А однажды вечером Бинь вдруг пригнал целую «эскадру» плотов с птицей и зеленью. Вышедший на палубу Шмидт стал было отказываться, ссылаясь на то, что платить ему за все это добро уже нечем. Но Бинь, проявивший за последние месяцы удивительные лингвистические способности, только улыбался:

– Моя знает, у вас нету юань. Моя взял гусь все фанза. Китайса сама давай и говоли: «Лусски обизай нет правда, нет холосо»…

Взволнованный Шмидт быстро вытер платком повлажневшие глаза, даже хмурый Копкевич улыбнулся Биню и потрепал его по плечу.

– Как мало надо людям, чтобы жить в мире, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Можно же относиться друг к другу с любовью, с уважением хотя бы. Так нет же – воюют, грызутся, словно волки, словно вепри кровожадные. Вам не кажется, Август Оттович? Даже в нашей бедной стране: большевики и кадеты, всякие эсеры и монархисты… Не слишком ли много для одной многострадальной России?

Шмидт молча наклонил голову и тут же вспомнил, как спасали их от голодной смерти чукчи, сами голодные.

– Да, – ответил он, – кажется, конечно. Вот только не живут в мире, люди-то. А в нашей стране совершается сейчас великий поворот к братству, к жизни, к свету и счастью. Жаль только, что понимают это не все.

– Вы что же, – Копкевич снова нахмурился, – считаете, что Совдепия добьется победы и на Дальнем Востоке?

– А вы считаете иначе? – искренне удивился Шмидт. – Тогда позвольте вас спросить: на кой же ляд мы с вами здесь торчим?

– Надежда юношей питает, – буркнул Копкевич. – Она, знаете ли, изменчива всегда. А мы ведь уже далеко не юноши. А ну как ничего у нас с этим делом не выйдет? Вот и скажут тогда: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» А мне не хочется быть Ляпкиным-Тяпкиным и подставлять свою голову под плаху за идеалы, которых я не разделяю. Скажу вам больше, – первый помощник перешел на шепот. – Сегодня я слышал, что дела барона Унгерна в Монголии идут более чем славно. Он принял их веру, и весь Восток его поддерживает. В нем я нисколько не сомневаюсь. Он пообещал им создать великое желтое государство. Помяните мое слово: еще один Чингисхан появился…

– Ничего у него не выйдет, у вашего Чингисхана, – твердо и зло вдруг ответил Шмидт. – А коли боитесь… Вон он – берег! Лаврентьев обрадуется. Волков бояться – в лес не ходить!

Тут только обратили они внимание на все еще стоящего на палубе Биня. Он не мог разобрать быстрой русской речи и, тем более, понять причину спора русских начальников.

– Что есть? – спросил он с убогим видом, ежась от ночного холода в своем рваном одеянии. – Гусь плохой? Бинь сказал не так?

Копкевич махнул рукой:

– Все так, приятель. Все так. Пойдем-ка ко мне, я тебе старый китель свой презентую, смотреть же на тебя холодно.

Счастью Биня, казалось, не было предела: китель Копкевича оказался ему несколько великоват, но зато как смотрелся он на китайце, белый с золотыми нашивками на рукавах!

– Бинь есть богатый, – заторопился он. – Бинь может взять жена!

– А что, – насторожился Август Оттович. – У тебя разве жены нет?

– Бинь нет ничего, – сказал китаец с улыбкой. – Нет юань, нет ничего.

Бинь с довольным видом ощупывал китель, доходивший ему почти что до колен, и лицо его, маленькое и сморщенное, светилось подлинным счастьем.

«Да, и в самом деле, как мало нужно человеку для счастья!» – с горечью подумал Шмидт, спускаясь к себе в каюту. Там его уже поджидали несколько матросов – пришли учиться грамоте. И он, остановившись перед ними, вдруг сказал:

– А вы, товарищи, не сомневайтесь. Пройдет смутное время – и какое бытие вокруг наступит! Пусть другие сомневаются! А вы – не надо. Только… только занятий сегодня не будет. Не сердитесь.

И он ушел, торопливо хлопнув дверью: почему-то до боли хотелось побыть одному. А матросы, удивленные странным, с их точки зрения, поведением второго помощника, остались в некотором оцепенении.

Кто-то даже щелкнул слегка пальцами по горлу:

– А не того… не выпивши ли Восьмой?

«Восьмым месяцем» моряки иногда называли Шмидта за его удивительное имя – Август.

– Ну, глупости, – возразили говорившему. – В рот не берет…

Между тем вести с Дальнего Востока поступали и правда неутешительные: похоже было, что Унгерн действительно набирает силу, толкуя о походе на Иркутск и Читу и даже отпуская кое-где туманные намеки насчет самой Москвы.

И как-то вечером уже капитан пригласил к себе второго помощника. Попросил сесть, налил вина из «представительских» запасов – для встречи всякого рода гостей.

