Отсюда нельзя было сбежать, и здесь нельзя было остаться в себе. Дело оказалось не в закрытом режиме и не в отсутствии воли, дело было не в ошеломляющих ноябрях, когда температура зашкаливала, и не в тошнотворных сезонах сухого солнца, когда день за днём стояла острая и неподвижная жара. Дело было в том, что человек переставал реагировать на внешние раздражители более глубокие, чем те, что предлагались в качестве раздражителей, в итоге царствовала поверхностность, автоматизм сжирал здравый смысл, цели не вызревали. Покой, стабильность, и только лёгкий шум: это звенел эконерв – незамеченный. Ощущения все стерильные, жизнь по правилам.

– Кто это вас так?

– Сам.

Печальная картина, но только внешне и со стороны, внутри в голове люди были троглодитно довольны. Корни выдирали быстро и без боли: рубец на всё тело – толстая кожа. По выходным ещё болтали через компьютер с детьми или соседями, просили показать осень – листья летающие, жёлтые кожистые перепонки. Сначала интересовались снегом, в первый год, ёлки из бумаги, тоска по снеговикам, но потом как-то оседали, примагничивались к данности, стояли на поверхности и тужились, выдавливая из себя новые корни. Прорастали манговыми деревьями под окном, влипали подошвами в благодатный солнечный клей.

Хотите красоты и драмы? Это не сюда. Тут лишь потливость и ворчание. Мир как шумовой фон. Израсходованный интеллект, насильственно-васильковые фразы. Эволюция как утрата иллюзий. Комфорт убаюкивал человека в природных одеялах, и человек сидел уютно на попе, а вокруг него как колыбельные летали его годы и возможности. И он размахивал рукой, раскачивая эту карусель, и он радовался всему готовому. И то, что ноги так надёжно крепились к земле.

Были и замыкания в схемах. У иных психика шаталась из стороны в сторону – остаточные явления, боль и припадки, это всё выплёскивалось прилюдно, вырывалось из человека оригинальными фразами. И он что-то делал такое, говорил странно.

– Люди пропали, – говорил.

– В каком смысле? Исчезли?

– Испортились.

И кто-то делал ему затычку в рот (булочную), и все сочувственно скидывались, кто чем мог, чтобы восстановить ему вес в обществе.

Вес интересовал руководство чуть меньше, чем контраст, но, конечно, и здесь были правила. Главное было избежать перегибов, чтобы человек не бросался в глаза со всей дури. Если у кого-то был замечен сильный недовес, его осторожно выправляли понятными способами. Для этого использовалось принуждение по хобби и особое распределение ролей в праздничных спектаклях. Так маловесные часто играли крылатые качели – это была звёздная роль, после исполнения которой, получив свою порцию славы, они улетали на небеса, то есть могли без труда внедриться в общий спиритический сеанс. Гораздо худшим явлением считался перевес, если человек вдруг начинал значить для всех больше того, чем то, как его позиционировали. Таких людей срочно отправляли в командировку на необжитый север страны, где они быстро возвращались в нейтральное состояние.

Продолжая тему свечей, люди были как восковые твари, греющиеся прожиганием жизни. Часто перегревались, и это было сравнимо с экзальтацией. Существовал также бытовой вариант веры: от жары в шахте периодически плавились тросы, и кабина вместе с человеком падала на ловители. Считалось, что переживание этого опыта приравнивается к духовному просветлению.

В остальном огонь был образен: горели внутренние органы. Забава была первична. Некоторые будни ближе к концу недели и почти все праздники проходили в феерии: караоке – «пустой оркестр», кураж и пьяные танцы. Вечерами все ходили охотиться на скуку. Скуку никто не видел, но все хотели её убить. Устраивались чемпионаты по стрельбе мыслями: участники садились друг напротив друга и пили, пили и смотрели глаза в глаза, пока кто-то не падал, оно же – проигрывал. Такая она была мощная – сила спиритической мысли.

