Русь, Москва и Орда

Князья и Орда: историография. Длительное время в отечественной историографии безраздельно господствовала мысль о древнерусском князе как монархе. Исследования И. Я. Фроянова показали иную роль князя и пределы его властных полномочий в древнерусском обществе [Фроянов 1974; 1995] (см. также: [Толочко 1992]). «Княжеская власть являлась составной и необходимой частью социально-политической структуры Киевской Руси». Вместе с тем, «несмотря на значительный общественный вес, князь в Киевской Руси все же не стал подлинным государем. Этому препятствовала самодеятельность народных общин. Трудно назвать сувереном князя, который, приезжая в ту или иную волость, должен был входить в соглашение с вечевой общиной и принимать выдвигаемые вечем условия, ставящие его в определенные рамки. Князь заключал ряд с народным собранием – вечем. А это значит, что он превращался в известном смысле в общинную власть, призванную блюсти интересы местного общества» [Фроянов 1980: 42–43 и др.].

Для послекиевского периода общим местом в отечественной историографии стали рассуждения и выводы об изменении общественного статуса русских князей XIV–XV вв. под воздействием прежде всего монгольского (ордынского) фактора. Большинство современных историков полагает при этом лишь переход на другой – более высокий – уровень уже имевшей место в древнерусский период монархической власти.

В отличие от них, И. Я. Фроянов видит здесь качественные изменения. «Что касается княжеской власти, – пишет он, – то она получает совсем иные основания, чем раньше, когда древнерусское общество развивалось на общинно-вечевых началах, характеризуемых непосредственной демократией или народовластием. Если до прихода татар Рюриковичи занимали княжеские столы, как правило, по приглашению городского веча, рядясь на нем об условиях своего княжения и принося клятву, закрепленную крестоцелованием, держать договор нерушимо, то теперь они садились на княжения по изволению хана, запечатленному соответствующим ханским ярлыком. <…> Это сразу же сделало князя самостоятельным по отношению к вечу, создав благоприятные условия для реализации его монархических потенций» [Фроянов 1995б: 31] (см. также: [Корф. 1908: 203–209 и др.]). Но реализованы эти условия были далеко не сразу. Коренной перелом произошел только в княжение Дмитрия Донского, когда окончательно были ликвидированы вечевые институты [Фроянов 1995б: 32, 36–37, 40]. А далее российская монархия «прошла свой путь становления за сравнительно короткий срок: несколько более столетия». И «к исходу XV в., освободившись от боярских пут, усвоила самодержавный характер с присущей ему всей полнотой политической власти в стране»; «в исторических условиях конца XV – начала XVI в. такая власть могла быть только деспотической» [Фроянов 1995б: 39–40]. Такой представляется эволюция монархической власти И. Я. Фроянову.

Вопрос становления самодержавия в XV–XVI вв. требует отдельного исследования. Прежде же чем рассмотреть конкретно-исторический вопрос о соотношении веча и княжеской власти во второй половине XIII–XIV в., обратимся к вопросу непосредственных взаимоотношений русских князей и монгольских ханов. Какими они видятся современным отечественным историкам?

«Добиваясь покорности от Руси, Орда не могла сломать существующие там политические порядки, – писал Л. В. Черепнин. – Ордынские ханы стремились поставить эти порядки себе на службу, используя в своих интересах русских князей, которые им казались надежными, истребляя ненадежных и все время сталкивая князей между собой, чтобы не дать никому усилиться и всех держать в страхе. Из источников известно о поездках ряда русских князей в Золотую Орду и в Каракорум на поклон и для подтверждения прав на свои княжения. Не все возвращались обратно. Так, в Орде были убиты черниговские князья Михаил Всеволодович и Андрей Мстиславич, в Монголии отравили великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича и т. д. Сопротивление русских князей Орда подавляла военной силой» [Черепнин 1977: 191–192].

