8. Как я влип

– Полуяк, канай к нам! – поманил рукой Сталин. – Не бойся, тут все свои.

– Мы не кусаемся! – осклабился Серый.

– Ни-ни… Он знает! – гоготнул Корень.

Я подошел. От пацанов пахло вином и куревом. На Сашке были старенькое пегое пальто с поднятым воротником и серый в рубчик кепарь, заломленный так, как умеет заламывать только шпана. Одноклассник хлопнул меня по плечу.

– Привет от старых штиблет, ёпт… – Он даже в школе разговаривал почти через слово вставляя матюги. – Это – Серый и Корень, мои друганы. Понял, ёпт?

Я осторожно посмотрел на чешихинских разбойников, соображая, хотят они, чтобы Сталин узнал о нашей летней встрече или нет. Кажется, им было по барабану.

– А мы знакомы! – кивнул я.

– Когда ж успели?

– В августе.

– И где же?

– На Чешихе, – хихикнув, ощерил прокуренные зубы Серый и протянул мне свою цепкую лапку.

– Он шел к бабушке с гостинцем, а мы, волчары, пирожок попросили! – пробасил здоровяк Корень и стиснул мою руку, его огромная ладонь была твердой и шершавой, как пемза.

– Не обижали? – нахмурился Сталин.

– По согласию, – хихикнул морячок.

– Смотрите, ёпт! За Юрана кадык вырву… – Он внимательно посмотрел на меня. – Не врут?

– Нет, просто побазарили, – ответил я, ввернув для убедительности блатное словечко. – Тебя вспомнили…

(Зачем рассказывать, как они подловили меня, когда я по заданию Лиды нес бабушке Ане желатин, как хотели отобрать деньги, темные шпионские очки и новую куртку, но вдруг притарахтел на мотоцикле участковый Антонов, и гады смылись, а потом снова подкараулили на выходе из подъезда и сожрали мои любимые молочные ситники, но бить не стали, оценили, что я ничего не сказал про них мильтону. А зачем? Себе же дороже… В общем, расстались мы почти друзьями.)

– Надежный пацан, не сдал нас ментяре! – Корень положил мне на плечо свою тяжелую руку.

– А что за легавый? – спросил Сталин.

– Антонов.

– Въедливый мужик, ёпт.

– Как банный лист! – кивнул Серый.

– Он братана моего и закрыл, – тяжело вздохнул Санёк. – Еще поквитаемся.

– Редкий гад! – поддержал здоровяк.

Налетчики с той памятной встречи мало изменились. На матером Корне была та же ученическая фуражка без кокарды, едва налезшая на него старая школьная форма, похожая на синюю гимнастерку, подпоясанную ремнем с облезлой пряжкой. Сверху, учитывая осеннюю погоду, он надел охотничью брезентовую куртку с капюшоном. На ногах – туристические ботинки с толстой рифленой подошвой. Удобная вещь: не промокают, не скользят, но не дай бог, если тебя повалили и бьют ногами пацаны в таких вот лютых бутсах, ухайдокают до полусмерти, и будешь потом лежать в реанимации еле живой, как бедный Лева Плешанов.

Верткий Серый был всё в той же тельняшке и моряцких брюках-клеш, а утеплился он длинным серым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и черным бушлатом с двумя рядами золотых пуговиц. (Наверное, у него кто-то в семье на флоте служил.) Странно, что на голове у пацана не бескозырка, а дурацкая лыжная шапка с помпоном. Обувь у Серого не такая опасная, как у дружка, – черные уставные ботинки, такие же время от времени выдают Башашкину, как военному музыканту, вместе с отрезом сукна на пошив кителя и галифе.

– Холодно сегодня, ёпт, – задумчиво сказал Сталин. – На ноябрьские снег обещали.

– Что-то стала мерзнуть спинка… – передернул плечами морячок.

– Не купить ли четвертинку? – подхватил здоровяк.

– Надо выпить. Юран, у тебя монета есть?

– Десять копеек.

– А что так хило? Надо хотя бы еще рубль – на огнетушитель.

– Обчистили…

– Где? Когда? – в один голос вскричали Серый и Корень.

– На днях. В проходном дворе.

– В каком?

– Напротив дорожного техникума.

– Не наша территория.

– Моя! Кто, ёпт?! – возмутился Сталин, и его лицо задергалось.

– Какая теперь разница…

– Кто – тебя спросили. Ты их знаешь? Нет? Едальники срисовал? Опиши!

– Знаю. Булкин и Коровин.

– Падлы! Били?

– Не без того. – Я скорбно потрогал желвак на челюсти.

– Почему раньше молчал?

– Стучать не приучен. Хотел сам разобраться.

– Не свисти! Сам… А почему ты им про меня не сказал? Враз отвяли бы.

