За ужином я почти не могла есть и в итоге призналась, что плохо себя чувствую. «Ты скверно выглядишь, Уна, – сказала мама и велела принести мне чаю с мятой. Ненавижу мяту, но пришлось выпить, чтобы не расстраивать её. – У тебя нет жара?»

Я сказала: конечно, нет. Я мечтала, чтобы мама скорее отпустила меня наверх. В трапезном зале было тепло и уютно из-за очага, но охотничьи трофеи на стенах и доспехи сегодня почему-то пугали меня. Никогда не замечала, как зловеще отблески огня дрожат на шлемах и нагрудниках лордов-предков… Даже в наших знамёнах с осиновыми прутьями, по-моему, есть что-то угрожающее.

Может, я схожу с ума?

«Это профессор Белми так утомил тебя? – (Мама укоризненно посмотрела на профессора, и тот замотал головой. Испугался, должно быть). – Нет? Тогда ты всё-таки пересидела в библиотеке. Кажется, пора мне запереть её на ключ».

«Ты смотри, как она запаниковала! – рассмеялся дядя Горо. – Глаза сразу в пол-лица… Ты не влюбилась ли часом, Уна? Не знаю, правда, в кого влюбляться в нашей глуши. Разве что в лорда Ровейна с портрета».

Портрет лорда Ровейна висит в северной башне, недалеко от покоев отца. Ровейн был незаконным сыном Робера – первого в нашем роду, того, кто отвоевал Кинбралан у более древних владетелей. По легенде, матерью Ровейна была колдунья с Волчьей Пустоши. Он убил отца и всех сводных братьев, чтобы стать лордом Тоури. Ещё в хрониках Кинбралана сказано, что в подземелье замка Ровейн держал собственного дракона…

И был очень красив, если судить по портрету.

Мама поморщилась и с досадой воскликнула:

«Что ты болтаешь, Горо! Уна уже не ребёнок. Ей ни к чему влюбляться в человека, который умер шестьсот лет назад».

«Семьсот, миледи», – влез профессор Белми. И тут же притих, встретив суровый взгляд мамы.

«Неважно. Я не знаток истории рода Тоури… – (Она посмотрела на меня и сладко улыбнулась. Не люблю, когда она так улыбается). – Пройдёт пара лет, и у ног Уны будут лучшие рыцари и лорды Ти’арга. Не так ли, дорогая моя?»

Я кивнула, чтобы не длить спор и уйти наконец-то к себе. Потом до меня дошло, что кивок, вроде бы, должен подтвердить предположение дяди Горо, – а мне этого совершенно не хотелось… Я заверила маму, что не влюбилась и не больна, а всего лишь хочу спать.

«Тогда ступай к себе, дорогая. Можешь не заходить сегодня к отцу… Я поднимусь с тобой».

Мама на самом деле поднялась в мою комнату и сама уложила меня. Она крайне редко так делает: этого не случалось, наверное, лет пять. И в любой другой вечер я была бы не против; только не сегодня.

Мама сидела со мной, воркуя о чём-то и расчёсывая мне волосы. У меня раскалывалась голова и сильно билось сердце; я пыталась сосредоточиться, но едва слышала, о чём речь. Кажется, что-то о лордах Каннерти и о том, что весной они позвали нас в гости.

Она была в каком-то нежно-мечтательном настроении. С мамой такое случается. Сегодня это тоже было некстати; всё из-за глупой шутки дяди Горо… Она стала перебирать мои вещи и наткнулась на синий кулон. Я вспомнила гномов из сна, камни на их доспехах – и вздрогнула.

«Почему ты не надела его сегодня, дорогая? Ты такая красавица в нём. Посмотри-ка».

Я отшатнулась: казалось, что серебро цепочки будет жечь, если коснётся шеи… Но мама, улыбаясь, почти насильно застегнула на мне кулон. Сначала ничего особенного не произошло. А чуть позже я вдруг почувствовала, что синий камень жжёт грудь. И…

Я не знаю, как описать это. Образы потоком хлынули в мою голову – не опасные, как в кошмарах, а просто… чужие. Непонятные. Летом и весной с Синего Зуба так же резво сбегают ручьи. Не прошло, наверное, и несколько секунд, когда всё закончилось.

