Зримее рыбацкая клеть; дальше, за домушкою старосты – морская протока, в русичах словет: Калганица. Так же называют деревню, селище – Калинкину весь.

Позже, на обратном пути до дому белынь поразвеется, кружение чаек выдаст на морском берегу признаки утопленных вглубь рыболовецких сетей, Воина – пришлец, захребетник Деевых, по сути бездомный, да Фоки Негодяева младшего, по кличке Пердун; порядочные, в общем-то люди; хорошие. А вот у него, Парки – нороты, явилось на ум; верши, по-иному сказать. Всякожды зовется; и есть, знаемо название: морды.

Так себе – ловушки, не очень; тяжелы на подъем. Некогда наплел из прутков околодворной лозы, стлавшейся на горку от пристани, под самый забор. Начал заготавливать вербины-те – вицу для дела и потом, через год вытеребил вовсе тальни́к… Снова кое-где прозябает, тянется из мокрой земли. Выдерем ужо, недосуг.

…Вот сельник переплыл Голодушу, собираясь в ключах перед зеленцом на пути, гривой камыша поворачивать.

Да где ж островок?.. Вонде! саженях в десяти; около. Не сесть бы на мель! Кончилась река Голодуша, – промелькнуло у Парки; – слева, саженях в сорока, чаятельно – устьице Мьи; далее, позадь зеленца, гривки на подводной земле, по-за островком – Калганица.

«Горюшко!.. – припомнив разносчика вдругорь, на воде буркнул деревенский; – а нет?» Надо же: прилез, в немчуру! Ладился обратно – никак; схватывали де, говорит, около самой Лавуи. Дернуло ж его, легкоумца, рек невразумительно, вскользь как бы для себя одного: сунулся, блажной не туда, делает не то и не так…

…Дескать, мол: чем больше, тем лучше – не совсем по-людски… Странные глаголы!.. А то ж. Как его, Галузу понять? В енти бы края – с карабином, сказывал гуляйко, – а те вумкнулось припрыгати с коробом, шатун, скоморох. Яко сам себя обокрал, договорилось тишком. Так ведь… Верно. А, с дугой стороны (двойственное всё, на миру) – кто его, к Неве залучал? Вроде, навострился уйти, Ладогою-морем – с попутчиками – в третий након. Дай бог теляти нашему да волка изъести. Доброго пути! А чего: станется, уйдет. Поглядим. Полно, вещевал дуролесить по чужой стороне – кончилось, уелся, браток зрением родных палестин. С этим, распрощались, на пристани. Взошел на корабль, с Волхова, сукно продавать. Чаятельно; будто бы, так.

Две, стало быть загадки: одна связана с убытием Сокола, другая: почто вздумалось прибыть торгашу; тако же, считай – неотгадка, – молвил про себя, в шелестке шоркнувших о борт камышин. – Двойственное, как бы явление. Забавная вещь!.. Противоречия – на каждом шагу, всякая такая борьба; то же, приблизительно – жизнь. Что же то, скажите на милость в животе человеческой одно одному не противоречит?

Вспомнив сукноношу, приятеля мужик развернулся, и, вобравшись во мгу канул, за кормой зеленец; «Уйма островков безымянных», – проворчал селянин.

Левая. Заходим, рукав. Правая обточина суши, пронеслось на уме, вящшая – позадь Каласара; к полночи от Рыбного острова; ее не видать. Далее, за правой обтокою прибрежья Невы… Брех?

Лают!.. Вроде бы… похоже на то. Вряд ли, – усомнился гребец лая донесется до Мьи; да и не мешает учести: все-таки-то – лес на обочине, довольно густой; звуки приглушает ольха.

С тем, вслушиваясь в лай поселянин подобрался к рассохе, образующей остров; правая отока, за наволочком тут же нашлась, по знамению, видел мужик; чем тебе, оно не примета древо, заградившее путь. «Скоро на подсеку идти, – проговорилось в душе. – Ну-ко мы ее оплывем, падину. Ишь ты разлеглась. Напомнила, так будем считать. Мало не совсем позабылося в реке, на плаву; да уж, так… Поблагодарим за подсказку.

Главное, – подумалось Парке, обогнувшему ствол: – пожога, но никак не затон с мордами, ловить карасей; вящшее – подсечная пашня. Оную кормилицу землю штатские в оброк не положат, прячется от глаз немчуры.

