Высокий прерывающийся от страсти женский смех раскатился над ночными склонами. Они любили жадно, неистово, сминая ни в чем не повинные одуванчики. Отдаваясь друг другу со всем пылом 16 лет, сплетаясь, сливались в одно целое, как это случалось с сотнями, тысячами любящих до них, и повторится еще бесконечное множество раз.

Минуты ручейком впадали в реку вечности, чтобы стать прошлым. Но застыло мгновение, замерло мироздание, ахнули заезды. Свершилось. Один особенно юркий сперматозоид достиг своей цели. Все было предрешено. Впрочем, как сотни, тысячи, десятки тысяч раз.

Они лежали, обнявшись, выжатые, как тонкая ткань после тысячи оборотов, а над ними висело звездное небо Матери Городов Русских, лукаво подмигивая Большой Медведицей. С интересом прислушиваясь к процессу, запущенному внутри. Как сотни и тысячи раз…

Тусклый отблеск фонарей на брусчатке. Извилистая лента, струящаяся с Горы к подножию. Сердце Города. Гора. Колышущиеся гроздья сирени. Загадочное дыхание древности. Первые жители. Янтарный отблеск срубов над Днепром. Место силы. Тугой перестук копыт старшей дружины. Последний путь Перуна. Маковки церкви Андрея. Квартал гулящих девок и Турбиных. Потрясающие парадняки. Лукавый прищур Мастера. Андреевский, так похожий на важнейшую артерию в теле Киева.

Она спала, поудобнее устроив округлившийся живот. А на дворе пела вьюга. Морозный ветер, прилетевший со стороны Чернигова, скользнул по обледеневшему подоконнику, тонкой струйкой проникнув в незаклеенную щель. Женщина зябко поежилась. Луч яркой звезды с затянутого тучами небосклона упал на край одеяла. Отблеск фар на стенах домов. Тени зданий накрывали спящую, создавая причудливый узор.

«Мягко. Уютно. Щекотно. Касание. Интерес. Тепло».

– Ч-ш-ш. Ты чего брыкаешся, милый? Маму разбудил…

Длинная стрела, связывающая исток с будущим. Молодость со старостью. Шлифованная брусчатка. Плитка тротуаров. Тревожный набат пожарной команды. Гордая булава. Купола Софии. Мрачный камень охранителей державных секретов. Ворота, крытые золотом. Недремлющая стража старого Города. Борода историка. Звон четырех аккордов под неодобрительным взором непогрешимого классика. Поток юных, полных надежд существ, выливающихся из красных стен. Стеклянный купол академического хранилища знаний. Старшая сестра Крещатика. Улица пресветлого князя. Владимирская.

Громкий рев заставил подпрыгнуть трехмесячного котенка. Паника родителей. Насупленный взгляд исподлобья. Горе горькое. Какие взрослые переживания сравнятся с первыми обидами и неудачами? Робкие попытки встать. Затем пойти. Невнятная абракадабра, наполненная высочайшим смыслом. Завороженное застывание перед окном, за которым обычный непритязательный подольский пейзаж. На час. На два. На три. Нелепое ощущение безмолвного диалога между человеческим детенышем и… кем? В завершение громовой рев при попытке отодрать от вожделенного окна, усадив за стол.

Узенькие улочки. Запах Славутича. Прохладный ветер с реки. Район работящего люда. Контракты на площади. Гул торговцев. «Вот такенный сом! Не. Вот такенный!» Омуты у берега. Яркие паруса византийских судов. Купола уютных церквей. Треск пожаров. Большая вода. Стук топоров, несущих возрождение. Грязь и мусор. «И от тайги до британских морей». Печальный взгляд мыслителя. Бомжи и гопники. Без Подола Киев невозможен…

Он рос. Прибавлялось синяков и ссадин. Все реже утешение искалось в кольце маминых рук. Все чаще приходилось выслушивать жалобы соседей с учителями. Вот только непритязательный пейзаж за окном не менялся… Но и он интересовал растущего человечка все меньше.

Разве что по ночам. Когда Луна светила в форточку, а товарищи по казакам-разбойникам видели третий сон. Но приходило утро, а за ним новый день, полный забав, школьных будней, познания мира.