После второго акта забытья стеклянная сцена пивнушки манила гирляндовыми огнями, и люди танцевали на леске как куклы или как рыбы.

Лёгкость бытия дополнялась национальными праздниками, которые происходили так часто, что в перерывах между ними сотрудники посольства совершенно не успевали уставать. Вроде бы эти особые дни должны были человека расслабить и успокоить, но все и так были настолько расслаблены, что праздники работали как мясорубка для человечины: получались люди разбитые, подавленные – фарш.

Это всё происходило примерно вот так: на футбольной площадке расставляли ветхие стулья, выращивали на решётках страшные картонные цветы и надрывно орали ностальгические песни в шуршащий микрофон с отпадающим проводом. Дети читали-забывали стихи, старшеклассницы танцевали цыганочку, размахивая раннеспелыми сисями, учителя в бумажных «ушках» скакали персонажами наркотических сказок. После официальной части все плелись на большой фуршет, где взволнованно, с речами, спиритизировали за родину (иногда за войну, иногда за мир). По старинной традиции героев уносили домой на руках – оно же: чествовали.

На праздниках каждый имел возможность «забавно опозориться»: рухнуть на общий стол, рассказать производственный секрет или припасть к чужой женщине/мужчине. Тут же появлялась питательная среда для возникновения сплетни. Сплетня концентрировалась в пространстве и потом ещё неделю-две работала вкупе с федеральными новостями, плотно заполняя сознание мирского жителя. Это всё было привычными видами развлечений – провоцировать сплетни и разносить слухи, как бактерии.

«За что эти люди получали деньги? Когда они всё же работали?» – встаёт перед читателем резонный вопрос, и тут же появляется не менее резонный ответ. Иногда в свободные от выходных дни привиденьевые и живчики действительно вынуждены были некоторое количество часов корпеть над бумагами, двигателями, порядками – в зависимости от вида деятельности. Впрочем, им не приходилось надолго прерывать свой досуг: к позднему обеду многие уже оказывались свободны и возвращались к своему естественному занятию убийством времени, брали прицел и шли в бар, или же, трогая звенящую печень, оставались дома со своими выстроенными-поперёк-горла родными.

В семьях один был достоин другого. У мужчин личное пространство ограничивалось пузом, дамы были пышные, с повидловой начинкой в голове. Люди жили в одной квартире, имели общее имущество, а любовь как бы подразумевалась. Но день за днём «самые близкие люди», следуя общей политике обращения с человеком, выкорчёвывали друг из друга определяющие качества.

Семьи загнивали тихо, скромненько источали зловония и разлагались чаще всего на алкоголика, истеричку и эмо-детей. Кошки выбрасывались из окна и уходили ко львам в лес, если по пути не бывали съедены голодным прохожим.

Мужчины всё чаще прятались в своём клубе домино. В клуб вступить было не так уж и просто. В высший эшелон могли попасть только спиритически активные люди с опытом настольных игр, обладающие крепкой логикой и здоровой интуицией. Только пройдя такой пристрастный отбор, человек получал право участвовать в грандиозных побоищах чёрными прямоугольниками на большом уличном столе. Иногда корифеи устраивали чемпионаты в термах – попасть на эту битву было настоящей удачей. Термы были безопасны в смысле прослушки, так что тут можно было вдоволь разглагольствовать о предназначении дубль-пустышки, под которой подразумевался злополучный мутант-инженер, не способный справиться с обычным лифтом.

Женщины в домино не играли и в термы не ходили. Иногда в качестве увеселения они расстилали плед на цементной крыше первого корпуса, садились на него, тянули тёплое варенье и обсуждали новые блюда, которые приготовили на неделе. Женщины не говорили о политике, не читали новостей, не третировали неудачников, не падали с пьедесталов и никогда к ним не подходили. Они называли друг друга «курицами» за спиной, нанизывали на насесты образно, но сами общались так: кудах-кудах. Острые языки были бы хороши внутри таких ртов, но нечем было точить – всё время что-то жевали.