– Вот что, Август Оттович, – несколько смущенно сказал он. – Не находите ли вы, что наше пребывание в Чифу… ну, как вам это сказать? Несколько затягивается, что ли? Вы были инициатором ухода из Владивостока, матросики вас уважают, любят. Не находите ли вы возможным… м-м-м… несколько воспользоваться этим уважением и этой любовью? Ведь они вас даже в свой судовой комитет выбрали…

– Я вас не понимаю, Генрих Иванович, – признался Шмидт. – Совсем не понимаю.

– Ах, батенька мой! Какой же вы, право. Не пришел ли момент, когда надо поговорить с командой о возвращении? Вас послушают, вы у них в чести, доверием пользуетесь. Пошли, в самом деле, к родным пенатам. А повинную голову, как известно, меч не сечет…

– Нет уж, Генрих Иванович, – Шмидт поднялся со стула. – Для меня пенаты, о которых вы изволите говорить, вовсе не родные. Так что я к ним не пойду и вам не советую. Для вашего, подчеркиваю, блага и для блага вверенных вам людей.

Капитан встал, левая щека у него подергивалась:

– Как хотите, милостивый государь. Но позвольте заметить, что вы еще слишком молоды, чтобы давать подобного рода советы!

Шмидт повернулся к выходу, бросив через плечо негромкое:

– Извините.

Но на следующий день он исподволь начал прощупывать настроение моряков, и результатом остался доволен: все на своем стояли крепко, о возвращении во Владивосток никто и слышать не хотел. И Шмидт, мгновенно повеселев, успокоился. Сомнений в правоте принятого решения не было.

Даже сообщенная Грюнфильдом весть о том, что ему вне очереди придется сегодня стоять «собачью вахту» – начиная с четырех утра, – не сбила его радушного настроения. Обычно вахта эта не пользуется у моряков популярностью: прежний вахтенный почти засыпает, новый еще спит. И не случайно мировая статистика по сию пору свидетельствует: большинство несчастных случаев в море происходит именно в часы «собачьих вахт», в предрассветное время. К тому же весь следующий день человек чувствует себя разбитым и усталым. Но что представляет собой какая-то вахта, пусть даже самая трудная, по сравнению с тем, что Шмидт узнал сегодня! И потому он взбежал на мостик с улыбкой. Рулевой, про себя отметив эту улыбку, подумал: «Чудак. Ей-богу, чудак!»

…В те дни произошло и еще одно событие, которое во многом определило судьбу парохода и его команды.

Началось все с болезни Грюнфильда. Сославшись на сильную головную боль, капитан не вышел даже на авральную уборку, поручив исполнение своих обязанностей Копкевичу. Тот хмуро кивнул головой и, надвинув фуражку на самые глаза, направился к кубрику. Трудно сказать, почему именно он решил начать в тот день свою деятельность с такого прозаического и нелюбимого на флоте дела, как досмотр матросских сундучков. Обычно процедуру эту старались делать в присутствии самих матросов, предварительно оповещая их о ней. На сей раз все получилось совершенно иначе. Уже через несколько минут Копкевич вновь появился на верхней палубе, причем фуражка его едва-едва удерживалась на затылке. Он прошагал к капитанской каюте и решительно постучал. Грюнфильд открыл дверь: он и в самом деле выглядел крайне плохо.

– Я же просил, – слабым голосом сказал капитан. – У меня мигрень!

– Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, – усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку. – Вот, лучше полюбуйтесь…

– Что? Что… это? – спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним. – Откуда?!

– Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина «Богатство и нищета в деревне», изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, – негромко и почти торжественно сказал Копкевич. – Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!

Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.

– Кожемякина в карцер! – торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он. – А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше у меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?

– Кажется, – кивнул первый помощник. – И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта…

– Август Оттович, – спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд. – Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая… Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?

Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.

– С вашего позволения, – ответил Шмидт. – С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.

Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:

– Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это – ваше личное дело. Но… кроме вас, на судне есть еще… лица, состоящие с вами в одной политической партии?

– Есть, – снова ответил помощник.

– Я так и думал, – вмешался в разговор Копкевич. – И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.

Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.

– В чем дело, господа? – вскочил он. – Извольте немедленно убраться! – лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.

Но предсудкома шагнул вперед:

– Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пришли, чтобы поставить вас об этом в известность.

С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:

– Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, – он обернулся к стоящим за спиной, – а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?

Капитан Грюнфильд

Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую, привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.

Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: «А вот у вас, господа, положеньице… У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!..»

Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше – о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.

Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской – их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова –«Колониальные товары».

На самом же деле ничего «колониального» в лавочке не было и в помине – пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена – мать Генриха – отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы: «И. и Г. Грюнфильды и К⁰».

Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки Герка Грюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном «Ставрополя».

Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.

Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.

– Не знаю, Генрих, – смеялся он, – не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!