Цитаты из книг автора «Захар Прилепин»

– Артём, прекратите, я умоляю. – Замолкни, – коротко ответил Артём. Подумав, пояснил: – Меня ребята просили провести панихиду по-человечески. Некоторое время Моисей Соломонович молчал, зажмурившись, отчего брови его стали ещё гуще, а очки сползли на самый кончик пористого, всегда как бы намасленного носа. Потом спросил: – Какие ребята? – Афанас, например, просил, – ответил Артём, на секунду прервав протяжный “дон-дон”, которому подыгрывал на тарелках. Моисей Соломонович, кажется, ничего не понял и только несколько раз посмотрел на Артёма – сначала поверх очков, потом без очков, потом в очках. Санников лежал лицом к стене, поджав ноги, обняв голову руками – словно уже подох. В полдень явилась, как Артём их теперь называл, “похоронная команда”. Неприятность состояла в том, что старшим в ней был красноармеец, которому Артём несколько дней назад не отдал куртку – за что его пообещали убить не по-хорошему, а по-плохому. Артём сглотнул разом пропавшую слюну и попросил: “Нет. Умоляю, нет”. Он так и стоял с тарелками в руках. – Встать! Санников! – крикнул вошедший, не обратив ни на Артёма, ни на его тарелки никакого внимания. – Он! – косо, как переломанный, ставший у своих нар Санников неожиданно ткнул пальцем в Артёма. – Он Санников! Артём, в первое мгновение ничего не поняв, огляделся по сторонам – потом засмеялся и хлопнул тарелками, словно готовясь к танцу. Чёртова комедия, когда ты кончишься. – Имя? – спросил красноармеец Артёма. – Иван, – дуря и наслаждаясь всем творящимся, готовно ответил Артём. – Что за Иван, чёрт? – выругался красноармеец. – Митя. – Какой, на хрен, Митя? – Алёша. – Шакал, убью! – красноармеец шагнул к Артёму. – Ты кто? Фамилия? – Я русский человек. Горяинов Артём. – Сейчас прямо в камере всех перебью, – заорал красноармеец. – Где Санников? – и потянул с плеча винтовку – между прочим, с надетым штыком. Санникова вытолкнули свои же – проштрафившиеся чекисты с чёрными лицами и выгоревшими как спирт глазами. Сделав невольный шаг к дверям, Санников тут же присел непонятно зачем. Красноармеец схватил его за волосы и выволок. Санников орал. Артём выждал с полминуты, потом вскочил на столик, спихнув так и стоявшую там второй день кружку Горшкова; приник к окошку. Хотелось ещё раз посмотреть – как ведут. – Конвоир с винтовкой, – приговаривал Артём, словно помешанный. – Моисей Соломонович, вы знаете, что винтовку тут зовут – “свечка”. Свечку поставили, ха. Афанасьеву бы понравилось. Любуйся, Афанас. Есть правда. Правда есть. Перед обедом забрали последних чекистских штрафников. Артём не любовался на их выход: надоело. Каждого провожать – много чести.

Едва Артём вошёл в роту, Моисей Соломонович запел.

снег. Нажмёшь на клавишу – а звук образуется короткий, странный, сиплый, тут же обрывающийся. Раздался гудок, длинный и всегда неожиданный – он всверлился в один висок и, с намотанной на остром конце костяной стружкой, вылез с другой стороны черепа, всё ещё вращаясь. – Подъём! – закричал где-то в здании человек, как будто ему неожиданно высыпали на обнаженные чресла полное ведро пиявок. Восстановить миропонимание Артёма мог только его собственный голос и его собственная осмысленная речь. Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Поиграв кожей на лбу и подвигав скулами, раскрыл наконец глаза. С усилием сжал, а потом разжал кулаки, смиряя дрожь. Топнул ботинками об пол. Облизал губы, словно готовясь запеть. – Доброе утро, Артём, – сказал себе. – Ты живой. И теперь будешь жить дальше. Невыспавшиеся глаза его горели: в каждом зажгли по свече, и в глазницы отекал горячий воск. Голова была будто перебинтована суровым наждачным бинтом: повязку наложил сумасшедший санитар, обладающий звериной силой. Он ещё, сколько смог, набрал воздуха

Il fait froid aujourd’hui. – Froid et humide. – Quel sale temps, une véritable fièvre. – Une véritable peste…[1]

Во время Гражданской войны он чем занимался? – бесстрастно спросила Галина, по-прежнему разгля

– Владычка Иоанн! – Артём повернулся к батюшке, растроганный и удивлённый. – Как вы узнали? Как вы забрали её? Владычка поманил Артёма пальцем, чтоб не говорить во всеуслышание.

Настроен он был так, будто Артём

сознание, ничего не ел и говорить не мог. Грудь у него стала

о общей милейшей картины не портил

Но Афанасьев вида не подавал, только посмеялся, лукаво глядя на Артёма: