Белла Ахмадулина¹: вдохновение есть награда за хорошее поведение

Она была прекрасна. Ну, что скажешь о последнем первом поэте страны. Трогательна, умна и независима. И было у Беллы чудесное чувство юмора, которым можно было насладиться, если у тебя хватало такта и внимания. Однажды на юбилее Жванецкого, где собрались остроумцы, Миша попросил Ахмадулину сказать тост. Она говорила подробно, сложными предложениями и невероятно смешно. «Белла, – сказал восхищенный юбиляр, когда все отсмеялись, – ты мне испортила вечер. После тебя шутить не имеет смысла».

ЮР Значит, мы договариваемся, что я слушатель и зритель, восхищенный при том, и читатель такой же. И никаких специальных вопросов я задавать тебе не могу, потому что не чувствую себя вправе. Но тем не менее мне хотелось бы, может быть, узнать, как уживается поэт с этой жизнью? Как он выживает, как он сохраняет себя? Окружает ли он себя своими друзьями, образами, словами, метафорами? Насколько жизнь может разрушить и может ли вообще что-то разрушить мир поэта?

БА У меня в стихотворении, которое не имеет названия, оно посвящено Блоку, есть такие слова:

 
Все приживается на свете,
И лишь поэт уходит в срок.
 

И мне кажется, что какое-то предопределение в этом есть. Правда, если по русским великим поэтам судить, то как-то непонятно, в какой срок они ушли. Ну, когда мне про Лермонтова говорят, что если бы он жил дольше, чем свои неполные двадцать семь лет… Для этого у нас есть долгожители. А он исполнил то, что должен был исполнить. А оберегает ли себя поэт? Не знаю. По-моему, нет. Если речь идет о поэте в великом, чистейшем смысле этого слова.

ЮР Ну да, я это имею в виду.

БА Тогда он оберегает себя, претерпевая трагедии, никогда от них не уклоняясь. Разумеется, я говорю не о себе, а о тех, кого я называю великими поэтами. Уклониться от своего времени или от страданий других людей – это невозможно. И когда мне говорят про какого-нибудь поэта: да вы знаете, он всегда говорит: я ничего не знаю, и только поэтому меня вдохновение посещает, – не думаю, чтобы он говорил правду. Потому что поэт знает, когда он живет, где он живет. Я всегда только одного опасалась: как бы мне не поступиться тем, что главное, главное в судьбе.

ЮР Что защищает тебя от этого? Дар, предназначение или просто такое нравственное устройство? Прости за эту прозу. Я понимаю, что самому говорить трудно о себе. С моей точки зрения, ты одна из немногих людей, из немногих поэтов, которых я почитаю высокими. Ты устояла против очень многих соблазнов жизни.

БА У меня их не было. Мне только очень мешало, когда я много выступала. И я знаю, что для многих людей было радостно слышать поэта. Но мне для того, чтобы писать, после выступлений нужно было очищающее какое-то время, нечто вроде карантина. Уединение, конечно, уединение.

С одной стороны, это входит в мои способности: способ жить и художественно, и просто жить; мне приходилось выступать. А соблазны, какие же соблазны? Что в чужеземство меня не пускали? На меня это не действовало никогда. Что без заработка оставляли? Ну опять-таки на меня это не действовало. А что я могла потерять, кроме чести и совести? Ничего, у меня ничего такого не было. И когда там какие-то запреты были, они распространялись и на мужа моего, на Бориса Мессерера², ему тоже не давали работать, но все равно у нас стол был накрыт, гости приходили, как всегда… Так что же я могла потерять?

ЮР Ну, друзей могла потерять. Могла разочароваться в каких-то людях, которые были подвержены, скажем так, влиянию системы и соблазнам.

БА Это их дело. Я ничего про это не могу сказать. Если там с кем-то что-то происходило, ничего, кроме сожаления и сострадания, я к такому сюжету судьбы не могла испытывать никогда. Но жизнь много испытаний предлагает любому человеку, любому. И художнику, и не художнику, и мне уже доводилось говорить, что я видела людей, которые претерпели очень тяжелые испытания, очень тяжелые экзамены жизни. Но испытание благоденствием – это не всегда удается. Мне, по-моему, это не грозило. Потому что кнут, у меня есть такое стихотворение, – это яд. И там кончается, что я последняя в кассу стою³.

ЮР Стоишь?

БА Да, я так и делаю. Ну, тогда очереди были в булочную. И вдруг одна женщина занервничала, я ей говорю: «Пожалуйста, будьте прежде меня». Она читала это стихотворение и говорит: «А знаете, я думала, что вы это выдумываете, что вам всё приносят». Кто? Я сама хожу в магазины. И там ко мне милостивы, по-моему, за какую-то придурковатость моего выражения и поведения, они ко мне хорошо относятся в магазине.

ЮР Я думаю, из любви. Потому что мне кажется, что ты – один из очень немногих людей, которым можно целиком довериться. Душевно довериться. И по твоим стихам, и по твоему образу, и по тому, как ты ведешь себя в самых разных сложных ситуациях, и по твоему отношению к тем, кого ты любишь. У меня такое ощущение, что, вообще, любви в тебе больше, чем этот объем, в котором ты помещаешься.

Ты – одна из тех, кто формировал определенную духовную среду. И у людей, которые способны стыдиться, очень часто вызывала стыд за наше поведение. Потому что даже в те годы, после «Метрополя»⁴, когда тебя не очень печатали, трудно было жить, этот дом превратился в некий такой клуб властью отверженных. На самом деле отвержена была власть за этим столом. Тем не менее ты сохраняла открытость и душевную широту. Я понимаю, что, наверное, это божий дар, полученный вместе с поэтическим даром. Но, с другой стороны, возникает некое предположение, что жизнь вообще не может на тебя повлиять никаким образом. Наверное, это ошибка.

БА Жизнь не может не повлиять на человека. Конечно, влияет. Я вот только уверена, когда мы говорим о великих поэтах, они просто не могли совершить ничего плохого. Просто не могли, не может этого быть. А я еще всегда имела поддержку и друзей моих, и просто людей, читателей. И кто-то жалуется: ах, вот теперь поэзию никто не любит, или там все читают какие-то другие книги. Я не знаю. Мой круг читателей, пусть не очень широкий, но достаточно широкий, – для меня вполне достаточен. Их письма драгоценны для меня, и письма, и звонки. Это продолжается.

Среди них есть те, которые совсем молоды. Меня это очень трогает. Молоды. Они не помнят никаких Лужников⁵, никакие шестидесятые годы, они просто родились после этого. И все-таки я видела привет и ответ каких-то молодых совсем сердец, ну, когда я перед студентами выступаю. Поэзию совершенно не обязаны все любить. Для этого надо иметь свой способ устройства ума, души. Это не есть общий долг. Но таких людей много, которые очень тонко устроены. Я говорю сейчас не о тех людях, которые латыни учены, а тех, кого принято называть простыми людьми. Но это очень сложное устройство, я думаю, – простой человек…

ЮР …А знаешь, я ехал к тебе сюда на коне.

БА Ты сейчас же не на коне ехал?

ЮР Я приехал к тебе на коне. На чем я мог к тебе приехать?

БА И где он?

ЮР Вон там, привязанный. У него достаточно овса, он будет ждать.

БА Да, счастливый какой. А я тебе сейчас смешно скажу.

ЮР Ну, скажи.

БА Я очень много времени проводила в Тарусе, жила там. Все, кто думает о Тарусе, в основном связывают это с именем…

ЮР Паустовского.

БА Конечно, Константина Георгиевича Паустовского, но, пожалуй, прежде с именем Марины Ивановны Цветаевой. Потому что это место, где она хотела быть похороненной, она там была счастлива. В детстве, в юности. Дом-то снесли на моей памяти. Этот дом, который в семье Цветаевых называли Песочная дача, он не принадлежал им. Это не было их собственностью. Они арендовали его у города до двенадцатого года. Но тем не менее этот дом стоял, и вдруг его, из-за Цветаевой же, обрекли к сносу, к уничтожению. И говорят, что Константин Георгиевич Паустовский послал телеграмму в защиту этого дома. А реакция была как раз обратной.