Я видела бородатого гнома за работой. У него были тёмные глаза и родинки на морщинистых щеках, а руки – умелые и мозолистые. Я видела, как он подбирает сапфир из тех, что собрал в шахте его сын, а отшлифовал внук. Как он стачивает его края для оправы. Как в тигле плавится серебро, как на наковальне одно за другим рождаются крошечные звенья…

Думаю, я видела прошлое кулона. Не знаю, как такое возможно: я словно влезла в голову этого гнома-мастера, имени которого не знаю. Точнее, агха – слышала, что гномы предпочитают называть себя так… Или, может быть, влезла в память камня?

Что за чушь – откуда у камней память?..

В одном не сомневаюсь. Ювелир в Академии не солгал дяде Горо: кулон и правда гномьей работы.

Наверное, я сказала это вслух, потому что мама удивилась.

«С чего ты взяла, Уна? Гномы очень редко торгуют с нами. В последние годы – думаю, почти никогда. По крайней мере, открыто… Лучше уж им сидеть у себя, под Старыми горами, и не беспокоить людей. Ты слишком взрослая, чтобы верить в сказки».

Я сделала вид, что соглашаюсь. Расскажи я о том, что видела, – и мама бы точно решила, что я больна.

«Ну, доброй ночи, дорогая», – вскоре сказала мама. Я видела, как потух её взгляд: прилив нежности прошёл, и она торопилась уйти. А мне стало страшно, что сны о войне и магии придут снова. Мне и сейчас страшно.

«Посиди со мной ещё, – попросила я. – Расскажи мне что-нибудь… Пожалуйста».

Мама улыбнулась – как-то натянуто.

«Что рассказать? Уже поздно, и я тоже устала».

«Что угодно. О Великой войне, например. Как она началась? Почему даже профессор Белми не хочет говорить со мной об этом?»

Она нахмурилась – как всегда. Я уже знала, что она ответит.

«Я сама мало что знаю об этом, Уна. Это мужские дела и вопрос к дяде Горо… Но тебе вообще ни к чему знать о таких ужасных вещах. Спи спокойно».

И мама ушла, как будто ей опять стало неприятно быть рядом со мной. Я давно замечаю, что временами ей это неприятно; в такие моменты она спешит уйти или отвернуться.

Или, возможно, дело в вопросе о Великой войне? Хотелось бы. Не знаю.

Свеча на моём столике догорает, скоро превратится в лужицу воска… Я должна лечь.

Почему так странно покалывает кончики пальцев?

Запись семидесятая

Торжественный вечер: только что я перерыла последнюю полку в библиотеке – одну из самых высоких. Ни книги, ни свитка о Великой войне. Придётся смириться с тем, что в Кинбралане я ничего не узнаю.

Я уже давно веду записи не каждый день, но эта тетрадь заканчивается. Нужно будет завести новую.

Сегодня утром я слышала первую капель. А под крышей над моей комнатой ласточки вьют гнездо. Хорошо, что наступают тёплые дни – хотя и зимы мне немного жаль…

Я уже загадала, что решусь проведать могилу дедушки, когда снег сойдёт до конца. Мне хочется сходить в склеп одной.

Вчера снова случилось кое-что необычное. Кажется, я начинаю к этому привыкать и почти не удивляюсь. Когда в последний раз я удивилась – или, тем более, испугалась? Пожалуй, в тот день, когда на Делле, жене конюха, загорелось платье… По-моему, здесь я ещё не писала об этом. Мне до сих пор стыдно.

Наместник Велдакир тогда устроил турнир в Академии – в честь рождения у короля сына-первенца. Дядя Горо прямо расцвёл, получив эту новость: засиделся за зиму. Даже достал точильный камень и упражнялся с мечом во дворе (мне почему-то кажется, что не очень успешно). В конюшне он подбирал лошадь для поездки. Я увязалась за ним – хотела повидать Свирепого и Ворону. Дядя Горо считает, что Ворона сильно сдала; а ведь когда-то на ней – жеребёнке – меня учили ездить верхом… Впрочем, неважно.