Тень Креста. Шепот старых деревьев. Залпы салюта. Пахнущие порохом полусферы. Удобные лавки, скрытые зарослями. Первые неверно взятые аккорды на черниговской шестиструнке. Краткий путь к центру. Кошкин дом. Корты. Загадочная беседка за забором. Смотровая площадка. Крутые лестницы. Скрип полозьев по снегу.

Старинные склепы. Увязшие в землю надгробия. Радиолокационная станция. Огромный дуб. Шикарные панорамы. Алея пейзажей. Камень. Детинец. 300-летняя липа. Половецкие бабы, а также папы и дяди. Самые правильные скамейки. Братья – основатели.

Киевские горы.

Мадера оказалась нежданно вкусной. А уж болгарская «Изабелла»!

Сперва битые бутылки не вызывали неприятия. А че с ними таскаться? В кусты! Осознание пришло как вор. Ночью. Бесшумно. В кромешной темноте.

Не срать! Так нельзя. Ему неприятно. Кому? На тот момент он так и не нашел ответа на этот вопрос. Но больше никогда не оставлял за собой мусора. Ну, почти никогда.

В редкие минуты отдыха от шумных тусовок, домашних дел, телевизора и книг в руках появлялся чистый лист бумаги. И на нем возникало нечто.

– Архитектор ты мой, – нежно-деловито сказала мать, увидев неуверенные наброски, – пора тебя к папе пристраивать.

Отец работал каменщиком. Тоже где-то в чем-то зодчий.

Как-то незаметно возникло строительное училище, потом тяжелая, но денежная работа подмастерьем. Ему было все равно.

Младший брат Владимирской. Разрушенный и возрожденный. Известный и неведомый. Необъяснимо притягивающий машины в любое время суток. Любимое место народных гуляний. Горы мусора наутро. Мрачные дворники. Обменники. Киевзем. Ц.Г. Скрытые дворики. Перепички с пылу, c жару. Оранжевые морозы. Помпезность и нищета.

Крещатик.

Загадочная девица в вышине. Хмурый архангел. Подземная роскошь. Очереди в туалеты. Тусовки по пятницам. Злобные патрульные. Паляницы и кирпичики. Гопники и хипаны. Многообразие путей. Неожиданные встречи.

Так все-таки Майдан или Площадь?

Она была прекрасна.

Да нет, фигня. Обычная девица 18 лет, в полном расцвете юности. Первая любовь. Дежурства под окнами, долгие ожидания в подъезде. Поцелуи в ночной тиши двора детского садика.

Ему повезло. Слишком рано возник разговор о новом холодильнике в их совместной квартире (не имея хоть бы намека на квартиру!). Слониках на серванте… В общем, кончай фигней страдать, иди математику делай. А бумагу хорошую, ту, что ты запачкал, мы детям отдадим, пусть с другой стороны рисуют. Не пропадать же добру.

Расставание оказалось бурным, но скорым.

Женатые товарищи крутили пальцем у виска.

– Дурень, такая баба! Ты за ней, как за каменной стеной! (что-то в построении фразы резало слух). Домовитая, хозяйственная…Эх ты!

Были и такие, что молча хлопали его по плечу. Он знал, это те, кто до сих пор застывают, вглядываясь в обычный пейзаж за окном.

Альма-матер. Тяжелые дома, помнящие отца всех пионеров и физкультурников. Парки над Днепром. Таинственные заросшие аллеи. Неловкая юношеская страсть. Заледенелые спуски. Нежданные повороты. Зеленый Театр. Меридиан. Еще более злобные патрульные. Первые концерты Медведева. Прокуренные компьютерные салоны. Рев болельщиков. Мост влюбленных. Черт, какой мост!

Цитадель власти. Печерск.

Потом появилась Она. Уже подугасли мальчишеские порывы. В его жизнь вошла не просто смазливая девчонка, вошла Женщина. Скоро в доме стало шумно. И уже следующее поколение приходилось оттаскивать от окна, с целью принудительного кормления. Оказалось, что в сутках чертовски мало часов, а в кошельке – денег. А вот работы наоборот – много. Он стал широко известен в узких кругах. Пылились в кладовке зарисовки и чертежи. И только по ночам ему снились высокие шпили, угловые контрфорсы, ажурные ансамбли, изящные мезонины…

Идеальные дома.