– Я сказал.

– И что же?

– Тебе лучше не знать…

– Договаривай, если начал!

– Сказали, что никого не боятся, а ты им не указ!

– Ты ничего не попутал? – насупился Сталин.

– Нет.

– Оборзели! – возмутился Корень. – Надо мозги вправить.

– Кто про меня сказал, ёпт?

– Булкин.

– Похоже на Батона. А Коровин?

– Он сказал, что бьет два раза. Второй раз по крышке гроба.

– Кто – Корова?! – изумился Серый и задрыгал ногами. – Ой, умру от смеху!

– Подожди, – поморщился Сталин. – Он же знает, что его Верка с нами учится.

– А толку?

– Пошли! – рванулся морячок. – Я знаю, где Батон живет.

– Да ладно, пусть себе живет, мне домой надо… – промямлил я, понимая, к чему идет дело.

– Что-о? Может, ты всё наврал?

– Нет, зуб даю! – Для убедительности я снова ввернул блатное словечко.

– На хрен мне твой зуб нужен? Домой успеешь! Сначала проучим урода! – повеселел Сталин. – Серый, показывай дорогу!

И я понял, что влип, дело шло к мордобою. С тех пор, как Санёк появился в нашей школе, редкий день обходился без стычек: то какой-нибудь пацан по неведению не уступил ему очередь в буфете, то кто-то жестко отобрал мяч в игре на пустыре, где раньше стояла хибара Равиля, то третий несчастный не посторонился на перемене, когда Сталин мчался на улицу перекурить… В общем, причина не имела значения, а результат один и тот же: удар в челюсть, в глаз или короткий тычок в живот, попробуй потом отдышись. Никто на Сталина не жаловался, по этажам быстро разнеслось, что его старший брат сидит за мокруху, и с этим насквозь прокуренным второгодником в застиранной старой форме лучше не связываться.

Два месяца ему все сходило с рук, пока он не столкнулся на лестнице с десятиклассником Левой Плешановым, тоже переведенным к нам, причем из спецшколы. Сам Сталин его пальцем не тронул, но через пару дней пижона встретили возле «Новатора» неизвестные пацаны и отходили так, что скорую вызывали. Сначала все хотели спустить на тормозах: ну, подрались подростки, обычное дело. Но во-первых, Плешанов попал в реанимацию, во-вторых, его мамаша оказалась дальней родственницей нашей директрисы, а в-третьих, Левин отец – журналистом-международником. Такой гвалт поднялся!

Однако эра мордобития в нашей школе началась с моего друга Кузи. В тот памятный день, усвоив, что слово «ихние» недостойно интеллигентного подростка, я пошел было к двери, а Ирина Анатольевна бросила вдогонку:

– Погоди! Я тебя прошу, если Сталенков начнет свинячить и обижать кого-нибудь, ты от меня уж не скрывай!

– Ябедничать нехорошо… – уклончиво ответил я.

– Разумеется. Я сама терпеть не могу доносчиков. Из-за них погиб мой папа. Но иногда… иногда это необходимо. Вот скажи мне, цветок жизни, если ты на улице встретишь человека и поймешь, что уже видел это лицо на стенде «Их разыскивает милиция», сообщишь?

– Не знаю…

– А если он, пока ты будешь колебаться, еще кого-нибудь убьет? Кто тогда виноват?

– Но Сталина никто не разыскивает.

– Это пока… Из прежней школы он за драку с последствиями вылетел. И зачем только Норкина его к нам взяла! Иди и подумай!

Переобувшись в раздевалке и сложив сменную обувь в мешок, я вышел на волю. Погода подарочная! Сентябрь, но днем еще по-августовски тепло, в голубом небе птичьи стаи, похожие на прописи в тетрадке первоклассника, а под ногами желтая шуршащая листва – все это шепчет, что наступила осень, неблагодарная наследница лета. Я ступил на асфальт школьного двора, густо расчерченный мелом для игры в классики, но никто не прыгал, толкая мыском круглую баночку из-под гуталина, набитую для увесистости землей. Что-то спугнуло малышню, обычно гомонившую у ступенек, вроде воробьев. Среди этих сосунков я чувствовал себя большим, степенным голубем, без дела не воркующим.

В глубине школьного сада что-то происходило, но толком не разглядеть: кусты красной и черной смородины, посаженные у самого края, пожелтели, пожухли, но еще не осыпались, а яблони и груши стояли стеной – зеленые, листик к листику, в верхушках крон кое-где спрятались спелые антоновки, но недолго им осталось: среди советских школьников не перевелись еще мастера сбивать плоды прицельным выстрелом из рогатки.