Вот так: от стены до стены – доброе тепло, а в нём жил гуттаперч – восковые личности. Тоже сказать, ну и чем плохо? Всё было дано, и каждый просто защищал эти данности.

Так и шло: забавы и море. Сначала веселье, потом – море. Иногда по выходным ездили все вместе смотреть на огромную рыбу. Рыба была невероятных размеров и выплывала в тот самый момент, когда на неё шли смотреть. Кто-то говорил, что это кит, но большинство не были с этим согласны, они считали, что киты не могут подплывать прямо к берегу и не бывают шириной с горизонт. Так что это вряд ли был кит, но какая-то не менее красивая и большая рыба. Одно было очевидно: рыба любила рассматривать мирских работников не меньше, чем они её.

На курорте с собачьим именем «Шай-Шай» люди останавливались в больших двухэтажных домах со встроенными в пол бассейнами, вмонтированными в стены живыми ящерицами, включённой в цену радостью за сегодняшний день. Отдых происходил по знакомой и понятной схеме. Женщины готовили, мужчины спиритизировали, потом спиритизировали все вместе и к концу третьего дня, когда все более-менее приходили в порядок, люди большой толпой отправлялись смотреть на гигантскую красивую рыбу. Каждый раз они хотели изменить схему: сначала увидеть рыбу, а потом радоваться за сегодняшний день. Но жизнь текла по своим правилам.

* * *

Матрёшки расходились просто отлично. Бах сильно подозревал, что всё дело в универсальном человеческом образе свечей. Он был почти уверен, что эти восковые фигуры используют в магических обрядах жгучими ночами: греют в тёмных лесах под песни ветров и голоса девственниц первой крови, замышляя поход на врага или дьявола, плавят в пропитанных духами смежных пространствах – насылают болезнь или смертное уныние на целые деревни. Этого ничего нельзя было запретить.

Но это было можно увидеть.

– Колдовство.

«Что? Ну перестань, перестань». Навязчивая идея зарождалась постепенно. Он тестировал новую партию товара, и как-то его вдруг озарило, ему приспичило или присвечило исследовать местную индустрию магии, понять её сущность. И теперь он из кожи вон лез, чтобы забронировать какой-нибудь смелый мистический тур в густую темноту африканского бытия.

Вылез из кожи – это раз. Затем расставил мысли-приманки по углам, подключил поле желания – максимальная мощность. «Теперь ведьмаки набегут только так», – задумка в статусе приглашения.

Он никак не боялся этих товарищей, у него было дело к ним – парочка вопросов. Бах всё думал об этих странных происшествиях в посольстве, всё пытался раскусить волшебный орех, в котором скопилась тайна. Почему люди становятся зашоренными и пришибленными после встречи с этими ангелами из автобуса? Что там происходит?

Любопытство. Бах чувствовал себя вляпанным в какой-то общий процесс, сути которого не понимал. Конечно, можно было, как другие, завязать память в узел, оставив блаженство и улыбочки на виду, но у него так не вышло: «Люди же изживаются, уродство, уродство».

И некому ведь рассказать, везде тупик, всюду для всех выгода. Все как бы сами на это идут, их никто на верёвке не тянет в корпорацию человеческого смирения. Умалчивание небольшое присутствует, да, но так, в целом, всё чисто, всё по контракту. Обмен: витальная сила за жилплощадь, образование детей, новые шмоточки; в жизни всё так и есть, просто тянется годами, а тут практически мгновенный обмен. Можно сказать, что они благодетели, эти воры человеческой жизненности. Но кто же они?

Вопросов было много, тупик и раскалённая мыслями голова. Те, что выбросил, сработали из угла: турагент появился в один день – колоритный такой мужичок в броне из цветных амулетов. Бах думал, что это будет какой-то древесный гном – древесный гном и пришёл. Прямо в магазин. Открыл мешок и сваливал туда восковых матрёшек, как дома прибирался.

– Зачем так много? – поинтересовался Бах (улыбался и надеялся не спугнуть).