Кукиша – бурмистрам… своё! Вырубишь поодаль деревья, и покаместа сохнут где-нибудь в медвежьем углу, за трактом в направлении Нарвы, можно позабавиться с детушками, али – к Неве, с тем чтобы, когда повезет выгорбить, по случаю талер. Ну и, разумеется всласть ублаготвориться женой… Любит. А чего? – по-людски. Старосте б такую, как Найда. Снег сходит – паливо затеял на нивке, будущей – костер до небес. Далее, на пепел пожарища приходит косуля (ввергнута в подполье) – соха…»

Скрип; веслышки, в рогульках-уключинах роняют капель;

Изредка – долеты брешков.

«Лаются? – И, нет, не слыхать… вроде бы…»

Тем временем чёлн выплыл к месту, за которым вот-вот взвидится, заброшенный кол, ез, – определился гребец; жерди над водою, с пяток, в прошлом – переход за реку; лавушка над Мойкою, Мьёй.

Как, обыкновенно бывает у крестьян, деревенских: перегораживают речку плетнем, к запани, прижатой ко дну с помощью осиновых кольев проймочка, повыше – настил, к рыбоуловительной ку́рме, встроенной в прореху мошне, выразимся так, подступать; вот тебе и вся недолга; кол в речице, что то же: закол, ез рыболовецкий – готов.

Бают деревенские, встарь некто ижерянин Селуй нивку на Первушином острове, у еза орал. Заилило ее, в наводнения, песком закидало – ну и, с тех пор не было на Мойке сохи. Токмо лишь, коса приходила, в пожню Омуток, да еще чуточку подальше, в Коломну; веска, говорят пожилые сельники такая была…

Сгинувши; была, да сплыла – в море, понимается; но. Так же, полагаем снесет рано или поздно закол званием Селуев мосток. Летось, в позапрошлом году мало не совсем развалился, чаятельно, сам по себе. Да уж; водяной не при чем… Эх бы, – промелькнуло у Парки на него поглядеть! Слышали, бучал, из-под кладок: «Го-од от году – все хуже и хуже». Правильно изрек, молодец; в том, что приключалось худое в сельниках винит горожан.

– Трутни, паучье иззаморское, – озлился мужик. – Землями владеют… Захватчики! У-тту, немчура. – С тем, проминовав по дуге в несколько аршин омуток, венха занырнула под жердь, шапку сдернуло; трухлявый конец, рухнув долбанул по спине.

Подарочки!.. Ух-х ты ж; водяной! Штатских порицает – а сам?!

Вершин, про себя чертыхнувшись, вытянув колпак из воды вновь перекрестился, вдругорь.

Нравится не так, чтобы очень. Дык перехвалил, сатану. Это называется: свой? «Предатель, – бормотнул, – перелётчик. Господи, когда же успел, враг переметнуться к чужим?!.. То же, приблизительно: мир; пакости подобного рода-племени на каждом шагу.

Как не так? Только приспособился к новому чему-то – шаррах чем-нибудь таким же, как жердь. Больше то и некому; ён!» – произвел ось на уме.

Стряхивая легкую оторопь, мужик поглядел в сторону прибрежных кустов: глубь, коловорот в течее – закрутень, – увидел гребец. В ямину никак перебрался – к лучшему, так будем считать, сообразил селянин. Устроился… Обжил омуток.

Граждан порицай на здоровье, чудище, однако своих нечего зазря обижать. Лучше бы, – мелькнуло у Парки перебрался в затон, выше по течению – к мордам, впугивати в них карасей. Ладно уж; спасибо на том, что не погубил, сатана… Лёгонький удар, пустяки.

Далее Селуевых кладок, рухнувших по старости лет, – вообразил деревенский – заводь, рыболовная тоня с вершами, Селуев затон: свая, заколочена в брег, ивушка, склонилась к воде так, что не увидишь ее полуобнаженных корней; ветви, отягченные листвием, чуть-чуть шевелясь тонут кое-где на вершок или полтора или два, около подводной листвы носятся, снуют по верхам тысячи подросших мальков. Заросли кругом, на версту. Колышется поодаль тростник, распластанные в бурой воде, взъерзывают листья кувшинок; белые порядочно всплыли, первыми, – отметил мужик, сходно поведению граждан, склонных даже там, где не надо вытворять новизну… Дочери, однако давай желтые кубышки; ну да; любит водяными цветами этими, лилеями бавиться. Пожалуй, нарвем; «Чадо ты мое поноровное!» – мелькнуло в душе.

Вспомнив на мгновение дочь, любимую не только подружьем, женщиной из племени водь, набольший семейства, большак с некоторых пор, улыбнулся.

