Он был одним из крупнейших и умнейших писателей второй половины двадцатого века. Он писал, дружил и любил Пушкина. Андрей постоянно представлял его нам, чтобы мы понимали нашу удачу – родиться в одном языке с ним. Имя Александра Сергеевича присутствует и в главном романе Битова «Пушкинский дом», и в музыкальном ансамбле «Пушкин-джаз», где Андрей в сопровождении выдающихся джазменов исполнял пушкинские черновики, и в хеппенинге «Битов показывает Пушкину прародину» с борта проплывающего мимо Африки теплохода. И среди многих его книг «Человек в пейзаже»12, которую мы вспоминаем, как повод поговорить.
ЮР Вы, конечно, не видите, какой странный пейзаж я спроецировал на стену Конюшни из волшебного фонаря. Я позаимствовал его из книги Андрея Битова «Оглашенные» – той части, которая называется «Человек в пейзаже».
Андрей, я знаю, что тебе знаком этот пейзаж Куршской косы, потому что я с твоей подачи туда поехал. Я хотел спросить тебя о пейзаже: что это? И что такое «человек в пейзаже» сегодня?
АБ Видишь ли, эту книгу я с пейзажа начал и писал ее от начала до выхода двадцать лет, так что все, что я мог сказать про это, я сказал там. Думаю, что и сегодня человек в пейзаже чувствует себя неуютно. Может, он впервые разглядел то, среди чего он находился. Это одна сторона, а другая – мы рассуждаем о пейзаже, а сидим-то в интерьере. Еще надо понять, что у нас внутри, а что снаружи. И вот до тех пор, пока пейзаж снаружи, мы будем продолжать его разрушать и потом будем удивляться безобразности пейзажа вокруг, не понимая, что мы разрушили свой интерьер. В принципе, вот об этом книгу я и сочинял. О том, что же внутри, а что снаружи.
Мы живем на границе двух сред. Мы ни то и ни другое, то есть не плаваем и не летаем, и у нас это напряжение имеет длинное историческое развитие. Поскольку мы воспринимали пейзаж как нечто внешнее и нам доставшееся, потом нам принадлежавшее, мы вели войны за это, у кого больше, чего больше. И никто ни разу не подумал о ценности дара, о том, чем мы одарены – жизнью, пейзажем, насколько это не внешняя вещь. Это во многом вовсе не беда нашего века, если говорить о принципиальном сдвиге сознания, который не произошел, потому что все время кажется, что люди безнадежны, что они только усугубляют, только ухудшают, только идут как-то садистически, мазохически навстречу всему плохому. Может быть, сейчас-то и происходит сдвиг сознания, который и объединяет внешнее и внутреннее.
ЮР Ты имеешь в виду эту страну?
АБ И эту страну в частности. Никто еще не оценил нашего вклада в это познание. Ведь это познание проведено собственным опытом, кровью.
Вот я могу сказать, что я почему-то вдруг счастлив третий месяц. Может быть, от слабоумия какого-то. Как-то жизнь целый год трудно давалась мне. Я старался, созидал, и потом, по-видимому, успокоился, решил, что положено мне вознаграждение. Я забыл, что мне оно авансом было выдано – возможностью трудиться, временем, предоставленным на это, довольно неплохими условиями.
И оказывается, что после этого я стал ждать. Вел я себя достаточно скромно, но внутренне уже ожидал победы. Я принял позу внутреннюю, что надо соответствовать тому, что происходит, что на тебя идет, а не тому, что должно прийти. Это обычная ошибка человеческая, от которой многие люди несчастны. И я стал как бы щепкой такой, я даже себе сказал: «У меня самосознание щепки».
ЮР Почти винтик.
АБ Винтик, извини меня, в машине, а я в потоке. Я никак не могу сказать, что сегодняшнее время у нас застойное. История идет – ты в ней барахтаешься наравне с другими. И вот понесло меня этим потоком: я то правой рукой подгребу, то левой, все время приходится работать, каждый день.
И вдруг наступил покой. Покой. А потом смотрю – удача за удачей. В том смысле, что что-то стало получаться. Например, после падения советской власти у меня не выходило ни одной книжки. Не вписался в рынок. Но и не гнался, не просил, еще гордыня. Тут стал раскидывать мозгами, что же не получается, продумал схему, и вот сейчас у меня выходит семь книжек. Не потому, что я светился – сами ко мне пришли. Пришли ровно те, которые нужны. Мне было важно, чтобы книги выходили здесь. Пусть не читают, пусть некогда, пусть еще живут с ложным политическим мифом, что я пишу слишком сложно или непонятно. Но пусть книга будет и пусть тот, кто захочет, сможет ее приобрести. И вдруг я стал смотреть, что все, что ни происходит, – все к лучшему. Кроме того, что происходит вне.
Кровь вообще очень неуместна в пейзаже. Я видел однажды… Я человек невоенный и крови видел мало. И я ехал в очень плохую погоду в Тольятти менять кузов, был гололед ужасный. Есть такой ветер боковой, который в степи навевает гололед. Страшная была дорога. И там какая-то машина разбилась, ветеринарный газик. И чистый снег. И вот на нем я увидел кровь. Это такая простая вещь: капли крови свежей на очень чистом, не тронутом нашими испарениями снегу.