– Свет, – буркнул покупатель, тряхнув мешком.

– Но лица зачем? Магия? – вспоминал он слова на шангаане.

Посетитель смутился и боком щупал путь к отступлению, но Бах уже так крепко зажал его в ситуации приятной беседы, что гном вынужден был уступить.

– Да, – сказал он и гордо вырос. – Это не против закона.

– Я бы хотел посмотреть, пожалуйста, хотел бы узнать, что будет.

– Нельзя.

– А что можно?

Древесный прищурился и произнёс:

– Можно узнать своё настоящее. Это важнее всего.

– Но настоящее – вот оно, сейчас.

Гном начинал паниковать, оно же – раздражаться.

– И вы знаете, что сейчас происходит?

– Мы стоим с вами в магазине, я беру информацию, вы покупаете свечи. Ещё немного и получите свою скидку.

– Это первый взгляд.

– А что ещё?

– Ну, например, то, что за вашей спиной огонь.

Бах обернулся, потом понял: метафора.

Турагент моргнул глазами, как фотографировал.

– В общем, давайте к делу. Хотите попасть к курандейре?

– Куран… Да! Очень хочу!

– Отдадите свечи так?

– Всё это?! Ну, хорошо.

– Тогда вот.

Гном в амулетах протянул какую-то бумажку, забросил на спину мешок воска и быстро вышел. Бах посмотрел на листок – подробный адрес с ориентирами, удивился, зачем древесный мужик носит с собой готовые маршруты. Может, клиентов не хватает? Бывает и так.

Бах выключил поле желания, собрал разбросанные по углам мысли и продолжил рабочий день. Поездку он решил отложить до лучших времён, сейчас надо было разобраться с делами, очень много было дел, и каждое требовало разбирательства.

На этой неделе у них была презентация новой услуги: лепка восковой скульптуры прямо на глазах покупателей. Восковому мастеру сшили специальный костюм из причинно-следственных связей (тематическая подборка), плюс на голове шляпа, и в весёлых ботинках ноги. Получилось свечное божество общего разряда. На днях раздадут листовки в самых злачных местах города и будут ждать человеческого нашествия.

Вечер пятницы свернулся в комочек. Бах со всеми попрощался, закрыл все счета и двери, закрыл рабочую неделю и поехал в доброе своё тепло. Хотелось расслабиться и говорить на родном языке. Хотелось масляной субстанции вместо глаз. Хотелось огня в горле и за спиной. Этот пожар, о котором говорил посетитель сегодня, этот пожар – это прожигание жизни.

Мирской бар уже открылся, но люди ещё не собрались. Только один человек сидел за столом – фигура мягкая, из дешёвого пластика. Бах окликнул: это был помощник завхоза Гога. Ну надо же, что это с ним?

– Привет, дружище.

Он потянул к нему руку, в ответ также поплыла рука. Гога сидел как увалень: бледная китайская копия человека, старая кожаная игрушка, промежуточного вида существо. Голова ездила из стороны в сторону, как будто разыскивала орбиту, но планета была вокруг, а не внутри. Гога сидел беспомощно перед большой кружкой пены и сосредоточенно смотрел на жидкость сверху вниз. Бах осторожно толкнул его в плечо.

– Что случилось?

– А?

Это было не похмелье и не спиритизм у него – человек понимал всё, отвечал кое-как, но разумно. Только вот общий вид – очень сомнительный.

– Ты чего? – повторил Бах, заныривая под блуждающий гогин взгляд.

– Пена узорная.

– Ну да.

Это утверждение сложно было оспорить, как и то, что помощник завхоза сейчас выступал наглядным примером человеческой размазни. Мелкими струйками из него вытекала жизненная сила. Бах дёрнулся и налетел не на озлобление, но на равнодушие – ещё хуже.

– Гога, что там было? Расскажи.

– Не знаю.

– Ты нормальный вообще?

Гога сдул свою пену и стал тихонько вгонять жидкость в желудок, затягивая через щёлку во рту. Заменял растворы в организме.