Что б ни уступить благоверной, женушке, явилось на ум: дщерь – Ягодка; родное итак; собственная девка… И, – нет: общая с подругой по жизни. Ну и, сообразно сему: что Ягодка, что Марья – одно; нетути семейной браньбы. Все-таки-то есть на земле, готовой захлебнуться во лжи, да войнах за чужое имущество, да многие деньги, талеры-те что-то хорошее! – мелькнуло в мозгу: лад – полюби, – а тут те, окрест, в жителях деревни – борьба… Всем – самого-пресамого лучшего, чем больше, тем лучше; лучше уж, сполна ублажить отрокови́цу-ту, дочь;

Як тебе такое, отец: с ног до головенки обвешанная отроком, Ванею хвостами купавок – представала русалкой!.. Бабоньки такие, как будто бы, глаголет молва; жены водяных, понимай. Грех, не грех? Видимо нечистый попутал девку-ту, крещеную дык. Право же; с другой стороны, радость никому не заказана, говаривал тесть. Бавится, и ладно – дитя; лучше бы сказать: отрочи́ца: стукнуло четырнадцать лет. Вящшая отрада – Иван… Ой ли? – усомнился мужик; двойственное всё, на миру! спорит… очень-очень двойное… Противоречия – на каждом гребке.

Думается так: почивают, ладушки. Постель, по словам Найды (верится, пожалуй не очень) отдает по утрам Зорькою, – придумал супруг; – именно… Да нет, молочком. Только что доила, во тьме – знаемо… Парное итак.

Найда не словенского племени, – на четверть вожан-ка; тож переселилась к Неве. Яко бы, на устьях теперече вторая отчизна. Третьей батьковщине, отечеству никак не бывать; лишнее – стремиться куда-то, к лучшему, не худо и так. Сходят ли к добру от добра? Терпится, и ладно… Живем.

…Есть родины большая и малая, – неслось на уме: – Вящшая отчизна распалася, по воле судьбы в некоторый год лихолетья и, раз так получись малая – не меньше былой, матери Великой Руси. Радуйся тому, что имеешь. Мало ли? Такое – предать? Что же происходит кругом? Не только незаможные, голь, да кое-кто мужики середние-те, да поперег лавок деланные, – Васька ушел. Что б ему, на устьях ни жить? Дом – лучший в Калганице! А то. Сказывают, землю орал, Обуховщину-ту. Заросла^[4]. Подле Голодуши, рядком – несколько полетов стрелы!..

Бегают, как наш коробейник, тихвинец возможно затем, что хочется побольше иметь – Русь, будто бы, по слухам урезанная в ходе войны с ворогом на целую четверть все-таки существенно больше родины, отпавших краёв. Лучше ли – отдельный вопрос; двойственное; кто говорил: бедная держава, иной хвалит, неизвестно за что. Всякожды, по-разному баяли; понятная вещь: всюду наблюдаем соперничество. Кстати сказать, можно бы оспорити все что ни происходит на людях, кроме непостижного разуму простых мужиков, сельщины природных явлений… Кто-то говорил: зарубежь уменьшилась на целую треть. Староста, похоже… ага. По-разному вещали; вот вот: каждому – свое подавай. Мнения сельчан разделились надвое…

«Тоска и тоска!.. Что ж еще? И, с тем наряду, как бы, ощущенье виновности», – мелькнуло в душе.

– В чем? – проговорил деревенский, пропуская гребок. – Да и не понять перед кем. – «Что же происходит внутри?»

Воноко Селуев затон, рядышком – рукою подать; около березы да елинок, – увидел помор. Слева некрутой бережок, шелюга-та, незримая одаль, саженях в тридцати – ракитина – и после чего вплыл, на повороте вовнутрь полностью открывшейся взору более широкой воды.

«Ловля не сойдет за границы, к русичам, Селуев затон, – останется. И город, к несчастью. К счастью, – промелькнуло у Парки, – Неенштат в стороне; вот именно: верстах в десяти… По-старому. А ныне, рекут: в миле от родного гнезда».

5

Бр-р… Знобит. Ну и холодина собачья! Потому – на воде. Да и кой-когда ветерок… Терпится, – подумалось Вершину.

Слегка развиднелось.

Встало в окне зелени и проплавляет порыжелую мгу, временно не яркое, солнце.

Точно золотой! корабельник! – подивился пловец; с тем, что – наградная деньга от самого государя, данная в досюльные годы некоему тестеву предку – оберег; от бедствий хранит.