Да. Ну, я жила там и, конечно, всегда думала о Цветаевой, и потом мне доводилось снимать там дом на том месте, где она хотела быть похороненной. Ну, это слишком известная история, что там какие-то почитатели Цветаевой поставили камень: «Здесь хотела быть похоронена Марина Ивановна Цветаева». Этот камень был уничтожен тогда, потому что… Что про нее говорить?..

ЮР Да. Лучше о лошади все-таки.

БА А, так вот. Я жила в Тарусе, летом снимала там дом, как раз очень близко к этому дому, где семья Цветаевых жила. А напротив – Поленово, деревня Бёхово, бёховская церковь знаменитая, удел этих угодий оказался счастливым. Фёдору Поленову, который директор этого дома, удалось отстоять целую округу, из-за чего и выжили там лисы, зайцы.

Так вот, Фёдор Поленов мне сказал: «Ты знаешь, что по ту сторону?» А зимой при прочном льде туда можно было или пешком дойти, что далеко, или на лыжах, или же на лошади. Вот Поленов мне и сказал: «На этом берегу говорят на лошадей, а на том – на лошади. Как правильно?» Я говорю: «Как говорят люди».

ЮР Это правильно.

БА Ну а уж раз ты на коне приехал, то на коне говорят и по ту сторону Оки, это Тульская получается губерния, и по эту – а эта Калужская, напротив. Так что если на коне, то на коне.

ЮР Вот мысль мне пришла, пока я ехал – на коне или на лошадей, на лошади?

БА А ты что, даже не знаешь, какой пол?

ЮР Я посмотрю…

Я понимаю, это всегда трудная задача – сформулировать, что такое поэт вообще. Ну отчасти, я думаю, это философ, который излагает свои мысли доступным языком, может быть. Могут быть еще какие-то формулировки. Но я не претендую на филологическое исследование. Мне показалось, что прежде всего это переводчик. Это переводчик каких-то душевных движений, то есть движений духа, на язык. Ну, в твоем случае на русский язык. Потому что я думаю, что эти вот душевные движения, и мысли, и чувства, – они глобальны. Они одинаковы или приблизительно одинаковы для всех людей, обладающих возможностью думать и чувствовать. Как, умно, нет?

БА Да. Только вспомни одно, я очень люблю эти слова Пушкина: «Поэзия должна быть глуповата». Что он имел в виду? Гений. Да. Но это же еще изумительное устройство мозга. Он имел в виду, что поэзия не может быть рациональна, рассудочна. Но что поэт – переводчик, может быть, да. На язык людей какого-то небесного диктанта. Или диктата. Если так, то вдохновение есть награда за хорошее поведение. Вот для меня. У меня книжка одна так называется – «Звук указующий»⁶. А этот звук указующий, он мне раздавался только за… какое-то хорошее поведение: ну хотя бы подале от суеты, подале от… И тогда тебя кто-то свыше прощает и посылает тебе этот звук указующий. А ты уж записывай. Это если поэт. А если музыкант, то он тоже слышит этот звук. А уж он его воплощает в другой язык, для всех как бы понятный.

И потом, ты сам пишешь. И очень хорошо, я тебя даже хвалю, я читала и хвалю.

ЮР Это мы ни в коем случае не вырезаем из текста.

БА Потому как ты сам об этом знаешь.

ЮР Беллочка! Вот эти чужие, чужие звуки указующие ты тоже необыкновенно слышишь. Твои общения с другими поэтами (я не могу назвать это переводами) – это, по существу, твои собственные стихи на тему, которая продиктована тем людям, которые записали. Я имею в виду твои переводы не только с грузинского.

БА Ну, особенно важны для меня, наверно, все-таки переводы с грузинского. Вот, видишь, тут книжечка лежит… Великим поэтом Грузии был Галактион Табидзе. Кстати, ты знаешь, Грузия – это единственное место, по-моему, на земле, где любимых поэтов не называют по фамилии, а называют только по имени. Когда они говорят: «Галактион», понятно, что это Галактион Табидзе. Когда они говорят: «Тициан», понятно, что Тициан – тоже Табидзе, но Тициан. Или Важа… Важа Пшавела, этого достаточно.