Выводы отечественных историков об этой проблеме были подчеркнуты В. А. Кучкиным. «Изменилось и положение русских князей, – пишет он. – Хотя продолжали действовать древнерусские юридические нормы наследования княжеств, в эти нормы властно вторглась ордынская власть. Князья должны были ездить в Орду, чтобы получать там ханские утверждения на свои княжества. Каждому князю выдавался ярлык – особая ханская грамота на владения. Поездки русских князей в Орду нередко сопровождались унижениями, которым князья подвергались при дворах ханов. …А в ряде случаев поездки в Орду кончались для русских князей смертью… Раздавая русским князьям ярлыки на их княжения, ордынские правители стремились регулировать политические отношения между подвластными им русскими княжествами. Нет ничего более ошибочного, чем полагать, будто чужеземное иго было некоей внешней оболочкой, под которой русские князья продолжали действовать так же, как они действовали до нашествия Батыя. Нет, ханы не могли бы сохранять свою власть над Русью в течение почти четверти тысячелетия, не предпринимай они никаких действий по упрочению этой власти и совершенствованию ее механизма. Соблюдая во многих случаях имевшиеся на Руси традиции престолонаследия, ордынские ханы, когда это было им нужно, бесцеремонно нарушали их. …Ордынские правители зачастую перекраивали политическую карту Северо-Восточной Руси, препятствуя усилению того или иного князя, разжигая соперничество и распри между русскими князьями и извлекая из этого немалые выгоды для себя. Со временем даже выдача в Орде ярлыка на то или иное княжество стала сопровождаться беззастенчивыми требованиями со стороны правящей ордынской элиты денежных выплат и ценных подарков. …Такие “множайшие дары” были одним из тех материальных итогов, ради которых и отлаживалась Ордой вся ее политическая система властвования над русскими землями» [Кучкин 1991: 19–22].

Похоже думают В. Б. Кобрин и А. Л. Юрганов: «Уже первый акт ордынской власти – назначение Ярослава Всеволодовича великим князем (1243 г.) – означал перелом в политических отношениях Руси: впервые права великого князя были дарованы ханом. Положение русских князей под властью Орды было близко к вассальному (сохранение власти, территории, значительная свобода действий внутри страны), но формы, в которых проявлялась зависимость, были значительно более суровы и уже напоминали подданство. Так, хан не только мог приговорить русского князя к смертной казни, но и привести приговор в исполнение самым унизительным образом (Михаил Ярославич Тверской был выведен на торговую площадь в Орде закованным в колоду и поставлен на колени). Внешние формы почтения, которые русские князья были обязаны демонстрировать ордынским князьям, достаточно далеки от западноевропейского оммажа. Насколько унизительны были эти формулы преданности, видно даже по их реликтам в XV в.». Русские князья «были “служебниками” монгольских ханов», «обязанные в новых условиях беспрекословно выполнять волю Орды» [Кобрин, Юрганов 1991: 57].

Таковой видится политическая составляющая «монголо-татарского ига» на Руси современным исследователям^[38]. В этих рассуждениях при всей их логичности и убедительности, как нам кажется, присутствует некоторый элемент политизации и модернизации, не способствующих уяснению действительной ситуации. Действительно, князья вынуждены были ездить в Орду, получать там ярлыки на княжение; верно и то, что татары вмешивались во внутренние коллизии на Руси (кстати, во многих случаях не без просьб самих князей). Вместе с тем необходимо указать не только на собственно политический механизм, приводивший в движение ордынско-русскую данническую систему, но и на основы и связи иной природы.

Ими являлись некоторые представления, присущие многим этносам и их взаимоотношениям между собой на определенных стадиях общественного развития – либо при доминировании архаических отношений, либо при сохранении их в том или ином варианте. Но все это происходит в пределах даннической зависимости, не нарушавшей внутреннее устройство русских земель. То есть отношения князей и ханов, как нам представляется, возможно рассмотреть не как разные, но параллельные с данями проявления ордынской политики, а в рамках системы даннических отношений в целом.

Князья и Орда: начало. Собственно княжеско-ханские отношения начинаются с 1243 г., когда «великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови. Батыи же почти Ярослава великою честью и мужи его, и отпусти и рек ему: “Ярославе, буди ты стареи всем князем в Русском языце”. Ярослав же взъратися в свою землю с великою честью». На следующий год «про свою отчину» ездили к Батыю другие князья. Он, «почтив я честью достоиною и отпустивъ я, расудивъ имъ когождо в свою отчину, и приехаша с честью на свою землю» [ПСРЛ, т. I: стб. 470]. Таким образом, суть отношений заключалась как бы в санкционировании ханами княжения на том или ином столе.

