Не наш день

У моего деревенского друга на подворье была небольшая банька. Я в каждый свой приезд непременно под вечер шёл в ней попариться. Милое дело! Если друг отлучался из дома на один – два дня по служебным делам, я управлялся с растопкой бани самостоятельно. В этот раз друг был дома, но париться в баньке отказался и меня пытался отговорить:

– Сегодня не наш день. Дождись до завтра.

А в меня будто бес вселился:

– Ты, как хочешь, а я пойду, попарюсь!

– Глупые вы, городские. Для вас слова «не наш день» – пустой звук. А ты послушай одну деревенскую байку под следующую рюмашку.

Мы махнули по следующей рюмашке, и мой друг поведал мне, как некое откровение, наиглупейшую байку про «чужие банные дни». Я наспех закусил выпивку мочёным яблоком и отправился растапливать баньку. Дело это не быстрое. Банька хоть и маленькая, но жар в себя набирает медленно. Пока она жар в себя набирала, в голове у меня назойливо крутилась та самая байка. Умеют в деревнях так страшилки рассказывать, что и при всём неверии в них, пробуждается в глубинах памяти что-то от прежних жизней, прожитых в очень древние и тёмные времена, когда то из ночной пелены, то из болотных туманов наплывала на человека всякая пугающая небывальщина, окатывала крутым кипятком невыносимой жути. И что-то нашёптывало мне из тех старопамятливых глубин: «Опомнись! Откажись от своего дурного упрямства! Прислушайся к голосу разума и сигналам генетической памяти!». И до того эти чувства-предчувствия овладели моей душой, что я заколебался: не отложить ли свою затею париться до завтра, как советует друг, более меня искушённый в таинственных деревенских делах.

На мою беду банька к тому времени набрала в себя столько жара, что поманила меня к себе, как манит пугливую рыбу аппетитная наживка на крючке. Я разделся, запарил дубовый веник, и, подстегнув себя, привычной для моего условного рефлекса парашютной командой «Пошёл!», шагнул в парилку, плотно прикрыв за собою дверь.

О том, что случилось в парилке, я не рассказывал никому. Случилось там всё очень быстро. Я и минуты там не задержался. Выскочил, как ошпаренный. Как был, в чём мать родила, так и вбежал в избу. В сознание пришёл только после того, как друг, всё поняв без слов, поднёс мне три стопки самогона подряд.

– Теперь закуси – и спать! – Я молча подчинился.

Наутро мы с другом оба делали вид, что вчера со мною ничего необычного не произошло. О том, что случилось тогда со мною, я до сих пор ещё рассказывать не готов. Мне проще пересказать ту «глупую деревенскую страшилку», с помощью которой мой друг пытался отговорить меня от вторжения в баньку в «не наш день». Не знаю, по каким приметам в той деревне определяют запретный для купания в их банях день, но этот деревенский запрет разумнее соблюдать. Желающие пренебречь этим запретом, как суеверием, были и до меня. Думаю, что их всех ожидала такая же участь, которую я тогда испытал. Одним из них был и герой той страшилки, которую поведал мне в предостережение мой друг. Того «героя» тоже предостерегали, но он, как и я проявил научно-материалистический скептицизм. Он, так же, как и я, отважно шагнул в парилку, плотно прикрыв за собою дверь, весело глянул на самую верхнюю полку, где клубился прозрачный пар и… одеревенел. Там деловито, сноровисто парилось ужасное существо. Описать его обычными словами невозможно. А необычных слов для его описания нет в человеческом языке. Слишком не вписывалось оно в нашучетырёхмерность, хотя и пребывало в ней вопреки всей своей чужеродности. Запомнилось тому «герою» только то, что туловище у чужеродного существа было уродливо длинным, всё тело его было покрыто шерстью тёмно-болотного цвета, а глаза были пронзительно-властными. Его по-хозяйски напористый взгляд источал свирепое недовольство, повергающее в безотчётный страх, вгоняющее в панический трепет. Одного мгновения под этим взглядом оказалось достаточно для того, чтобы с «героя», как ветром сдуло и унесло в неведомые дали и его научно-материалистическую броню, и способность не только мыслить логично, но и мыслить вообще. Полный обвал волевого стержня, полная утрата энергии, глубочайший, вымораживающий шок.

– «Как вошёл сюда, так и выйди» – убийственно тихо – внятно – произнесло «существо».