Про перевод Галактиона, про звук его поэзии. Я правда была одна из первых, кто пытался, пусть с некоторым своеволием, но перевести его на русский так, чтобы это стало музыкой. Потому что есть буквальные, точные переводы Галактиона, но они не соответствуют тайне его музыки. И мне не удалось, возможно, в этом преуспеть настолько, насколько мне бы хотелось. Как будто он не хочет быть переведенным, как будто он настолько состоит из всей этой грузинской музыки… Это как будто взломать раковину, а устрица, то есть моллюск, не хочет стать устрицей, правда?

И так было с Галактионом. Недавно я тебе читала стихотворение «Мэри», которое потом стало очень популярным в Грузии.

ЮР Мы его прочтем сегодня еще раз.

БА Да. Пожалуйста.

Сначала педанты, которые слушают грузинскую музыку речи, не понимали, что это по-русски должно стать музыкой, они считали это слишком вольным переводом. Тут неизбежны какие-то потери точного смысла, но они должны быть возвышены, возмещены какой-то другой прибылью.

И это стихотворение «Мэри» в русском переводе, в моем переводе, стало очень знаменито. Ты меня спрашивал о друзьях, что ближе, что выше. Я сейчас вспомнила.

А вот стихотворение Галактиона, довольно точный перевод, называется «Поэзия прежде всего». Дословно.

 
О друзья! Лишь поэзия прежде, чем вы.
Прежде времени, прежде меня самого.
Прежде первой любви, прежде первой травы.
Прежде первого снега и прежде всего.
 
 
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели⁷ и прежде всего.
 
 
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия – прежде всего.
 

Да, я не сказала, что Борис Леонидович Пастернак, который замечательно переводил грузинских поэтов, никогда не переводил Галактиона.

ЮР Странно.

БА Да.

ЮР Они вообще считали, что невозможен его перевод.

БА Ну, сейчас есть, вот я знаю, замечательный поэт и замечательный человек Владимир Леонович⁸, он много переводил Галактиона, как-то пошел дальше меня. Но я… как будто все-таки какое-то открытие было. И к этому стихотворению «Мэри» в русском переводе, в моем, привыкли… Ну, вот «Мэри».

 
Венчалась Мэри в ночь дождей,
и в ночь дождей я проклял Мэри.
Не мог я отворить дверей,
восставших между мной и ей,
и я поцеловал те двери.
Я знал – там упадают ниц,
колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
должно быть, темен, как крыльцо
ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
толпы заботливой и праздной
проносишь белую фату,
как будто траур безобразный.
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив,
всех роз твоих… Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, —
уже рукою обрученной,
и головою обреченной
она склонилась к алтарю.
И не было на них суда —
на две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь. Я шел средь дыма,
Вкруг дома твоего плутал,
во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
стою теперь. Кто знает, Мэри,
зачем мне показалось вдруг,
что нищий я? – И в эту осень
я обезумел – перстни с рук
я поснимал и кинул оземь?
Зачем «Могильщика» я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
и «Я и ночь» читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
все утро, и во мгле опасной
все плакал я, как старый Лир,
как бедный Лир,
как Лир прекрасный.
 

Галактион, его бессмертие очевидно. Просто оно в жизни его народа, в жизни его города. И хоть он там имел какие-то почести, но, конечно, больше несчастий; он любил простых людей; он любил всякие, мы бы сказали, забегаловки… и люди его любили. И однажды меня попросили прочесть его переводы, а там сидели такие его почитатели. Я тоже любила эти – не ресторации, а простые места, где живые люди нормально сидят, нормально выпивают, нормально едят, их в Тбилиси называли «дыркáми». Там за столом, уставленным бутылками, я стала читать стихи. Эти посетители «дыркá» спросили: «Что, что она читает?» А им сказали: «Она читает Галактиона по-русски». И они встали, эти люди. Только за имя, не за мой перевод, а в честь имени Галактиона, встали посетители этой забегаловки.