Хотя Винтий занимал самое высокое положение при дворе Гальбы, Корнелий Лакон, префект претория, также имел большое влияние; и сочетание самого подлого из людей с самым порочным [4] объединяло против правительства принца, которого они обступали, ненависть и презрение. В разделе власти с ними участвовал вольноотпущенник Икел, или Марциан. Вместе они составляли триумвират наставников – так их называли в Риме, – которые не отходили от слабого старика и вели его по своему усмотрению.

Их воздействию следует приписать почти все ошибки Гальбы. Без сомнения, он был ограниченного ума, скуп, суров до жестокости; но в глубине души имел самые честные намерения: он любил справедливость, порядок, законы. Эти качества, столь ценные в государе, оказались бесполезны для общественного блага из-за слепого доверия, которое он питал к министрам, искавшим лишь собственной выгоды. Принц желал добра, а творилось зло с необузданной свободой. Вину возлагали на Гальбу, справедливо считая его ответственным за дурное поведение тех, кто злоупотреблял его властью. Ибо, по меткому замечанию Диона, частным лицам достаточно не совершать несправедливостей, но те, кто управляет, должны даже предотвращать их совершение другими. Для страдающих неважно, от кого исходит зло, раз они становятся его жертвами.

Я уже говорил, что Гальба оттолкнул от себя умы различными актами жестокости против знатных особ. Он даже напускал на себя устрашающий вид, надев военную тунику, будто собирался начать или вести войну, и носил кинжал, который, привязанный к шее лентой, свисал у него на груди. Почти весь свой путь он проделал в этом наряде, который делал дряхлого, страдающего подагрой старика скорее смешным, чем страшным; и вернулся к мирной одежде лишь после смерти Нимфидия, Мацера и Капитона. Деяния соответствовали этим угрожающим заявлениям. Он сурово обошелся с городами Испании и Галлии, которые медлили объявить себя за него; одних наказал увеличением податей, других – разрушением их стен. Он казнил управляющих и других чиновников вместе с их женами и детьми. Но ничто не сделало его более ненавистным, чем резня, запятнавшая и наполнившая ужасом его вступление в Рим. Морские солдаты, которых Нерон сформировал в легион и которые благодаря этому приобрели более почетное воинское звание у римлян, встретили Гальбу у Понте-Моле, в трех милях от города, и громкими криками потребовали подтверждения милости его предшественника. Гальба, строго придерживавшийся воинской дисциплины, отложил рассмотрение их просьбы. Они поняли, что эта отсрочка равносильна отказу, и стали настаивать непочтительно, а некоторые даже обнажили мечи. Эта дерзость заслуживала наказания; но Гальба перешел границы, приказав сопровождавшей его кавалерии перебить этих несчастных. Они не были должным образом вооружены и не оказали сопротивления, что не помешало их бесчеловечному избиению, в котором полегли многие тысячи. Некоторые сдались, умоляя о милости императора, и были подвергнуты децимации. Это кровавое деяние вызвало справедливые жалобы и поразило ужасом даже тех, кто был его исполнителем.

Черты скупости [у Гальбы] были не менее заметны. Жители Таррагоны преподнесли ему золотой венец весом в пятнадцать фунтов; он велел его переплавить и потребовал доплаты за недостающие три унции. Он распустил германскую когорту, которую цезари содержали для своей охраны и которая никогда не изменяла; этих иностранцев он отослал на родину без всякого вознаграждения. Ходили даже злые анекдоты, может быть, и не особенно достоверные, но делавшие его совершенно смешным. Говорили, например, что, увидев однажды, что ему подали ужин, стоивший, по-видимому, довольно дорого, он простонал от боли; что, желая отблагодарить своего управляющего за усердие и заботы, – тот представил ему свои счета в образцовом порядке, – он подарил ему блюдо овощей; что знаменитый флейтист по имени Кан, доставивший ему большое удовольствие своей игрой во время обеда, получил из его кошелька пять денариев, причем Гальба заметил, что это его собственные деньги, а не государственные. Эти мелочности сильно повредили его репутации, и всеобщее уважение, которым он пользовался в момент избрания, ко времени его прибытия в Рим уже сменилось презрением.

Он сразу же в этом убедился. Во время одного из зрелищ актеры, исполнявшие нечто вроде комической оперы, запели очень известную песенку, первые слова которой означали: «Вот старый скряга приехал со своей фермы». Вся публика подхватила песню, относя ее к Гальбе, и повторяла ее много раз.