Решив, что в зарослях сцепились какие-нибудь третьеклашки, я шагнул в чащу, чтобы разнять драчунов, как положено будущему комсомольцу, и обомлел: у забора, где обычно справляют нужду, курят и выясняют отношения, щуплый Сталин бил могучего Кузю. Да-да! Расставив ноги на ширине плеч, он сухими костяшками снизу вверх всаживал Кузину в челюсть с обеих рук, Петькина голова нелепо откидывалась, взметая битловатую прическу. Мой здоровенный друг не закрывался, не уклонялся, не сопротивлялся, а лишь судорожно сжимал кулачищи, видимо, с трудом удерживаясь от желания одним ударом покончить с нахрапистым мозгляком. Я было рванулся к ним. Сталин стоял спиной и не заметил моего появления, зато Кузя глянул на меня страдающими глазами, в них была мольба скорее уйти, ни в коем случае не ввязываясь в драку. Не знаю почему, но я так и сделал, осторожно попятившись, а Ирине Анатольевне я, конечно, ничего не сказал: сначала надо понять, из-за чего случился конфликт и почему многоборец оказался бессилен перед щуплым второгодником? Про брата-мокрушника я тогда толком ничего не знал, а потом выяснил: никакого повода не было, просто Сталин так устанавливал свои порядки в нашем классе, начав с самого сильного – Петьки. Значит, следующий Калгаш…

Андрюха – второй по мощи парень в нашем седьмом «Б». Он умеет делать стойку на руках, кувыркаться с разбега, прочно вставая на ноги после нескольких кульбитов, может подтягиваться, отжиматься без счета, но все-таки он пониже и пожиже Кузи. С Калгашом мы учимся вместе с первого класса. Он всегда был бедовым, однажды хотел на качелях, встав ногами на сиденье, раскрутиться, как космонавт Быковский, чьи подготовительные тренировки показали по телику, но сорвался, грохнулся и пробил себе голову. Мы с Виноградом (именно Колька подбил его «на слабо» крутануть «солнышко») дотащили окровавленного друга до травмопункта, что на задах взрослой поликлиники. Там, как обычно, была очередь, даже длиннее, чем лет семь назад, когда я засунул себе в ноздрю янтарную бусину и Лида повлекла меня к врачу, чтобы ее извлечь. Мы прождали часа полтора, потом я чихнул, и бусина сама выскочила, как пуля, укатившись под ноги пациентам. Оглядывая очередь, я, умудренный годами, подивился, сколько же глупых и опасных бед постоянно приключается с людьми. В коридоре сидели граждане с подозрением на переломы, баюкая пострадавшие руки, как младенцев. Один пацан держал напоказ палец, прокушенный собакой, ему пообещали сто уколов от бешенства, и он тут же смылся. Был дядька, умудрившийся вогнать ударом молотка в руку кровельный гвоздь, и теперь он боялся выдернуть его: шляпка так и торчала из ладони. Выглянула медсестра, чтобы вызвать в кабинет нового пациента, увидела окровавленные кудри Андрюхи, не уронившего, кстати, ни слезинки, и приказала:

– С травмой головы заходим!

– Моя очередь! – взревел мужик с гвоздем.

– А ты, христосик, потерпи чуток, не маленький! – осадила она.

Калгаш вышел от врача улыбаясь, голова забинтована, как у Щорса. Нам с Колькой потом объявили благодарность на сборе дружины, что не бросили товарища в беде, спасли от сотрясения мозга и заражения крови. Я, скосив глаза, искал в лице Винограда, подбившего Андрюху на безрассудство, хотя бы тень раскаяния, но он был невозмутим.

Колька, после того как всплыла правда про его отца-полярника, сильно изменился и стал всем пакостить.

К слову сказать, с малых лет у Калгаша чисто девчачья внешность: голубые глаза, губки бантиком, румяные щеки, вздернутый нос и золотистые кудри. Бабушка Аня таких зовет «анделами».

– Ну чистый андел!

– Не андел – ангел! – с укором поправляет свою неграмотную мать тетя Клава, окончившая целую семилетку.

– Не учи! Сама знаю. Ангелы с крылышками, а это детки такие – анделы…

Калгаш от своей недостойной пацана красивости всегда страдал и смалу дрался в основном из-за того, что кто-то дразнил его девчонкой, он с удовлетворением принимал все отметины мальчишеской судьбы, а их щедро оставляла на его лице и теле суровая дворовая жизнь. Особенно он гордился великолепным шрамом в том месте, где ему зашивали бровь, рассеченную об угол скамейки. Сначала Андрюха, повинуясь желанию своей строгой мамаши, безропотно носил золотые кудри почти до плеч, и учителя, всегда строгие к вихрам и прядям, которые они называли обидным словом «патлы», на шевелюру Калгаша откровенно любовались и разрешали не стричь. Даже придирчивая Истеричка смотрела на него с плохо скрываемой завистью.

