– Открывая наше первое заседание, господа, – заговорил он, – я поздравляю всех присутствующих с важным событием в жизни страны. Отныне нам предстоит управлять этой жизнью, но не только. Нам придется отвечать, хотим мы того или нет, за каждого нашего жителя, за его жизнь и возможность устойчивого существования в оскудевшем мире. Наше государство претерпело крушение, какого не припомнить за его долгую историю. Нас стало меньше на три четверти, причем восемь из десяти уцелевших граждан, как ни печально, убогие старики, неспособные иметь продолжение в силу преклонного возраста. К сожалению, по той же причине, они не надолго останутся с нами. Остальные наши сограждане в большинстве неразумные дети, которым еще расти и мужать. Наша промышленность уничтожена, множество предприятий, работавших как часы, превращены в руины. Специалисты летят к Терции, остальные или бессмысленно убиты безумцем, утратившим тормоза, или пребывают в совершенной растерянности. Разрушен университет. Здания уцелели, но в них больше нет жизни, не звучат молодые голоса и смех – ветер гуляет в пустых коридорах и аудиториях. По счастью осталась небольшая группа младших студентов. Им бы еще учиться, а мы уже сегодня вынуждены предоставить юнцам профессорские кафедры, поручить подготовку будущих студентов в университетском пансионе. Одновременно они будут продолжать учебу под руководством ученых, давно ушедших в отставку. Мы вынуждены просить их вернуться в строй. Оживление уже началось, распоряжения отданы. Все мы, без исключения, внедряемся самым непосредственным образом в процесс образования смены – прочтем установочные циклы лекций. Каждый по своей дисциплине. Так что приступайте к основательной подготовке, не откладывая. Содержание и качество лекций буду проверять лично. Всех детей, начиная с трех весен, поместим в пансион при университете, и начнем учить. Нам нужны четырнадцатилетние выпускники, способные работать самостоятельно. Мы не можем ждать, когда они вырастут и созреют. Иного пути, к сожалению, нет. Принято также решение завезти небольшие группы ребят с Континента – из Большого инкубатора. Начнем делать из них квалифицированных рабочих. Самых способных переведем в университетские группы. В ближайшие дни завезем оттуда взрослых рабочих для выполнения первоочередных восстановительных работ. Известно, что годы унижений придавили в них человеческое достоинство. Не знаю, удастся ли им оттаять под действием перемен к лучшему. Но верю, пока верю, что доброе отношение способно смягчить любые нравы. Я коротко сформулировал первые шаги, которые мы с вами предпримем в ближайшее время. А теперь вопросы. Есть вопросы ко мне?

– Есть, господин Владетель.

Поднялся Флинт и заговорил с обычной своей веселой развязностью, которая явно не соответствовала серьезности момента. Кривляние Флинта заставило присутствующих напрячься, чего Флинт не заметил, или решил не замечать.

– Господин Владетель, – воскликнул он. – Вы призываете всех нас включиться в работу и начать новое восхождение исступленных. Это правильно, этот призыв достоин нашего руководителя, потомка великого человека, незабвенного Владетеля, покинувшего нас недавно. Только так – решительно – следует браться за возрождение государства. Но, интересно знать, при чем здесь плебеи?

– Кто такие плебеи, господин Флинт? – Адам резко перебил оратора.

– Как, кто? – удивился Флинт, сохраняя все ту же веселость, которая, видно было, коробила и смущала Адама. – Насколько мне известно, плебеи испокон были рабами, им природой назначено трудиться и помалкивать.

– Интересная мысль, – сказал Адам. – Интересная, но устаревшая. Предлагаю отныне и навсегда отказаться от употребления этих слов – исступленные, плебеи. Эти слова и понятия, стоящие за ними, разделяют нас и не делают нам чести. Сказанное относится ко всем присутствующим. Прошу принять к сведению.

– Но как прикажете их называть? – не унимался Флинт. – Этих, которые…

– Гражданами, – спокойно сказал Адам. – Да, да, господин Флинт – называйте их и заодно нас с вами просто гражданами. И не иначе. Наши предки сделали все, чтобы низвести несчастных до скотского состояния… Я не стану вдаваться в причины, они общеизвестны. Так называемые плебеи наш единственный резерв на долгие весны. Сможем поладить с ними, уцелеем, не сможем – наша песенка будет короткой. Помочь им распрямиться, встать рядом наша ближайшая задача.