Его последующие поступки не изменили сложившегося о нем мнения, потому что даже похвальные меры, которые он предпринимал, сопровождались обстоятельствами, уменьшавшими их ценность, и полностью портились недостойным поведением его приближенных. Чтобы пополнить опустевшую казну, он приказал провести расследование о безумных расточениях своего предшественника. Они достигали двухсот пятидесяти миллионов [сестерциев] и были розданы развратникам, шутам, поставщикам удовольствий Нерона. Гальба потребовал, чтобы с них всех были взысканы эти суммы, оставив им лишь десятую часть полученного. Но у них едва оставалась и эта десятая часть. Будучи столь же расточительными с чужим, как и со своим, они не владели ни землями, ни доходами [5]. Самые богатые из них сохранили лишь движимое имущество, которое роскошь и их пристрастие ко всему, что служит пороку и изнеженности, сделало для них драгоценным. Гальба, неумолимый в денежных вопросах, найдя несостоятельными тех, кто получил дары от Нерона, распространил взыскания и на покупателей, приобретших у них что-либо. Легко представить, какие беспорядки и потрясения в имущественных отношениях вызвала эта операция, порученная тридцати римским всадникам. Множество добросовестных покупателей подвергались преследованиям; по всему городу не было видно ничего, кроме выставленных на продажу имуществ. Впрочем, для публики было отрадно видеть, что те, кого Нерон хотел обогатить, оказались столь же бедны, как и те, кого он разорил.

Но крайне раздражало то, что Винтий, вовлекавший императора в мелочные разбирательства и тяжбы, крайне обременительные для множества граждан, кичился своей роскошью перед теми, кого притеснял, и злоупотреблял своим влиянием, чтобы все продавать и все принимать. Он был не единственным, кто занимался этим промыслом. Все вольноотпущенники [7] и рабы Гальбы делали то же самое в меньших масштабах, торопясь воспользоваться внезапным возвышением, которое не могло длиться долго. Все, что находило покупателей, становилось предметом торговли: введение налогов, освобождение от них, привилегии, безнаказанность за преступления, осуждение невинных. При новом правительстве возрождались все пороки прежнего, и публика не была склонна их так же легко прощать.

Еще больше возмущала непоследовательность Гальбы в отношении наказания тех, кто был орудием жестокостей Нерона. Некоторые понесли заслуженную кару за свои преступления: Элий, Поликлет, Патроб, отравительница Локуста и другие, не нашедшие защитников. Народ рукоплескал этим актам правосудия: когда этих знаменитых преступников вели на казнь, кричали, что нет для города праздника более отрадного и что их кровь – самая угодная жертва богам; но добавляли, что боги и люди требуют смерти того, кто своими уроками сделал Нерона тираном – гнусного и зловредного Тигеллина.

Но хитрый негодяй последовал обычной тактике себе подобных: всегда не доверяя настоящему, всегда настороже против возможных перемен, они заранее обеспечивают себе могущественных друзей как защиту от народной ненависти и, укрывшись за ними, смело творят преступления, будучи уверены в безнаказанности. Тигеллин заранее принял меры, чтобы заручиться покровительством Виния. Еще в начале смуты он привязал его к себе, позаботившись спасти его дочь, которая, находясь в Риме во власти Нерона, рисковала жизнью; а недавно он пообещал тому же фавориту огромные суммы, если тот своим влиянием избавит его от опасности. Эти ловко рассчитанные меры увенчались успехом. Винтий взял его под свою защиту и выхлопотал у Гальбы обещание сохранить ему жизнь.

С изумлением сравнивали судьбу этого несчастного [Петрония Турпилиана] с участью Петрония Турпилиана, который, не имея иного преступления, кроме верности Нерону, был за это наказан казнью, тогда как тот, кто сделал Нерона достойным смерти, кто, доведя его развращение до предела, затем порвал с ним из корысти и добавил ко всем своим злодеяниям трусость и предательство, жил счастливо и спокойно: явное доказательство огромного влияния Виния и несомненной возможности добиться от него всего за деньги.

Возмущенный народ обрушился на Тигеллина. В цирке, в театре раздавались громкие требования его казни, которая стала бы для толпы сладчайшим зрелищем. В этом желании сходились все – и ненавидевшие Нерона, и тосковавшие по нему. Гальба, слепо повинуясь Винию, дошел до того, что приказал вывесить эдикт, в котором вставал на защиту этого отвратительного человека. Он заявлял, что Тигеллин не сможет долго прожить, ибо его истощает изнурительная болезнь, которая скоро сведет его в могилу. Он даже обвинял народ в жестокости и крайне негодовал, что его хотят заставить сделать свое правление ненавистным и тираническим.

Винтий и Тигеллин, торжествуя, издевались над народным горем. Тигеллин принес богам благодарственную жертву и устроил пышный пир; а Винтий, поужинав с императором, явился к Тигеллину на десерт со своей дочерью, вдовой. Тигеллин поднял тост за эту даму, оценив его в миллион сестерциев [8], и приказал главной наложнице своего гарема снять с себя ожерелье стоимостью в шестьсот тысяч сестерциев [9] и надеть его на шею дочери Виния. Тигеллин, однако, недолго наслаждался этим возмутительным безнаказанием: вскоре мы увидим, как при Отоне он наконец понесет кару за свои преступления.