Вместе с тем в действиях князей этого времени чувствуется отсутствие осознания зависимости от ордынцев в занятии столов. Так, после смерти Ярослава Всеволодовича в 1246 г., исходя из принципа старейшинства, во Владимире садится его брат Святослав. Это было сделано без согласования с татарами. Возникший между Святославом и его «сыновцами» – Андреем и Александром – конфликт не рискнул решить даже Батый, который «почтивъ ею и посла я г Каневичем». Так был обозначен прецедент не только утверждения на столах, но и назначения русских князей. Ибо возвратившиеся в 1249 г. из «Каневичей» князья должны были действовать по «имперскому» указу: «приказаша Олександрови Кыевъ и всю Русьскую землю, а Андреи седе в Володимери на столе» [ПСРЛ, т. I: стб. 471–472]^[39]. Но и после этого татары распоряжаются не всегда и не всеми столами. В 1254 г. «Ярославъ князь Тферьскыи, сынъ великого князя Ярослава, с своими бояры поеха в Ладогу, оставя свою очину. Ладожане почьтиша и достоиною честью». Своеобразное неповиновение демонстрирует Александр Ярославич. Получив в 1252 г. «стареишиньство во всеи братьи», он не ездит несколько лет в Орду, откупаясь дарами «заочно». Наконец, открыто попытался поднять мятеж обиженный Андрей Ярославич, «здума… с своими бояры бегати, нежели цесаремъ служити». Поступок Андрея Ярославича навлек на Русь новую беду: «прииде Неврюи и Котья и Олабуга храбрыи на землю Суждальскую со многими вои на великого князя Андрея Ярославича»^[40] [ПСРЛ, т. I: стб. 473–474; т. XXV: 141–142].

Так татары начинают вмешиваться вооруженным путем в межкняжеские отношения. Особенно преуспел в привлечении их к совместным действиям на Руси князь Андрей Александрович. С 1281 по 1293 г. он четыре раза приводил отряды татарских «царевичей», добиваясь силой «княженьа великого, а не по стареишиньству» [ПСРЛ, т. XXV: 153, 154, 156, 157]. От этих усобиц в первую очередь страдали «христьяне». Тем не менее такого рода «союзы» с татарами перешли и в XIV в. (1315, 1316, 1318, 1322, 1327 гг. и т. д.). Но наряду с этим «опытом» решения княжеских вопросов князья прибегали и к старой проверенной практике собирания съездов (снемов). «Подобных сведений немного, но они заслуживают внимания», – пишет Л. В. Черепнин. Он отмечает съезды 1296, 1304, 1340, 1360, 1380 гг. [Черепнин 1978: 56]. В некоторых из них участвовали татары, но также и представители городских общин.

Однако уже ранние русско-татарские отношения не сводились только к прямому или косвенному вмешательству татар во внутренние дела русских князей или к разорениям русских земель. В истории их отношений имеются примеры союзнических военных действий. Усилившаяся угроза на западных рубежах Руси потребовала ответных походов, в которых участвовали татары. В 1269 г. князь Святослав Ярославич, собрав «силу многу» в Низовских землях, «прииде с ними в Новъгород, бяше же с ними баскакъ великии Володимерьскии именем Армаганъ, и хоте ити на город на Неметцкии Колыванъ, и уведаша Немци, прислаша послы своя с челобитьемъ, глаголюще: “челом бьем, господине, на всеи твоеи воли, а Неровы всее отступаемся”. И тако взя миръ с Немци» [ПСРЛ, т. XXV: 148]. Другой поход – неудачный – состоялся в 1275 г.: «ходиша Татарове и Русстии князи на Литву и не успевше ничто же взратишася назад, но много зло створиша Татарове идуще християномъ» [ПСРЛ, т. XXV: 151].

В 1277 г. помощь потребовалась уже ордынцам. Из ханской ставки «князи же вси со царем Менгутемерем поидоша в воину на Ясы, и приступиша Рустии князи ко Яскому городу ко славному Дедякову и взяша его месяца февраля въ 8 и многу корысть и полонъ взяша, а противных избиша бесчислено, град же их огнем пожгоша. Царь же Менгутемеръ добре почести князи Руские и похвали их вельми и одаривъ их отпусти въ свою отчину» [ПСРЛ, т. XXV: 152]^[41]. Таким образом, русские князья здесь выступают по меньшей мере как равноправные союзники. Пользуясь правом победителей, они берут «корысть и полон», а их действия одобряются командиром объединенного войска^[42].

Кстати, в этом походе (видимо, до Сарая) русских князей сопровождали их жены и дети. Кроме того, что этот факт можно расценивать в качестве своеобразной демонстрации дружелюбия, он указывает и на династические связи русских князей и татарских ханов. Наиболее известным является брак московского князя Юрия Даниловича, но русско-татарские браки имели место и в XIII в., и в последующем^[43].

Безусловно, князья воспринимались ханами прежде всего как реальная политическая сила. Л. В. Черепнин прав, когда пишет, что ордынские ханы стремились поставить существовавшие на Руси «политические порядки» «себе на службу, используя в своих интересах русских князей» [Черепнин 1977: 191]. Однако это лишь одна сторона дела. Другая заключается в том, что и русские князья пользовались татарской «помощью».