И сейчас у нас красное и белое. Новый год – единственный не омраченный режимом коммунизма праздник… А потом большие разговоры о том, как мы не любим жить. У нас никто не может понять, что время – действительно сейчас. А почему не любим жить – потому что любить жить надо сейчас, не вчера и не завтра. Тогда очень многое начнет получаться, это не то, что довольствоваться малым.
ЮР Скажи, а возможно в таком пейзаже сохранить этот интерьер, о котором ты говорил?
АБ Возможно. За эти пять лет мы ничего не поняли пока что. Мы приобрели опыт. И если независимые интеллектуалы времен застоя чувствовали себя свободными людьми внутри несвободного режима, то сейчас, если они честные, они должны сказать, что не знают, что говорить людям. До этого им было не так трудно говорить, это требовало смелости, но это было легко, потому что сценарий вокруг был написан тоталитарной системой. Сейчас уже важно не то, кáк ты говоришь, а то, чтó ты говоришь, потому что у тебя нет врага. И я думаю – мое личное чувство, – что я перестал все понимать. Я не в растерянности, но не могу сказать людям ничего по поводу политических вопросов. Я стал таким же, как все. Я жду и надеюсь. Молюсь, когда мне кажется, что произойдет что-то страшное. На самом деле, у меня есть чувство необоснованное, что то, что случилось, – случилось навсегда. И поэтому уже такого поворота страшного назад быть не может. Его ни Бог, ни сама жизнь не допустят.
ЮР «Оглашенные» – что это за слово такое?
АБ Это люди, которые готовятся к крещению. Они уже приняли это решение, но еще не прошли все стадии подготовки, и они могут находиться в храме часть службы. «Оглашенные, изыдите» – меня эта граница тоже заинтересовала. Наши патриоты иногда бывают избыточными и тогда уже утверждают, что христианство – выдумка нерусская. О чем это свидетельствует? Мне кажется, что это нам подходит, мы в состоянии перехода.
ЮР Само состояние перехода – может, это и есть наше состояние постоянное?
АБ Мы отучились от ощущения времени. Мы стали относиться к нему как к пространству, а время как раз таки меренное. Мы вступаем в эпоху следующего генерального секретаря и знаем, что она на тридцать лет. Так мы вступали во всё: в гласность, в демократию, думая, что это все бесконечно. И каждый раз оказывалось, что мы пропустили время, что десять лет прошло, а это в любой жизни – жизнь.
ЮР Но параллельно с этим ожиданием существует жизнь, когда человек находится в процессе проживания. Не ждет.
АБ Вот это вот было бы благо. Надо перестать ждать, надо жить… Почему-то люди вспоминают все то, что раньше было, как счастье.
ЮР А что такое вообще счастье?
АБ Я знаю, что я несчастлив, когда я теряю реальность. Когда обретаю – я счастлив. Это оказалось по-буддистски, но я в свое время додумался сам, счастье – это здесь и сейчас. Всей частью. Вот я могу в этой самой точке быть несчастливым и быть в порядке. Если вдруг я забуду, что мы работаем, предамся мысли, которая покажется мне абсолютно новой, которая до этого меня не посещала, в этот момент я буду счастлив. Пока я исполняю хоть что-нибудь, я раб, я несчастлив. Я живу, когда я счастлив, то есть здесь и сейчас. Если в это время я думаю, что забыл закрыть дом, что там у меня есть заначка на виду, то все, я пойман. Что мне страдать-то? В конце концов, у меня сейчас ничего не болит, слава тебе, Господи.
Но тем не менее мне приходится всю ночь не спать и в голове собираться в дорогу. Кстати, это мучительное состояние, если учитывать, что я в нем провел без малого сорок лет. И – ни одного месяца на одном месте.
ЮР Андрюша, это чем объясняется? Непоседливостью, или неуживчивостью, или обстоятельствами жизни? Или приедаются пейзажи?
АБ Пейзаж – это то, что ты увидишь, а не то, к чему ты едешь.
Для пишущего человека писать – не совсем праведное дело. Есть что-то тут не то. И я думаю, качество письма во многом зависит от того, насколько ты это искупаешь и оправдываешь усилием внутренним. Не надо заблуждаться на предмет, что именно твое слово так уж необходимо людям, это будет странное заблуждение.
ЮР Какова роль зависти в творческом процессе?
АБ Мне казалось, что чего-то во мне нет. Ханжа ловится там, где он думает, что он не обладает тем, в чем людей укоряет. Когда человек говорит: «Я никогда не» – не верить ему можно сразу.