На утро обычно болела голова.

Заливные луга. Панельные многоэтажки. Широкие проспекты. Гордые пентхаузы. Заброшенные стройки. Недорогие базары. Узенькая набережная. Ролевые игры-«кухонки» на всю ночь. Джедайский перстень. Влюбленность до гроба. Вера и предательство. Озера и портвейн. «Гопак» и двухлитровые баклаги «Оксамыта». Новый год. Одесское шампанское. Верка Сердючка. Франция – Бразилия.

Оболонь.

Груды мертвых листьев шуршали под ногами. Промозглый ноябрьский ветер пробирался даже под дорогую кожаную куртку. Но вернее холодного дуновения жалила хандра. Он брел по усыпанной мертвыми телами листьев аллее. А рядом шагала Тоска.

«Ты прожил долгую жизнь, – шептала она, – а зачем? Чего ты достиг? Вырастил сына? Хорошим человеком? А ты уверен? Он помнит твой адрес? Посадил дерево? Построил дом? Ах да! Ты же каменщик! Творишь типовые голландские коттеджи! Ты это хотел оставить потомкам?»

Он шел, не разбирая дороги. Лишь в висках набатом отзывалось. «Ты это хотел оставить? Это?»

Тенистая аллея заканчивалась, с каждым шагом приближая царство слабеющего осеннего солнца.

Все. Финал.

Он шагнул в океан света, как в незнакомый омут. Без оглядки, зажмурившись. С головой.

Шепот.

Как в детстве.

Хочется застыть перед окном. На час. Два. Три.

Только ты уже не ребенок. Не юноша. Скорее старик.

Шепот.

Он. Открыл. Глаза.

Шпили. Контрфорсы. Ансамбли. Мезонины.

Его идеальные дома.

Наяву.

В самом сердце Города, перед изящными небольшими домиками, сверкающими новенькой краской, стоял пожилой, аккуратно одетый мужчина.

И плакал.

Андреевский. Владимирская. Подол. Горы. Крещатик. Майдан. Печерск. Оболонь. Нивки. Куреневка. Сталинка. Позняки. Теремки. Троещина. Татарка. Борщаговка.

КИЕВ.

Очень жаль, но мы не вечны,
Мы должны уступить свое место другим,
Но мы надеемся беспечно,
Что когда придет на землю Хэллоуин,
То отпустят наши души
Чистые или не очень,
Явится последней теплой осенней ночью
В Город Позолоченных Листьев,
В наш Город Позолоченных Листьев.

Кэт Зуева.

Хранитель-2. Посвящение (Нелюб)

Благодарность Катерине за любовь к воде и за понимание необходимости перемен

Давно он не был так рад пробуждению. Вынырнуть из вязкой пучины кошмара к первым лучам утреннего солнца. Хм. Именно вынырнуть. Во сне все было залито водой. Грязной, мутной жидкостью с запахом мазута, вкусом гниющей плоти. Она заливала лицо, заползая в нос и рот. Виктор подавил рвотный позыв. Приснится же такая… мерзость.

Хотелось спать. Без снов. Организм явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Громкие голоса на лестнице позволили отвлечься от анализа грез. «Здравствуйте, – сказал Виконт заплаканной соседке, – у вас что-то случилось?»

«Васю скорая забрала», – сквозь слезы отозвалась Марина, нестарая еще женщина из квартиры слева, пекущая изумительные пирожки с вишнями.

Напоив соседку кофе с коньяком, парень услышал историю полностью.

Василий, средней руки бизнесмен, владелец фирмочки по продаже мебели, пришел домой в состоянии крайнего остервенения. Старый его конкурент, в былые годы товарищ, утратив остатки людской порядочности, перехватил у него контракт, на который Вася возлагал огромные надежды. И упустил. В таком бешенстве она не видала мужа со времен развала Союза. Хлопнув стакан водки, Василий ушел в ванную, где провалялся часа три. «Мы с ним не разговаривали почти, – всхлипнула Марина, – он из ванной вышел, я уже дремала. Ночью спал плохо, бормотал, вскидывался. Под утро смотрю: задыхается. Вид – краше в гроб кладут. Я – в скорую. Они: «Присту-у-у-п!»