– Нет, Ир, – говорила она нашей классной руководительнице, – как все-таки несправедлива природа! Ну зачем Калгашникову такие кудри? Ни к чему. А мне все время завиваться приходится. Три бигудёвины – и волосы кончились! Ты же знаешь, сколько стоит шестимесячная завивка!

– Не знаю, – пожимала плечами Осотина, предпочитая стрижки.

И вдруг в этом году первого сентября Андрюха явился оболваненный почти под ноль, так, что отчетливо виднелся шрам от падения с качелей, напоминавший белесую многоножку, вросшую в кожу. После летних каникул я заметил у него на верхней губе темный пушок, предвестник будущих усов, чем сам пока похвастаться не мог. С девчонкой теперь его никак не перепутаешь, он раздался в плечах, стал шире в кости, заматерел. На первом же уроке физкультуры Калгаш сделал такое сальто-мортале, что пацаны ахнули, девчонки взвизгнули, а Иван Дмитриевич на него наорал, пообещав надавать в следующий раз по шее, которую так и сломать недолго, а ему, физруку, осталось до пенсии два года, и он не хочет вместо заслуженного отдыха с удочкой на берегу Пахры уехать на Колыму, ведь педагоги несут полную ответственность за здоровье учащихся детей.

Андрюха жутко начитан. Чук тоже глотает книги, но единственное, что он может сделать на физкультуре выдающегося, так это подойти к корзине, привстать на цыпочках и благодаря росту засунуть баскетбольный мяч в кольцо. Зато Калгаш спортивен до неприличия, хотя отец у него явно с физкультурой не дружит и отрастил такой «амортизатор», что не в состоянии посмотреть себе под ноги. А вот Андрюхина мать худая, как вязальная спица, наверное, из-за того, что беспрерывно курит. Она работает в издательстве «Художественная литература», что на Новой Басманной, напротив входа в Сад имени Баумана. Дома у них столько книг, что дух захватывает, библиотека имени Усиевича отдыхает. Даже Осотина иногда спрашивает, нет ли у них, например, переписки Достоевского. И что вы думаете: есть! Живут они на Спартаковской площади в большом доме, где на первом этаже кинотеатр «Новатор» и магазин «Продукты». Везет же некоторым: посылают тебя родители, скажем, за хлебом, ты спускаешься на лифте и заодно покупаешь билет на дневной сеанс за 25 копеек. А есть еще утренние показы – по гривеннику, но там крутят обычно разную детскую муру про пионеров, помогающих пограничникам ловить шпионов. Одна беда, жалуется Андрюха, когда показывают фильмы про войну, к ним на третий этаж доносятся глухие залпы и крики «ура». Ему-то самому и отцу, майору-артиллеристу, хоть бы хны, а вот мать, пережившая в молодости бомбежки Москвы, не может сосредоточиться над рукописью, даже иногда плачет: от их дома на Моховой осталась огромная глубокая воронка, и все, кто хорохорился, не спустился в метро, погибли.

Кстати, в «Новаторе» сейчас идет новый фильм «Доживем до понедельника», про школу. Надо обязательно сходить. Ритка Обиход уже видела и, пылая щеками, рассказывала, что там молодая учительница втюрилась в своего бывшего педагога, а тот старше ее вдвое и устал от жизни. Учителя играет тот самый актер, что изображал хулиганистого тракториста в комедии «Дело было в Пеньково». Эту картину Лида просто обожает и всякий раз восклицает:

– Ах, Тихонов и Менглет – такая пара!

– Нет, – возражает Тимофеич. – Вот Нифонтова – то что надо!

– Кому?

– Вообще…

– Вот и женился бы на татарке! – восклицает маман, явно намекая на Тамару Саидовну из планового отдела.

– А разве Нифонтова – татарка?

– Нет, эскимоска!

Кстати, похожая история случилась в прошлом году в нашей школе: Ананий Моисеевич закрутил с молодой практиканткой, мы видели их в кафе на Бауманской, когда ходили пить молочный коктейль в угловой гастроном. Потом студентка, по слухам, не пришла домой ночевать, а только позвонила, плача от счастья. Наутро к Истеричке как к парторгу, примчалась мамаша пропавшей практикантки и потребовала призвать «старого ловеласа» к ответу за утрату морального облика, в результате чего ее дочь потеряла самое дорогое, что есть у девушки. Что это такое, мы, конечно, уже знали. Ванзевей любит, зайдя в пионерскую комнату, взять в руки горн и хлопнуть ладонью по мундштуку, в результате раздается странный звук – что-то среднее между кваканьем лягушки и треском разрываемой простыни.