– «Как это правильно понять, чтобы не ошибиться?» – взметнулось в насмерть перепуганном сознании «героя». – «Прокрутить всё в обратной последовательности? Вошёл передом, а выйти надо задом, по правилам придворного этикета восточных деспотов?». Так и вышел, и убежал, не помня себя в избу, где был заботливо промикстурен тремя стопками самогона подряд и уложен спать.

На следующий день тот «герой» париться отказался, вспомнил вдруг про свои неотложные городские дела, уехал, собравшись наспех, и больше в той деревне не появлялся.

Мы знаем, что…

Глупец не знает, что он не знает, не догадывается о своём незнании.

Мудрец страдает от своего незнания.

Учёные шутят: наука состоит из двух равновеликих частей: из лженауки и из псевдонауки. В этой шутке есть некая неистребимая фундаментальная горечь: всякое «научное» построение базируется на нескольких опорных точках, именуемых аксиомами. Если А, Б и С имеют те значения, которые нами предполагаются, то…

Из этого следует, что если базовые точки опоры предположительны, то предположительно и всё, что от них производно, то есть все наши «науки» всецело предположительны. Их полезность признаётся нами в том, что оправдывается практикой их применяемости. Но учёные понимают, сколь условна эта «оправдываемость».

И на фоне этого понимания учёные почему-то умудряются отрицать те знания, которые не вписываются в признаваемую ими «предположительность». Например, те знания, которые содержатся в «Книге святой магии Абрамелина», в гримуаре «Гальдрбук», в «Греческом магическом папирусе» и тому подобных сокровищницах тайных знаний. А ведь эти тайные знания, недоступные отрицающим их учёным, тоже оправдываются особой практикой их применяемости: магической практикой посвященных.

Мы знаем, что… устные пересказы о чудесах – это порождение тёмного, безграмотного ума, неспособного проникнуть в естественную природу вещей и явлений материального мира, допускающего вмешательство в нашу жизнь потусторонних сил. Мы твёрдо это знаем… до тех пор, пока не столкнёмся с вмешательством потусторонних сил в нашу личную жизнь.

Потусторонняя сила вмешалась в мою личную жизнь в ту пору, когда я был молод, полон сил и свежих вузовских знаний, основанных на «прочном фундаменте» научного материализма. Это было время моего первого летнего отпуска, который мы с моей молодой женой решили провести вдали от городской суеты в деревне, где проживала её двоюродная, троюродная и N-юродная родня.

Первые три дня моей деревенской жизни прошли в знакомствах-братаниях-обниманиях с роднёй моей жены, проживавшей в этой деревне и в её окрестностях. На четвёртый день вся женская часть нашей дружной компании отправилась в райцентр на большое церковное богослужение по случаю престольного праздника, прихватив с собою мою жену, считающую себя верующей. Мужчины тоже считали себя верующими людьми, но к церковным службам относились, мягко говоря, не так ревностно, как женщины.

Мужчины активного возраста все дружно отправились на охоту. Как и положено: с ночёвкой и выпивкой. Хотели, чтобы я непременно вошёл в их охотничье братство, но я «проявил характер», чем немало их огорчил: не люблю убивать, ни лесную, ни озёрную дичь.

Чтобы не заскучать в компании дряхлых стариков и старушек, оставшихся на домашнем хозяйстве, я отправился на прогулку в лес. Леса в тех местах настоящие: былинные, заповедные. Я влюбился в них с первого взгляда. Они манили меня к себе своей сказочной красотой, своей чарующей тайной. На всякий случай я прихватил с собою в эту прогулку свой дорожный набор: маленькую одноручную пилу, маленький топорик, малую сапёрную лопатку, складной нож.

Для городского жителя, не знающего и не понимающего леса, все деревья «на одно лицо». Но, из каких-то закоулков памяти ко мне пришла подсказка о том, что дабы не заблудиться, даже опытные охотники ставили на деревьях зарубки. Я воспользовался этим единственным своим знанием о блуждании в незнакомом лесу, и храбро шёл, куда глаза глядят, наслаждаясь его дивными звуками запахами и красотами. В лес я вошёл ранним утром, и, когда солнце вошло в зенит, во мне разыгрался аппетит. Ни фляги с водой, ни бутербродов я с собою не прихватил, поэтому решил, что эту первую мою лесную вылазку следует завершить.

