свободным, он так увеличил свою банду, что в короткое время создал армию и оказался во главе двадцати тысяч человек.
Такие значительные силы вызвали зависть у зелотов, которые справедливо полагали, что Симон намеревается двинуться на Иерусалим и отнять у них власть над столицей. Они выступили против него, но в сражении потерпели поражение. Тем не менее Симон не считал себя достаточно сильным, чтобы атаковать Иерусалим, и бросился на Идумею, которую полностью опустошил, разгромив – отчасти силой, отчасти благодаря предательству одного из идумейских вождей – армию в двадцать пять тысяч человек, выставленную против него. Он учинил в стране ужасные разрушения: жег, грабил, вырубал посевы и деревья, так что любая местность, через которую он проходил, превращалась в пустыню, не оставляя и следа того, что там когда-то жили и возделывали землю. После этого варварского похода он приблизился к Иерусалиму и блокировал город, выжидая возможность проникнуть внутрь.
О проекте
О подписке