Цитаты из книги «Краденый город»

...А незнакомец в обвисшей серой шляпе все шел и шел. От дома к дому. Поднимал руку и делал два коротких движения крест-накрест. Он зашел в детский сад и пометил крестиком качели. Заглянул в окно, за которым неслышно целовались двое влюбленных, и поставил крестик у подоконника. Отметил закрытую на каникулы школу, спящий магазин, никогда не спящую больницу. Не пропустил ни одного дома. Где-то отмечал лишь несколько квартир, а где-то сразу весь подъезд. Прошел мимо парка, не обозначив ни одной статуи. Зато пометил трамвай, дожидавшийся зеленого света на пустой улице. И снова — дома, дома, дома. Перенесся через Неву. Мимо красивой крас­новатой крепости с золотым шпилем прошел не обернувшись. Зоопарк его, кажется, удивил. Он долго разглядывал толстую спящую бегемотиху, отошел. А на клетке знаменитой слонихи Бетти поставил крестик. Незнакомец шел и шел. То струился, то стелился, так что его можно было принять за серый туман. Отметил будку, где дежурил железнодорожный сторож, несколько дач. Склады и заводы. Дворцы и теплицы. Перелетал реки, но успевал отметить крестиком баржи и корабли. Переваливал через холмы, бесшумно проносился над полями, не касаясь росис­той травы. Брест, Житомир, Киев, Севастополь, Каунас он прошел давным-давно, самыми первыми. И еще много других городов. Но работы у него было все еще невпроворот. Телега его скрипела, не отставала. И все так же была невидима. Под ее скрип он брел сквозь очередной город. Заходил в села и деревни, на хутора и в аулы. Не пропускал и лесных избушек, осматривал даже стог сена, если замечал, что там в душистой сухой траве спит человек. Заглядывал своими неподвижными глазами в каждое окно. Страна была большая. В то утро — двадцать второго июня — у него было очень много работы.

когда людям хорошо — они хорошие. Когда им плохо — они плохие. А когда им ужасно — они ужасные. А хороших или плохих людей или, там, добрых и злых — нет. И сейчас людям очень плохо. Вот и все.

Лестница в парадной была широкая. На мраморных ступенях торчали бронзовые шашечки, по одной с краю, а между ними бронзовый прут — для ковра. Но ковра теперь не было. Лестница была грязной и пахла сыростью и мочой. Грязной — и мраморной. Вонючей — и просторной. С пышной лепниной на высоких, давно не штукатуренных потолках.

Ты же хотела знать, за что вам все это? Теперь ты знаешь! Вы переполнили этот город чужим горем!

Ленинград — такой город, в котором можно идти часами, прямо или сворачивая в прямые улицы, мимо тесно стоящих в одну линию домов, но совершенно негде присесть. Разве что в парке или на набережной — на гранитных ступеньках, спускающихся к самой воде.

— Такой красивый. А мы в нем так некрасиво жили.

— Мой милый! — не удержалась она. — Какой же ты красивый! Как будто Ленинграду не говорили этого мильон раз. Тем не менее он всякий раз отвечал. Ответил и теперь. Распахнул Тане свои небесные-водные-каменные руки и сказал: иди ко мне.

— Ну ду-у-у-усенька! Только за вещичками нашими присмотри. А то соседи растащат.

Паровоз работал железными локтями, задыхался на бегу сдобным дымом, но лишь быстрее и быстрее вращал суставами. Словно увидел что-то невыносимо страшное. Он просто не мог остановиться. Он нес их всех: Таню, тетю Веру, вагон, все вагоны, сколько их было, со всеми этими младенцами-скелетиками, с серолицыми взрослыми, в которых не различить мужчин и женщин, с девочками, похожими на старушек, и мальчиками, похожими на старичков. Он уносил их всех — что было сил в его механических внутренностях — из кошмара прочь. На восток.

Таня задохнулась от негодования: нечестно! — Здесь же нет времени! Человек в шляпе захохотал: — А кто говорит, что эти часы измеряют время? — А что? — Слезы. Чужие слезы. Через узенькую горловину капало вниз. — Кап-кап, кап-кап... По капельке-то, по одной слезинке — очень медленно. Медленнее, чем время. От этого многие думают, что злодейство сошло им с рук. А не сошло! — Я ничего не сделала... — Вот именно!.. Ты же хотела знать, за что вам все это? Теперь ты знаешь! Вы переполнили этот город чужим горем!