– Я ничего не помню, – сказал он, когда допил.

– Вообще ничего?

– Ну я вошёл, там белые стены, кошка.

– Ты соберись, Гога. Какая кошка? Окошко?

– Чёрная кошка. И ещё там окошко.

– Ты ходил в старый корпус?

– Нет.

Гога злобно поднял глаза, но потом снова обмяк.

– Я не помню, правда. Сон приснился – страшный, проснулся – тяжело так, как будто что-то вынули из меня, или что-то ко мне добавили, не пойму ничего.

– Тебе пить не надо сегодня. Иди поспи, что ли.

– Да. Но почему они меня взяли?

– Кто тебя взял?

– Не помню, – сказал он сокрушённо, допил то, что было в кружке, встал и пошёл к входу в свой корпус.

Бах почувствовал спинную кость, выпрямился, осмотрел мир. Где-то тут была засада, но не в прямом смысле. Где-то тут была хитрая пропасть, как будто кто-то вскрывал тело времени, вынимал штыри-держатели и устанавливал новые правила. «Кто же это делает?», – Бах взял спирит, сел за стол, закурил. Надо было хорошенько подумать. «Кошка-окошко», – сложил фразу пополам и положил к себе в карман. У человека до сих пор нет óргана, который фиксирует реальность.

Система мгновенных мыслей не работала. Надо было повидать одного из героев – человека, сохранившего свой характер. Валин на дежурстве, Чан треснул по дну. Он достал телефон, набрал контакт «Нинель. Мир» и стал ждать девушку, которая ему очень нравилась.

– Ты мне очень нравишься, – так он не сказал, но сказал: «Приходи, пожалуйста, в бар, у меня для тебя полупьяный параноик. Приходи».

* * *

Это становилось понятно не сразу – через месяц-два. Человек сначала присматривался к самому себе, списывал на акклиматизацию, заскоки, игры света-лени. Потом брал общую идею: разрушить нейронные связи и начать всё заново – для этого он пил, смеялся и пил, хватался за голову, аккуратнее – за слова. Это смягчало драматизм ситуации, суть которой была в том, что белый человек в Африке становился счастливым дурачком из серии «блаженны нищие мозгом» (убывание духа при этом также никто не исключал).

Каждому приехавшему в эти серные города рано или поздно приходилось признавать довольно малоизысканную истину: он отупел. Причины этого обстоятельства до конца не были изучены на местах. Наука не давала чётких ответов: одни учёные винили во всём солнечную активность, слабое воздействие творческой динамики космоса на инертный материал земли, другие считали, что всё дело в недостаточно развитом «локальном» информационном поле, которое к тому же нещадно засорялось повседневными мыслями чёрных о выживании. Ещё одни говорили, что эпифиз, отвечающий за ум и ассоциации, работал в этих условиях только три месяца в году, остальное время приходилось на гипофиз (умение делать руками, физические навыки). Но ничего из этого не было выведено в полноценную теорию.

Люди проходили постепенно все стадии разложения. Опьянённые ясностью, они принимали на веру общее описание мира. Устоявшиеся выражения рядами торчали у них во рту. Каждый смирился с тщетностью. И все были потрясающе бесполезны в своей роли разумного человека.

Если у некоторых недостатки произрастали из достоинств, то здесь внутренние поля вообще не давали никаких урожаев. Крепких умом в удачный год в посольстве было человек семь-восемь, остальные в своих рассказах всё время описывали слона, увиденного глазами слона.

Вот так постепенно люди переходили в новое состояние. К середине командировки каждый из них был истинное привиденьевое. Бах называл их так, вспоминая отряд насекомых, представители которого подстраивались под окружающую среду: становились листиками, палочками. Все они жили как в каталепсии, то есть были неподвижны, но при этом имели восковую гибкость: если насекомому придать позу, он в ней и останется. Даже если оторвать ему какую-то часть тела, он не сдвинется с места.