Часто усиление власти русских князей связывается с вооруженной поддержкой их монголо-татарами. Если в прежние времена население того или иного города указывало, согласно вечевому решению, «путь чист» «нелюбому князю», то теперь ситуация меняется. Князь, получив в Орде ярлык, является в город на княжение не только со своей дружиной, но и с отрядом какого-нибудь татарского мурзы.

Однако известно, что и в Киевской Руси кочевники – в основном половцы – постоянно и активно участвовали в междоусобицах, раздиравших семейство Рюриковичей. Многие древнерусские князья наводили и возглавляли «поганых» в набегах на города и веси. Половцы выступали как союзники того или иного князя, пытавшегося с их помощью укрепиться в том или ином «граде» и волости. Но это не мешало затем «людью» зачастую поступить с князем по-своему.

Следовательно, союзы русских князей с кочевниками тоже не являются чем-то принципиально новым^[44] [Будовниц 1960: 319–320]. И все-таки мы не можем отбросить влияния монголо-татарской силы на изменение в положении князей и в их взаимоотношениях во второй половине XIII–XIV в. Видимо, дело здесь в жесткой системе контроля за статусом и перемещениями княжеской власти со стороны ханов. Татары явились дополнительным фактором, обуславливающим отношения северо-восточного княжья, и без них непростые и запутанные. Стоит заметить и то, что татары, способствуя усилению княжеской власти, одновременно ставили преграды на пути ее роста, уменьшая ее финансовые и имущественные возможности требованием даней.

Князья адекватно оценивали и использовали союз с ордынцами как необходимый, но временный. А наряду с этим подспудно и объективно происходило «собирание власти» – не только московскими князьями, но и вообще в руках русского княжья как социального слоя средневековой Руси. Этот процесс не являл собой какое-то кратковременное действие – он растянулся на столетия. Великокняжеская власть шла к своей вершине тернистым путем, испытывая давление (как увидим далее) со стороны прежде всего общинных – вечевых – структур.

Таким образом, даже обзор первых десятилетий связей между князьями и ханами показывает, что они не укладываются в рамки простых отношений господства-подчинения. Они многообразнее и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.

Некоторые же обстоятельства указывают на то, что отношения князей и ханов складывались во многом в плоскости порядков, существовавших в архаических обществах. А именно традиционных, с сохранением многих обычаев, характерных для доклассовых структур, каковыми, по нашему мнению, и следует считать русское и монгольское общественное устройство, каждое из которых, понятно, имело и присущие только ему особенности.

Иногда архаические порядки означали разный уровень ментальности русского и монголо-татарского этносов. Это, в частности, проявилось уже в первом столкновении – в 1223 г., когда русские князья уничтожили татарских послов, считавшихся особами «священными».

Трудно сказать, насколько знал и воспринимал монгольское обычное право Александр Ярославич; скорее всего, он действовал, исходя из неизбежной реальности, когда в 1251 г., возможно, побратался с сыном Батыя Сартаком [Гумилев 1989: 534] (ср.: [Егоров 1997: 52]). Братание являлось одним из важнейших монгольских обычаев. «Закон побратимства состоит в том, что анды, названные братья, – как одна душа: никогда не оставляя, спасают друг друга в смертельной опасности», – говорится в «Сокровенном сказании» [Козин 1941]. «Закреплению этих отношений, – добавляет современная исследовательница Т. Д. Скрынникова, – способствовал обмен равноценными подарками, что позволяет определить их как союз равноправных партнеров». Этот тип отношений – «продукт родовых отношений, когда чужие люди становятся в положение кровного родства» [Скрынникова 1989: 37, 39].

Далее мы хотим обратить внимание на такое универсальное явление, характерное особенно для архаических обществ, как обмен-дар.

«Сложившиеся научные стереотипы заранее отводят этой традиции роль частного и маргинального явления», – подметил В. М. Крюков. И такое резюме справедливо не только по отношению к древнекитайскому обществу, системе дарений которого посвящена работа этого ученого [Крюков 1987: 1] (см. также: Крюков 1997]). Достаточно «стереотипно» выглядят эти сюжеты и в современной русской историографии. Нам же представляется, что и систему средневековых русско-монгольских отношений также возможно рассмотреть с позиций дарений.

Этносоциологическая концепция дарения была разработана французским антропологом М. Моссом [Мосс 1996: 83–222] (см. также: [Гофман 1976: 117–122])^[45]