– А ваш отец… – попытался возразить Флинт.

– Что, мой отец? – перебил Адам. – Мой отец всегда был и оставался исступленным. Никем другим он не мог быть не только по своему рождению и воспитанию, но также в силу традиций, которые так сильны в нашем обществе. Он, насколько мне известно, никогда не опускался до отрицания человеческих достоинств в самом последнем плебее.

– Понятно, ведь ваша мать была плебейкой, господин Владетель, – осторожно напомнил Флинт, не удержался.

– Моя мать происходит из свободного племени славов, если быть точным.

– Славы те же плебеи, – продолжал упорствовать Флинт.

– Это не совсем так. Повторяю, славы свободное племя. Хотя и у них мы забираем детей – через одного. По старинному договору.

– А что делают с ними потом?

– Обращают в плебеев. Придет время, и мы покончим с этим обычаем раз и навсегда. Обещаю, грядущие перемены будут отражены в новом Законе. Вам понятно, господин Флинт?

– Понятно. Но у меня есть еще один вопрос. Я имею в виду то обстоятельство, что вы, наш Владетель, потеряли свою горячо любимую супругу, о чем мы все скорбим, и теперь пребываете в совершенном одиночестве. Не пора ли подобрать женщину, достойную нашего господина?

– Самое время, – выкрикнул кто-то, не удержался. – Нам нужен наследник!

Оказалось, что эта тема заботит всех. Господа ожили, наперебой принялись предлагать свои варианты выхода из кризиса. Адам слушал разошедшихся сенаторов, внешне сохраняя спокойствие.

Флинт, окрыленный общим вниманием, пожинал плоды первого успеха, которые, он рассматривал как начало большой карьеры. Он мысленно видел себя Координатором, подозревая, что Герд тяготится своей должностью и не чает, когда, наконец, избавится от нее.

– В предложении сенатора Флинта, бесспорно, есть нечто рациональное, – осторожно подал голос Герд, дождавшись, когда страсти улягутся. – Только думаю, господа, женитьба дело ответственное и, конечно же, сугубо личное. В такие дела посторонним вмешиваться не следует.

– Да разве же мы посторонние? – возопил Флинт. – Мы одна семья и должны вести себя как семья.

Поднялся Адам. Наступила тишина.

– Я благодарен вам за заботу о моей личной жизни. – Он встретился глазами с Флинтом, в глазах Флинта билось ликование, и Адам решил, что больше не потерпит мальчишку за этим столом. – Но я должен предупредить вас всех, в том числе господина Флинта, что не только заявленная вами проблема, но и форма этого заявления оскорбляют меня, вашего Владетеля, которому вы поклялись служить верой и правдой. Больше того, вы оскорбляете не одного меня, вы затронули память о светлом существе, не причинившем вам ни малейшего вреда. Не удивительно, что после надругательства над памятью моей жены, выраженного в вызывающей провокационной форме, я буду вынужден защищаться всеми имеющимися в моем распоряжении средствами. – Адам осмотрел собрание и продолжал резко: – Надеюсь, впредь ни один гражданин не посмеет совать свой длинный любопытный нос в дела другого гражданина, как бы ему ни хотелось произвести это неприличное действие, как бы он ни думал, что такое действие пойдет на пользу тому, в чьи дела пытаются сунуть нос. А поскольку за словом Владетеля должно следовать дело и об этом мы с вами также договорились, приступая к выборам, первое мое дело я исполняю сразу же вслед за моими словами. Суть его состоит в том, что мы больше никогда не увидим в ротонде этого человека. – Он помолчал, не спуская глаз с Флинта. – Не называю его имени, не желаю произносить его имя. Он понимает, что я говорю о нем, догадывается, что должен немедленно удалиться. Навсегда.

При этих словах Флинт вытянулся, густо покраснел, затравленно оглядел сенаторов, ища поддержки. Но сенаторы молчали, опустив головы. Он, было, подумал оправдываться, но его одернул сосед. Тогда он, убитый, послушно вышел из-за стола, в полной тишине поплелся к лестнице и скоро утонул в ее проеме.