После того, как Найда родила близнецов, Марью с Ванею старуха вожанка преподнесла внуке нарочитый поклон. Да уж, получается так. Заповедала на шее носить. Не только золотая монеточка, – особенный дар: женщине, продляющей род; в том состояла нарочитость. Ясно, почему – корабельник: на ём суднышко. Вверху, по дуге вытиснено несколько слов; как не знать…

В позапозапрошлом году, в темь от наводнения спас (в подпол набежало – пустяк), Зорьку-ту, заблудшую одаль, в чаще от волков уберег; всякое такое, ну да. Подлинно, волшебный корабль – вещий, – промелькнуло в душе; – силою великой чреват. Истинно; ужели не так? То же, напрямую касается хозяйки заречья, тещеньки (вдвойне повезло!) – такоже творит чудеса… Первая, на весь околоток чародеица; ну. Кто б еще с такою задачей справился, возмог исцелить Марью от былой немоты? Укко, старикан говорит: вылечил какой-то испуг; вряд ли то. Да как вам сказать. Может, прав. Мелочь, по великому счету, главное: в гробу немота.

…Больше ворожила под соколом, не то на лугу… Вскидывает руки, трясется. Вслушаешься, было в заклятия – по коже мороз. Часом, ворожеица взвоет по-дурному как есть, волчески, Варварка – себе; али то, с поджатым хвостом кинется стремглав под крыльцо. Как не испугаться? – и сам, было-че порою сбегал. «Как смотрят, блестят и светят луна и солнце – выговори, лапса, дитя малое по всем сторонам!» Это лишь одно заклинание, а сколько других? С тысячу… Не менее ста. Годы напролет волхвовала – и, таки удалось в некоторый день, помогло: до пяти лет с какими-то неделями взор девки оставался недвижным, Ягодка едва немовала, наподобие тех, кто по своему воровству, схваченный теряет язык, с тем, благодаря волхованью стала говорить, по-людски… Может, на Исакия? в май? летом? Да никак, на Илью! Плакали, от счастья; ну да.

Вновь листья шевельнул ветерок. Желтые кубышки раскрылись; только что, недавно густая коло езовища, белынь таяла все больше и больше. Воноко, в просвете берез кажется поклон, корабельник – оберег… Исчез, не видать; временно в шелюге застрял. Выберется-от, не впервой.

С этим, в дрызготне, у мерёж, расставленных в рядок за ракитою слегка унялась вызванная лаем тоска.

Две, три ловушки… Опростал – погружай… Скрылась. Под ногами вскипает; часом, в синевато-зелено-белой, шевелящейся каше («Скользко, черт возьми!») – краснота; «Спорится», – мелькнуло в душе. Три, четыре… Пятая. Ужо победим!

Вдруг – то ль причудилось («Шлепок-шепоток рыбьего хвоста о сапог? Язь?» – предположил рыболов, мысленно витая в дому) некто, за ракитою вымолвил: «Спеши!»

Водяной? Вряд ли, – усомнился ловец. Чуточку тревожит брехня. Эво их еще, за шелюгою невыбранных верш! Лаем поопосле займемся. Некогда, – мелькнуло в сознании, подумаешь: лай – все-таки не город… И там, знаемо не меньше собак. Дескать, говорят обыватели: чем больше, тем лучше. В набольших собачьего племени приятно ходить?

Дабы развернуться у морды сельник потянул на себя росшую вблизи камышину; хрястнуло; с верхушкой в руках, ладвочкою стебля мужик, чуть ли не упав, чертыхнулся. «Против, – подержал на уме: – та же, понимай живота: ходные спотычки, препятствия и тут – косяком… Свычное, не стать привыкать. Редко всё идет по задуманному, чаще – не так. Хочешь получить удовольствие, какой-то успех, труднодостижимый – борись; бей да бей. Даром ничего не дается, нетути бесплатных удач. То же: окружающий мир; как не так? Вечные завады – помехи в действиях, повсюдная ложь, драки то и дело, в рядах… Противления… Измены друзей. Что ни говори – опровергнут как-нибудь, по-своему речь… В штате, да и тут, иногда – склоки, воровство, зубоежь».

Стебель, но уже без метелки, зрилось деревенскому, всплыл.

Тестюшко!.. Без шапки остался; как бы, – сопоставил мужик: смахивает… Корень, в земле! Укко не желает сорваться – что ему Великая Русь? Также, нипочем не уедет за море, в столицу свеян. Дескать, приглашали; ну да: шуточно сказал, понимай. Любится на устьях сидеть, в пригороде. Крепенько врос! Даже и не корень… ага: непоколебимый валун. Так же, приблизительно думает подруга по жизни, – промелькнуло в душе: норовом – едины… Кремень!