Утро откровенно не радовало. Город выглядел больным. Грязные тротуары, грязные стены, грязноватое небо, очень грязные люди. Виктора передернуло. «Да что ж это за день то такой», – мелькнуло в голове. Попустило только в виду Золотых ворот. «Ну и пусть муляж, – подумал парень, – зато правильный». Они возвышались как скала. Гордо горели маковки, стены бросали вызов любому злу. «Приходи, мол, поратоборствуем!»

Виктор, улыбнувшись воинственному настроению Врат, подошел к Младшему. Пробило полдень. Он положил руку на загривок кота, настроение окончательно улучшилось. Вместе с тем пришло понимание, что сейчас он в силах помочь хотя бы в малом.

Цели в его прогулке не было. Ноги вели сами. Ноги и еще что-то. По мере отдаления от Ворот угнетенное состояние стало возвращаться. Люди загаживали Город. Со всем немалым старанием, огромным упорством. Казалось, что мысли убирать за собой исчезли у населения как класс. Если когда-нибудь были. Дорога напоминала путь через минное поле. Свалка, куча мусора, насрано. И так по кругу. Вдруг он понял, зачем идет. Где-то невдалеке ждали помощи. Крик отчаяния дернул вперед.

Арка.

Скалящиеся горгульи.

Тут.

Белое Древо.

Кто ж тебя так.

Посреди уютного, истинно киевского дворика росло Дерево. В тени его кроны было бы удобно целовать девушку, рассказывать малышам сказки, отдыхать старикам.

Было бы.

Дерево умирало. Виктор рванул ворот рубахи. Было тяжело дышать. Чумным пятном вокруг расползлась стройка. Груды грязно-желтой породы, куски рубероида, обломки инструментов подбирались вплотную. Мизерный участок живой земли пропадал под их натиском.

Но пока дело было только в этом, клен держался. Но потом пришли Крысы. Орава серых голохвостых тварей подгрызала корни. Дерево стояло, сдвинув ветви, как ряды последних защитников Цитадели. Когда нет Надежды, и только Вера помогает, сомкнув щиты, удерживать врага еще несколько минут.

C разъяренным шипением Виконт перетек к крысам. «Сбежались, падальщики! – стеганул по тварям его внутренний посыл, – Рано!»

Мягкие лапы крались рядом.

«Прочь! Не ваше! Не трожь!» Серая волна отхлынула к подвалам. Дольше всех задержался матерый крысюк, размером с упитанного терьера. Виктор поймал взгляд мутных звериных глазок:

«Сюда.

Вам.

Дороги.

Нет!!!»

Крыс прижал уши и бросился в дыру.

«Гаммельнский крысолов, мать твою, – выдохнул парень». Сзади благодарно зашелестели ветви. Виконт знал: теперь здесь все будет хорошо.

Трель мобильника ударила по ушам. Звонила старая, еще с хишек знакомая. Искала хорошего сердечного доктора. Предположить, что пьющей и работающей наравне со здоровыми мужиками «хрупкой» барышне понадобился подобный специалист? Оказалось – таки не ей.

При первых словах рассказа сердце парня екнуло, делая охотничью стойку. Где-то он это уже слышал. Брат его знакомой пришел домой в состоянии крайнего остервенения…

«Тирьям-тирьярам там тирьям. Чукча не дурак, у чукчи проездной. Похоже на тенденцию, однако».

Всезнающий инет не подвел и на сей раз.

«За последний месяц количество сердечных заболеваний у населения возросло в 3,5 раза. Минздрав рекомендует ограничить употребление алкоголя, табака. Заняться спортом».

Мозг отказывался работать напрочь. Практически бессонная ночь, общение с братьями нашими меньшими медленно, но уверенно сводило мыслительный процесс к нулю. Виктор нырнул в теплую ванну, не заметив, как задремал.

Грязно.

Мерзко.

Тошно.

Разлагающиеся тушки дохлых рыб вяло переваливаются в загаженной воде. Медленно моргают мертвые глаза. Когда-то белоснежная чайка ковыляет вдоль берега, не в силах взлететь из-за нефтяной пленки на крыльях. Мягкие густые мазутные волны заливают всю землю.

1 2

Стандарт

(1 оценка)