Вот я не люблю власть как таковую, но она такая часть нашей жизни, что нельзя отрицать ее наличие. И я очень боюсь обнаружить, что я не люблю власть, потому что я властный человек. Подозреваю, что я завидовал, и очень сильно. Но то, чему я завидовал, как-то принимал в восхищении. И потом выработал несколько принципов, которые мне помогали прожить не то чтобы безбедно, а без лишнего в жизни. Ну вот, например, как литературный критик я никогда никого не обругал. Во-первых, потому что я не литературный критик, во‐вторых, потому что мне скучно это делать. Зачем же я это читал, если мне это не нравилось? Я ничего не прочитал того, что мне не нравилось, просто я читаю с таким же трудом, как пишу, почти по слогам. Значит, какую книгу я должен читать, чтобы мочь ее по слогам кушать?.. Я старался и писать по слогам. Это для меня один процесс – чтения, писания.
Вот эта книга про биостанцию на Куршской косе, например, вся пропитана завистью. Я завидовал биологу, что он живет в таких условиях. Что он знать не знает Союза писателей, цензуры, занят своим делом, я мечтал всю жизнь об этом. Как выясняется впоследствии, он, наверное, завидовал мне. Мы оказались замечательной парой. Сейчас он издал дивную книжку «Непослушное дитя биосферы». Виктор Дольник13, крупнейший орнитолог, с ним-то мы и начали эту книгу.
Я всю жизнь пишу для кого-то. И чтобы не прослыть вором, я пишу только с восхищением. Восхищение – это уже познание. Я хочу расплатиться, значит, я должен написать. То есть из зависти у меня родилось множество вещей. А может, я всю жизнь Пушкину прозавидовал? Может, я завидовал слишком чему-то большому, тогда это уже тщеславие.
Мы не знаем языков. Да, конечно, виноват Сталин, железный занавес, но мы не знаем их, потому что мы боимся. А на самом деле русский язык – это вовсе не изолированный язык, он обучен латыни, французскому. Над этим постарались Ломоносов, Пушкин. Во всяком случае, язык обучается, а люди нет. Это игра, знание, красота, вовсе не сложные вещи, усложняют вещи только спекулянты.
Вообще, когда мы возводим памятники, мы отделываемся от того, чтобы познавать. Вот это нам нужно. И когда мы детям закладываем программы только принудительные, мы воспитываем из них и врагов собственного поколения, и врагов собственной жизни, несчастных людей. И обязательно мстительных.
ЮР Ты окружен друзьями, любим друзьями и дружил сам, и любил друзей…
АБ Ну, это было исповедание. Я вдруг подумал, что же я предпочитаю, вдруг увидел, как складывается партия, как складывается мафия. Я всю жизнь прожил с друзьями. Я старался их не то чтобы подавить, а, наоборот, их как-то возвысить, объединить. Очень любил сводничать, знакомить их друг с другом. И какое-то количество, в пределах десяти замечательных людей, просто были моей жизнью. Я жил при этих друзьях, при Мише Жванецком, Юзе Алешковском, Резо Габриадзе, я при них жил. И как-то Резо сказал, что мы самая беззащитная мафия… Конечно, это мафиозный принцип – фамилия, то есть образовать фамилию.
Кто мне нужен? Мне нужен человек, которому я могу доверять как самому себе. Который меня поймет сразу. Что нас утомляет? Скорость непонимания. Когда нас человек понимает с полуслова, это же комфорт, счастье, потому что он будет понимать тебя в эту же секунду, а не когда ты ему объяснишь.
Я ненавидел всю жизнь партии. Это два разных принципа: хороша ли мафия? Нет, не хороша. Хороша ли партия? Нет, не хороша, потому что призывает нас объединиться по идеологическому принципу, то есть там как бы соблюдается демократия. Нет же любви, нет дружбы, что же их всех связывает? Связывают идеи. Не нравится мне это объединение.
Дружба – это клуб. Я и писать-то начал из-за клуба, потому что я ничего не писал, я собирался заниматься альпинизмом, но у меня не было друзей. Я зашел в литературное объединение и увидел там своих людей. Я понял, что я не хочу от них уходить. Мне пришлось начать писать, чтобы остаться. Получается, я начал как профессионал. Я заработал себе не на хлеб, а на дружбу, поэтому меня очень волнуют перспективы нашего «Багажа»14. «Багаж» – это такая идея, где люди, которые друг друга любят, могут сотрудничать на принципе абсолютно разных дарований.
Что такое профессия «писатель»? Это самый непрофессиональный человек, который зачем-то задумался, зачем он, и вместе со всеми, проживающими жизнь, этот предмет изучает. И в результате получается «зачем он». Поэтому он обретает судьбу – потому что не вписывается в общий хор. Его это ломает, калечит. Мы потом рассматриваем, хвалим, очень ругаем тех, кто замучил, любим себя за то, что его так хвалим. Это все процесс общий, и мы любим за то, что они-то не разделили текст и судьбу…
А способность к выбору повергает в полное мучение. Выбирать-то не из чего и все почему-то на уровне колбасы, но выбор-то каждый день. Но все равно можно быть порядочным, честным, чистым и так далее. И эта объективность при ужасе – она была комфортом, не предоставляла выбора, а уж если ставила в позицию выбора, то там ты должен был быть либо героем, либо черт знает чем. Ужас. Настоящее испытание.
О проекте
О подписке