– Продолжаем заседание, – нарушил тишину Адам, взглядом проводив Флинта. – Нас прервали. Думаю, это незначительное происшествие пойдет всем нам на пользу. Итак, очередной вопрос: распределение ролей в Сенате. Координатор Герд подготовил первый документ – проект Устава в этой части. Каждый из вас видит этот текст на своем мониторе. Внимательно прочитайте его с начала и до конца. Особое внимание уделите тому разделу, ответственным за который являетесь вы. Возникнут вопросы, требуйте объяснений. Я жду вашей реакции.

– Можно? – поднялся сенатор Скип, которому поручалась организация культурного досуга и отдыха трудящихся.

Адам кивнул, разрешая.

– У меня вот какой вопрос. При прежнем правлении не придавалось должного значения одному из последних видов свободного творчества – театру. По Закону на сцену допускались пьесы только умерших авторов. Живых держали на удалении от театра, они жили скудно на небольшие дотации, продолжая исправно творить. И только после смерти их творения становились достоянием гласности. Мне кажется это положение несправедливо. По моему глубокому убеждению, каждый из ныне здравствующих драматургов достоин права еще при жизни быть представленным публике. Хотя бы лучшим своим опусом.

– Резонное замечание, – согласился Адам. – Обещаю вам, коллега Скип, мы обязательно исправим это положение. Еще есть вопросы? – Ответом было молчание. – Тогда что ж, время дорого, господа. Напоследок попрошу вас к следующему заседанию Сената подготовить соображения по работе своих служб. Эти данные после надлежащей обработки будут учтены в новой редакции Закона. Все свободны.

Вечером, когда за окном начинало темнеть и приближалось время отхода ко сну, щелкнул динамик переговорного устройства и торжественный голос секретаря отчетливо произнес:

– Господин Владетель, здесь Клупп. Принес какой-то аппарат. Говорит, после ремонта.

– Пусть войдет.

Появился сосредоточенный Клупп. Адам вспомнил, что утром поручил ему проверить блок, не упомянув о несостоявшемся наказании кастеляна.

– Устройство исправно, – принялся объяснять Клупп. – Разумеется, подтвердить работоспособность может только… штатная проверка. Но уж это ваша забота, я здесь лишний. Встаньте на минутку, мне нужно забраться под стол, чтобы подключить разъем питания.

Адам поднялся, вышел из-за стола. Клупп опустился на колени, полез под столешницу, вытянул кабель с разъемом, подключил блок, вставил его в направляющие. Ожил и засветился яркий дисплей – четыре разряда десятичного кода. Теперь емкость индикатора была избыточна – оставшихся кодов не наберется, чтобы его заполнить.

– В прежние времена, – объяснил Клупп, – в четыре десятичных разряда умещались коды всех тех исступленных, которые по Закону имели честь быть кардинально наказанными.

Клупп распрямился. Согбенный и печальный, он стоял перед Адамом, спрятав глаза. Развернулся неловко и, не попрощавшись, вышел вон.

«А ведь все подумали, что мне нравится этот верткий мальчишка, – Адам вспомнил о неприятной стычке в Сенате. – Ничуть не бывало. Хорошо, что не стал терпеть и прогнал наглеца. Стало легче дышать. Он взял на себя слишком много и надорвался. Чего стоит ироничный тон, который он позволяет себе, почему-то решив, что раз я его сверстник по возрасту, со мной можно говорить как со сверстником. Все должны усвоить, если хотят жить долго, что я Владетель и не потерплю даже намека на фамильярность, и, конечно же, не допущу никаких разборок. Особенно в Сенате».

Он рывком вытянул блок до щелчка фиксатора, по памяти набрал код подлинности Флинта, убедился, что набор верный, и следом поспешно, чтобы не передумать, утопил красную кнопку до упора.

3

Флинт не предполагал, что досадная перепалка с Владетелем на первом же заседании Сената обернется провалом. Что на него нашло, откуда взялась наглость, которую он не подозревал в себе, развязная и пустая. Как он посмел так рисковать? Он попытался проанализировать события, случившиеся в этот страшный день, чтобы по привычке сделать выводы на будущее. Но как ни бился, не удавалось остановить хаотичное движение памяти, произвольно перескакивающей с одного на другое.

Он провинился, спору нет, теперь же изо всех сил старался оправдать мальчишескую несдержанность, воспринятую как бунт.