Не теряя бодрости духа, жадно впитывая в себя обильные впечатления от своей короткой ознакомительной прогулки, я пошёл в обратном направлении. Птичий переполох, поднимающийся при моём приближении к месту гнездований, запахи грибов и прелой прошлогодней листвы, приглушённый гул комариного роя, раздосадованного моим ультрасовременным средством антикомариной защиты, косые столбы солнечного света, веселящие душу, и предвкушение сытного обеда придавали мне силы. Я шёл, беспечно глядя по сторонам, бегло скользя рассеянным взглядом по стволам деревьев, выискивая оставленные мною на уровне глаз зарубки.

Я не сразу сообразил, что расстояние от одной моей зарубки до другой в разы меньше того, которое я отмахал, не найдя ни одной из них. Тень тревоги пробежала по моему сердцу, но не задержалась на нём: направление, в котором я шёл обратным курсом, не могло оказаться ошибочным. Далеко углубиться в лес я не успел. Значит скоро, даже отклонившись от маршрута, отмеченного зарубками, я выйду к своей деревне.

Когда день стал клониться к вечеру, мне пришлось сознаться самому себе в том, что я заблудился и продолжать движение, не зная нужного направления, глупо. Только тогда мне вспомнилось напутствие дряхлого старика, ни имени, ни прозвища которого я не запомнил из-за большого количества новых лиц. Увидев, что я направляюсь к лесу, старик поманил меня пальцем и с серьёзностью, от которой повеяло холодом, сказал:

«Перед входом в лес остановись. Соберись с мыслями и от самого сердца попроси у батюшки Лешего дозволения в его владениях побывать и благополучно из них вернуться. А после этого жди, какой ответ от него тебе будет. Увидишь добрый знак – входи в лес безбоязненно. А коли плохой знак увидишь – возвращайся домой без оглядки. Не то в лесу пропадёшь».

Пока я до леса дошёл, слова старика, хоть и помнил, но следовать им не стал: перед самим собой застыдился в язычника превращаться.

«Леший? Да это просто смешно!»

Теперь вовсе не смешно.

Ночь в лесу была страшной. Как много всякой нечисти в лесу! Костёр от ночных хищников – это только первая линия обороны. Вторая линия поважнее. Я выстроил её в виде магического круга вокруг себя, когда в свет костра из ночной тьмы выдвинулось зло. Описать его я не могу. Во-первых, потому что с его появлением мой мозг дал сбой: вся общая масса и самая система теснящихся в нём знаний и убеждений решительно отторгала увиденное. Но оно вторглось в этот мир, в мою личную жизнь и явно намеревалось внедриться в моё личное пространство, завладеть мною.

«Сейчас ты станешь моим!», – объявило зло, охватывая всё пространство вокруг меня, и сужая его до границы магического круга.

Во-вторых, я не могу описать это зло потому, что даже общее впечатление от него разрывало мне мозг. Если бы я усилил это общее впечатление разглядыванием тех отвратительных подробностей, которые отпугивали мой взгляд, оно разорвало бы моё сердце.

Только в те ужасные мгновения я понял, что я ВЕРЮ в Бога! Верю намного сильнее, чем те, кто не испытал такого ужаса, который обрушился на меня с атакой ночного зла. Наверно, моя вера пришла ко мне именно под воздействием того ужаса. Моя мольба к Богу рвалась из меня подобно огненной лаве, извергающейся из чрева вулкана. Уйдя в свою горячую молитву, я перестал воспринимать то, что происходило вокруг меня. Ход и вид времени для меня сюрреалистически изменились. Время остановилось, сжалось в маленький пылающий комок. Реальность перестала существовать.

В реальность меня вернул призывный собачий лай. Через время какая-то посторонняя сила перевела моё бесчувственное тело в сидячие положение, разжала мои сжатые окаменевшими мышцами зубы, влила в меня порцию жидкости. Эта жидкость растеклась во мне живительным теплом. Моё сознание прояснилось. Я открыл глаза и увидел вокруг себя встревоженные лица. То была моя новая родня, вся её охотничья часть. Они живо соорудили носилки и донесли меня до своей деревни.

– К бабке Лукьянихе его, он совсем не в себе.

– Бабка Лукьяниха над ним свои заговоры пошепчет, отварами-настойками напоит, вновь будет человеком.

По дороге к деревне я впал в глубокое забытьё. Очнулся в избе, пропахшей лесными травами, ладаном и иными неведомыми мне ароматами очень древней деревенской магии. Дряхлая старуха, склонившись над моим изголовьем что-то шептала, чем-то сбрызгивала меня, и я почувствовал, будто тяжкие оковы разомкнулись на моей груди. Дышать стало легко и радостно.

«Жить будет», – сказала старуха.