Видится, стоит, на колодезях, – припомнилось Парке: по воду пришла, на ключи по-за огорожею, в низ: бренчала на расшитом подоле, яко у росийских молодок в красногорском краю – короновидый чепец, долгий, до земли сарафан. Даже и теперь надевает материно амы; да пусть; полюби – родное итак. Понизу передника звоны-бубенцы-погремушки, всякие, в рядок, еже есть образы каких-то зверей… Вольская порода – с чудинами; отсюда пошло, якобы название: чудь.

Как-то углядел, на Покров: плавала околь портомоенки, в чем мать родила. Двадцати шти годов – старый! – закручинился он, Парка, скрывшись от ее наготы. Впрочем, невзирая на возраст позже, заотважась женился.

Вот еще, такая чудина: собирались обрить; Найду, разумеется; но; перед выхождением замуж. Требовал старинный обычай, видите ли-от… Возбранил. Еле удалось отстоять. Что это еще за дела: косы под лезье от косы! Так бы, не вмешайся – тю-тю…

Дальше – легче. Втайне от свеянских попов, по старине окрутились, тут же на подворье, под соколом. Венчал иерей, ныне многолетний старик житель деревеньки за бором^[5], отставленный от служб Онкудимище (у Спаса пред тем, в пору лихолетья служил). К вечеру Ыванова-дня, постного – считай, через год люба родила близнецов. Далее, в черёд волхвований акки, чудодейственных дочь, Марье избыла немоты.

Ну-ка полезай-ка в роток, Ягодка (гулять, так гулять!). Покалывал, вертунью усами, вскидывал подчас, дрыгоногую, да так, что летит выше головы; хорошо!..

Радость никому не заказана. И тут же, рядком, с прозеленью, как бы в глазах, рысьими казались – жена. Вскинешь – и еще, и еще. Нравилось возиться с робятами; на то и досуг. Бавилися часом, в низке. Помнится; такое – забыть? Ну-уж нет, – проговорилась в душе: противу хотения; но. «Не выйдет, ничего не получится», – изрек в пустоту, выразив наумное вслух. – Даже и теперь… По-людски! Это вам не землю возделывати, пашню орать; именно; чем легче, тем лучше.

…Лучшего не будет, по-видимому… Дочка визжит, радуясь полетам, Иван, помнится, в одной рубашонке, до коленок завидует: ну, тять, покачай! Пожалуйста, чего тебе стоит; как-то, приблизительно так. «Ручики, отец поломаешь: девка, не охапок травы! падает!» – вопила жена. Гневалась порою настолько, что переходила на крик – с тем, зелень проступала в очах, сузятся, а чуть приласкай – сызнова глаза-васильки. Так-то вообще, приглядись как следует, они голубые, но и можно сказать: с некоторой блёклостью синие, как та бирюза. Рысь, кошка дикая – смотря для кого; старосте, посельскому – зверь.

Так ему и надо, врагу; кто ж еще?.. Поможет, часком; Зорьку-ту, пропавшую одаль, в заболотьях привел. Это называется: враг? Двойственно!.. как, впрочем всё-всё, что ни наблюдаем окрест, видимое нами; ага: спорное, – подумал рыбарь, действуя у дальних мерёж;

Ранее, – мелькнуло у Парки, – даже у пылающих доменок, в тяжелом труде горюшка особо не ведалось, а тут, в чужаках исподволь пришла живота, которая не снилась ночьми… Да уж, так.

Реяли над морем каявы, ласточки носились у дома с деревянного птицею, то дальше то ближе, часом скуповатое, солнце, оживляя низок берега, в сторонке от лоз высветит, бывало на платье любы дивовидных зверей, маяльники-те, погремушки, да, иное взблеснет в низке жемчугов-маргаритов даренный с рождением двойни бабкою супруги златой^[6].

Много ли с тех пор изменилось?.. к худшему, – подправил не вдруг мысленную речь селянин, вообразив бережок, сызнова поросший лозьём. В нетчиках все хуже и хуже, – лучше! Получается, врет житель омутка водяной. Странно; у кого научился? Ветром занесло? Как-то так; выглядит вполне по-людски, человеческое, будем считать: как правило, и даже в селе, под городом… повсюду – обман.

…Эт-тот корабельник: монетка!..Только-то; игрушка, для женщин!.. Даве, пополудни жена чистивши корап, талисмант. Моечной золою, в тряпье… Коло портомоенки. Ну.