Однако по-настоящему надавило, когда, уже засыпая, он вдруг рывком выпал из сна с ощущением, что сознание напряглось и помутилось. Все его существо заполнила, подавляя, единственная мысль – о двери, в направлении которой неумолимо побуждало внутреннее влечение, и которую, чтобы спастись, он должен немедленно закрыть за собой. Как ни напрягал Флинт остатки все более ускользающего сознания, он был не в силах сосредоточиться и понять, кто толкает его на этот страшный шаг и за что.

Влечение забирало настолько властно, что он, чтобы унять его неодолимую силу, не помня себя, кое-как оделся, бросился вон из лаборатории, упал в машину и на полной скорости, благо, в городе машин почти не осталось, и дорога была свободна, полетел к дворцу. Машину бросил у входа, успев подумать, что сознательно не воспользовался выделенной стоянкой и все, что причитается за это серьезное нарушение, будет отнесено уже не к нему – его просто не будет больше на этом свете и винить будет некого.

На одном дыхании, ни души не встретив, он пробежал пустынной анфиладой и остановился только перед зловещей дверью. Повинуясь неодолимой тяге, подошел к двери вплотную, обреченно сознавая, что еще мгновение и створки раздадутся, он шагнет туда, откуда возврата нет, и его мучениям придет конец. Однако створки не шелохнулись, даже музычка не вступила. В замешательстве, чтобы отвлечься и занять себя, он принялся рассматривать роботов, которых никогда не видел вблизи и сбоку. Поразила пыльная паутина, покрывавшая тыльную сторону истуканов. Возникла и вовсе невероятная мысль узнать у них, по какой причине дверь отказывается принять назначенного клиента. Но этот вопрос скоро погас в нем, так и не прозвучав. Роботы оставались недвижны, мертвы.

Продолжая вглядываться в тусклые бессмысленные глаза истуканов, он осторожно объяснил себе, что в безупречном механизме кардинального наказания, видимо, нарушена какая-то важная мелочь, и потому он все еще жив, дышит свободно, стоит на собственных ногах и помалу перестает думать о смерти.

Сила внутреннего приказа слабела, утрачивала остроту, отпускала, продолжая несильно толкать вперед. И тогда он подумал, что чудовищный механизм сам противится неведомой воле, не пускает, точно сделался вдруг живым существом, в котором проснулась жалость и сострадание.

Оцепенение продлилось еще минуту. Наконец он почувствовал, что понуждающая сила иссякает, сознание возвращается из тумана, и ожившая собственная воля осторожно, но все настойчивее подбивает напрячь силы сопротивления и постараться немедленно убраться прочь. И уже отдаляясь, придя в себя окончательно, он подумал, предчувствуя новый ужас, что исполнение приказа по какой-то причине отсрочено, но оно непременно последует, только позже. Видно, таков теперь порядок, вяло объяснил он себе, – наказание временно отложили, но непременно вспомнят, когда он забудется и перестанет ждать. Какое-то время это чувство продолжало мучить, но он уже осмелел настолько, что поверил в главное, что случилось с ним, – он задержался в живых.

Флинт плохо помнил, как выбрался из дворца. Сознание все еще мутилось, но теперь короткими приливами, подобными отраженным волнам, ноги дрожали от страха и плохо держали. Собрав остатки сил, он доковылял до брошенной машины, которую против обыкновения даже не запер, распахнул дверцу, втиснулся на место водителя. Попытался сосредоточиться – сознание прояснялось, но страх, отныне верный спутник чудом уцелевшей жизни, наверное, навсегда, поселился в нем.

Он включил двигатель, стронул машину с места, не ведая, куда предстоит ехать, и, только миновав границу города, почувствовал себя сносно. До него дошло, наконец, понимание того, что с ним случилось, и что он сумел пережить.

Он оставил машину на обочине пустынного шоссе, не стал загонять на парковку у здания станции. Прошел в лабораторию. Входную дверь оставил открытой. Полностью отключил освещение. Упал на лежанку в одежде и башмаках, забылся…

Проснулся Флинт от резкого сигнала коммуникатора. Ощупью нашел аппарат на столике у лежанки, включил громкую связь.

– Пора бы просыпаться, соня.

Он узнал голос сразу же – слышал его не так давно. Это был голос Хрома, посетителя, побывавшего у него пред самым исходом.

– Уже не сплю, – сказал Флинт.