Не нужно было быть столь значительным преступником, как он, чтобы получить прощение от Гальбы. Евнух Галот, отравивший Клавдия, один из самых рьяных подстрекателей жестокостей Нерона, не только избежал казни, но и получил богатую и почетную должность. Неизвестно, кто был его покровителем; но можно с уверенностью утверждать, что лучшего защитника, чем его деньги, у него не было.

У князя, которого ненавидят и презирают [10], даже добрые поступки истолковываются и воспринимаются плохо или, по крайней мере, не берутся в расчет. Гальба вернул из изгнания сосланных, разрешил наказывать доносчиков, отдал неблагодарных и наглых рабов на справедливую расправу их господам. Эти, безусловно, похвальные действия остались столь незамеченными, что Светоний и Плутарх даже не упомянули о них.

Гальба наградил города и народы Галлии, восставшие вместе с Виндексом, освобождением от четверти податей и даже дарованием римского гражданства. Было вполне естественно, что этот князь выразил признательность народам, которым был обязан империей. Но все убедились, что эти милости были куплены у Виния, и они стали поводом для ропота и недовольства против его господина.

Таким образом, общее настроение умов было неблагоприятным для Гальбы. Он окончательно погубил себя, разозлив солдат. Его суровость, прежде уважаемая и восхваляемая военными, стала вызывать у них подозрения, ибо за четырнадцать лет распущенности при правлении Нерона они научились бояться прежней дисциплины и любить пороки своих начальников так же сильно, как в иные времена уважали их добродетели. Одно слово Гальбы, весьма достойное императора, но опасное в сложившихся обстоятельствах, превратило их тайное недовольство в жестокую и яростную ненависть. Они ожидали получить если не щедрость, обещанную Нимфидием, то по крайней мере вознаграждение, подобное тому, что Нерон дал им при своем восшествии на престол. Гальба, узнав об их притязаниях, заявил, что он привык набирать солдат, а не покупать их. Они поняли, что эти слова не только лишают их подарка, но и отнимают всякую надежду на будущее, и будут восприняты как закон, продиктованный Гальбой своим преемникам. Они пришли в ярость; и их негодование могло казаться им тем более оправданным, что столь высокомерный тон, как мы видели, не подкреплялся остальными его поступками. Так все готовилось к перевороту в начале года, когда Гальба принял второе консульство вместе с Т. Винием.

СЕР. СУЛЬПИЦИЙ ГАЛЬБА ЦЕЗАРЬ АВГУСТ II. – Т. Винтий РУФИН. ОТ ОСН. РИМА 820. ОТ Р. Х. 69.

Этот год примечателен в летописях человечества как необычайно богатый трагическими событиями, гражданскими войнами и жестокими потрясениями, которые последовательно потрясли все части вселенной. Тацит, стремясь ознакомить читателя не только с событиями, но и с их причинами, рисует здесь картину состояния империи перед тем, как разразились эти бури, и настроений, царивших среди граждан, провинций и солдат. Я уже заимствовал из нее несколько штрихов, естественно вписавшихся в мой рассказ: теперь же представлю ее целиком, избегая, однако, повторов.

Смерть Нерона сначала объединила всех в чувстве всеобщей радости, но вскоре вызвала самые разнообразные движения. Сенаторы оставались при мнении, которое закрепила в них ненависть к тирании. Они вкушали всю прелесть свободы, особенно сладкой после ужаснейшего рабства и ничем не стесненной в своем первом порыве новым и отсутствующим принцепсом. Цвет сословия всадников, наиболее здравомыслящая часть народа всегда следовали настроениям сената. Но подлая чернь, привыкшая к удовольствиям цирка и театра, самые порочные из рабов, развращенные граждане, промотавшие свои состояния и жившие лишь за счет позорной щедрости Нерона, были недовольны, подавлены и жадно ловили слухи, которые могли льстить их надеждам на перемены. Даже возраст Гальбы давал повод для насмешек толпы, которая, оценивая своих правителей по внешности, с презрением сравнивала немощи и лысую голову старого императора с блистательной юностью Нерона.

Я достаточно изложил настроения преторианцев. Они покинули Нерона лишь потому, что были обмануты. Многие участвовали в заговоре Нимфидия, и, хотя вождь мятежа уже погиб, в их душах оставалась закваска горечи. Обманутые в обещанной им награде; не видя, если дела останутся спокойными, возможности оказать великие услуги и получить великие награды; мало надеясь на власть принцепса, обязанного своим возвышением легионам, – их верность была тем более шаткой, что они презирали Гальбу и открыто порицали его за старость и скупость.