– А хочется?

– Очень, – признался Флинт.

– Тогда даю тебе полчаса. Успеешь привести себя в порядок? Нам нужно поговорить. Срочно

Флинта завербовали давно – на втором курсе университета, и сразу же поручили безобидную роль свидетеля – живого устройства памяти. Изредка о нем вспоминали. Появлялись какие-то люди, знавшие входной код его коммуникатора, – сам он код при вербовке не сообщил. Они не называли своих имен, и если назначали встречи, то только в укромных местах города. От простых исступленных они отличались тем, что постоянно спешили. Опасливо озираясь по сторонам, они объясняли свое поведение скрытной слежкой враждебных сил за каждым их шагом. Говорили короткими, не всегда понятными фразами, которые обычно не трудились заканчивать. Из общения с ними Флинт усвоил, что их совсем не интересует несвязный доклад агента и что конспиративная встреча происходит единственно по причине периодического подтверждения его существования.

Один из кураторов, посещавший его чаще других, объяснил, что такие агенты именуются спящими. Их роль сводится к простому наблюдению окружающей жизни, в особенности ее мелочей, на которые обычно не обращают внимания, но которые при соответствующих условиях сложным образом сопрягаются с другими подобными мелочами, преобразуются в сумму информации, приобретая при этом неожиданный смысл и значение, и, бывает, становятся важными.

Особенностью спящих агентов было принципиальное отсутствие обратной связи, то есть скопленная информация никуда не могла быть доставлена и использована во благо государства, заинтересованной группы лиц или отдельного человека. Складывалось впечатление, что спящих заводят на всякий случай, а пока такой случай не представится и в них не возникнет прямой нужды, они мало кому интересны.

Он долго не мог понять, на кого конкретно согласился работать – об этом молчали, а он не спрашивал. В его шатком положении для спокойствия было вполне достаточно физически ощущать себя в некой организованной среде, полагаться на ее сочувствие и защиту.

Никого из этой среды он прежде не знал. Его представления о работе тайного агента, связанные с постоянным риском для жизни, вскоре рассеялись, ограничившись равно-душным исполнением скудных правил, состоящих из двух непреложных пунктов: он не имел права раскрывать, кому бы то ни было, тайную сторону своей жизни и был обязан каждого подозревать во враждебных намерениях.

Незадолго до исхода Флинта в его уединении навестил уж и вовсе странный господин. В отличие от прежних кураторов, озабоченных собственной безопасностью, он первым делом назвался – Хром. Этот человек был начисто лишен сомнений, и время от времени с гордостью поминал эту свою особенность. Он никуда не спешил, никого не опасался. Заинтересованно, в подробностях расспрашивал Флинта о его прежней жизни, причем все ее мелочи представлялись ему важными и достойными обсуждения. Однажды он попытался уговорить его пробраться на космодром, тогда дорога еще была свободна, и со всеми вместе отправиться на Терцию. Даже пообещал помочь с осуществлением рискованного замысла. Но был не настойчив. Позже он объяснил, что на самом деле ему было интересно знать самостоятельно ли решение Флинта остаться на Земле. Нет ли для такого сомнительного решения тайных причин, ускользнувших от его внимания, по которым Флинт избирает не самый удачный вариант дальнейшей жизни.

Флинт объяснил, что решение остаться на Земле он принял совершенно сознательно и охотно согласился с тем, что такое решение далеко не лучшее. Однако его объяснение не было всей правдой. Не мог же он поведать чужому человеку, что на самом деле остался на Земле из-за безнадежной любви к Тее, жене Герда, поразившей его в последний год учебы. Любовь родилась в его сердце сразу же после того, как он прослушал удивительную проповедь безрассудного Тарса. Из проповеди он узнал так много неведомого о самом себе, его глаза так широко открылись, что немедленно, почти неосознанно он взялся за поиски подходящего объекта женского пола, на который могли бы пролиться его вновь обретенные чувства. Тогда он впервые увидел Тею – она внимательно слушала ту же проповедь, и сердце его загорелось тихим пламенем чувства, которое Тарс назойливо именовал любовью. Флинт тщательно оберегал свою любовь не только от окружающих, но и от самого себя. Он решил больше не касаться своей тайны, считая ее неосуществимой, – тихо и безнадежно любил, и жил этим чувством.