Преторианцы были не единственными войсками, находившимися тогда в городе. Гальба привел с собой свой испанский легион; здесь же были остатки морского легиона, сформированного Нероном, а также отряды из армий Германии, Британии и Иллирика, которые тот же принцепс намеревался использовать против Виндекса. Всё вместе составляло огромное скопление военных, заполнивших Рим и представлявших значительную силу для того, кто сумел бы объединить их ещё не определившиеся желания в свою пользу.

Большая часть провинций оставалась спокойной. Но в Галлии и среди германских армий сильное брожение предвещало приближение страшной бури. Галлы с самого начала смуты разделились на две неравные партии. Большинство народов приняло сторону Виндекса; напротив, те, что жили по соседству с Германией, выступили против него и даже воевали с ним. Это разделение сохранялось. Прежние сторонники Виндекса оставались преданы Гальбе, осыпавшему их милостями. Народы Трира, Лангра и всей той области, лишённые благ, дарованных их соплеменникам, или даже наказанные конфискацией части их земель, соединяли зависть с негодованием и были не менее возмущены преимуществами, которыми пользовались другие, чем собственными страданиями.

Две германские армии [11], всегда готовые объединиться и грозные соединёнными силами, были одновременно недовольны и охвачены тревогой – настроение, весьма близкое к мятежу в могущественном войске. Гордые победой над Виндексом, они, с другой стороны, считали себя подозрительными в глазах Гальбы, как поддерживавшие интересы, противоположные его. Они лишь с большим опозданием позволили убедить себя покинуть Нерона. Они предлагали империю Вергинию, и, хотя были раздражены против этого великого человека, отказавшего им, всё же тяжело переносили, что его у них отняли. Его положение при дворе Гальбы, где он не имел влияния и даже был обвиняем, казалось им унизительным и позорным для них самих, и они почти считали себя обвинёнными в его лице.

Армия Верхнего Рейна презирала своего командующего Гордеония Флакка, дряхлого и страдающего подагрой старика, неспособного к последовательному руководству и не умевшего утвердить свою власть. Он не справился бы даже с управлением спокойным войском. Поэтому неистовые солдаты, находившиеся под его началом, лишь сильнее распалялись от его слабых попыток обуздать их. Легионы Нижнего Рейна после смерти Фонтея Капитона долгое время оставались без командира. Наконец Гальба прислал к ним Авла Вителлия, выбранного намеренно как человека незначительного, который не мог бы его обеспокоить.

Вителлий был личностью в высшей степени презренной, и среди его пороков первое место занимало низменное обжорство. Гальба полагал, что ему нечего бояться такого человека. Он говорил, что те, кто думает только о еде, вовсе не страшны, и что живот Вителлия найдёт в богатой провинции, чем насытиться. События доказали, что Гальба ошибался.

Германия была единственной провинцией, грозившей скорыми беспорядками. Испания оставалась спокойной под мирным управлением Клувия Руфа, человека, знаменитого умственными дарованиями, оратора, историка, но неискушённого в военном деле. Никакие легионы не участвовали меньше британских в ужасах гражданских войн – то ли потому, что их удалённость и океан, отделявший их от остальной империи, ограждали их от заразы мятежного духа, то ли потому, что частые походы, державшие их в напряжении, занимали их энергию и научили лучше применять свою доблесть, обращая её против внешних врагов.

Иллирия, где легионы, размещённые в далеко отстоявших друг от друга лагерях, не смешивали ни своих сил, ни своих пороков, была защищена этой мудрой политикой от волнений и смут.

Восток также пребывал в спокойствии, и там пока не было видно никаких приготовлений к перевороту, который в конце концов определит судьбу империи, счастливо завершив все прочие. Муциан, которому Веспасиан впоследствии был обязан возвышением на трон Цезарей, командовал в Сирии четырьмя легионами [12]. Его судьба знала великие перемены. В молодости он приобрёл могущественных друзей, которым угождал со всей пылкостью честолюбия. Затем наступила неудача: его траты разорили его; положение его пошатнулось, он даже опасался гнева Клавдия и счёл себя счастливым, отделаться назначением в Азию на незначительную должность. Он провёл там некоторое время в положении, близком к изгнаннику, тогда как впоследствии оказался на пороге императорского величия.

Его характер был не менее противоречив, чем его судьба. В нём сочетались деятельная трудоспособность и сладострастная лень, мягкость и надменность. В покое им владели удовольствия; если же требовались дела, он проявлял великие достоинства. Внешне в нём не было ничего, кроме достойного похвалы; его частная жизнь пользовалась дурной славой. Умея принимать различные обличья в зависимости от того, с кем имел дело, он умел нравиться и подчинённым, и равным, и коллегам, и во всех сословиях приобрёл приверженцев и друзей. В целом он был более способен возвести другого на престол, чем удержаться на нём, если бы вздумал добиваться его для себя.