Я кормила Ворону ячменными сухарями (она по-прежнему к ним неравнодушна), когда в конюшню пришла Делла. Пришла не одна, а с Бри; точнее, она волокла его за собой, схватив за ухо. Скрутила двумя пальцами – как только она умеет – и за что-то отчитывала. Бри ей не сын и вообще не родственник, но Делла – гроза всех слуг в замке; я знаю, что и Бри, и Эльде от неё доставалось. Наверное, Делла считает, что мать Бри слишком мягка с ним.

Она долго не замечала нас с дядей Горо. Всё вопила на несчастного Бри и выкручивала ему ухо (уже и без того красное), хотя он уже почти взрослый и скоро может стать главным поваром, а так выкручивать уши допустимо только маленьким детям, разве нет?.. Насчёт повара – я, конечно, погорячилась. Ещё есть вероятность, что всё-таки мечта Бри сбудется и он уедет в Академию, чтобы наняться к кому-нибудь в подмастерья. Бри всегда хотелось жить в городе.

Если вкратце, я разозлилась на Деллу – что бы там ни натворил Бри. Я разозлилась так, что на секунду представила… Ну да, я представила именно то, что случилось. Подол платья Деллы ярко вспыхнул и загорелся – просто так, сам собой. Она выпустила Бри и с проклятьями кинулась к бочке, где конюх держит воду для лошадиных поилок. Дядя Горо долго хохотал; он сказал, что Деллу покарал бог Шейиз, и поделом.

А мне стало страшно. Я ведь просто подумала об этом – подумала и захотела, не вдаваясь в размышления… Что случилось бы, если бы рядом не оказалось бочки с водой? А если бы на месте Деллы был кто-то другой – профессор Белми, или дядя, или мама?

Совпадение? Не думаю. По крайней мере, у меня опять ныли виски и немели кончики пальцев – всё как в те, другие разы.

Ну вот, я записала это. Я ужасный человек.

Теперь – о том, что произошло вчера на моём любимом чердаке, в бывшей голубятне…

Увы, в следующий раз. Мама прислала за мной свою служанку – зовёт в покои отца, чтобы прочитать какое-то «важное письмо» от лорда Каннерти.

Раньше при мне никогда не читали письма от взрослых. Только от тёти Алисии – но она пишет редко, потому что терпеть не может этого делать. Значит, случай в голубятне подождёт. Жаль. По-моему, осмыслить какое-нибудь событие гораздо проще, если изложить его на бумаге.

Запись семьдесят первая

Даже не знаю теперь, что важнее – случай в голубятне или то, что мне сообщили в отцовских покоях. Скорее второе, потому что очередное видение о прошлом (пускай такое прекрасное и жуткое) вряд ли способно изменить (причём не в лучшую сторону) всю мою жизнь… Я чувствую столько всего сразу, но главным образом злость. И ещё обиду.

Почему мне ничего не сказали раньше?!

Не могу поверить. То есть – нет, я, конечно, могу поверить. Это вполне правдоподобно и правильно, и, наверное, это всегда и делается примерно в моём возрасте, по крайней мере в Ти’арге, но…

Но это же я. Уна. И мои родители, которые ни слова не сказали мне о своих планах. Просто мама всю зиму после похорон дедушки обменивалась письмами со старым лордом Каннерти из Каннерана, с его женой и сыном, со всей его семьёй. И они договорились. Разумеется: никто не умеет договариваться лучше, чем мама. Думаю, все они уже уверены, что породниться с Тоури – это самая великолепная участь в Обетованном.

Обручение. Обручение с молодым Риартом Каннерти.

С тем долговязым самодовольным парнем, который так откровенно скучал, расхаживая по нашему склепу. Он, по-моему, выше некоторых осинок в аллее… И на целую голову выше Бри.

И всё время грызёт ногти. Это отвратительно.

Ну, хорошо, допустим, я придираюсь. Ничего в нём нет, на самом деле, такого уж отвратительного. За что-то ведь его обожают родственники – хотя и необязательно за что-то определённое…

Но – жених?!

«Каннерти наконец-то выслали предложение, и мы ответим согласием. Отказать невозможно: этот союз выгоден и разумен. Сейчас в Ти’арге не найти более уважаемой семьи, чем Каннерти… Уважаемой – и при этом не нищей, как мы, Уна. Ты уже не ребёнок и должна понимать, – монотонно мурлыкала мама, пока я стояла там, возле постели отца, и сжимала челюсти, чтобы не расплакаться. У меня даже щёки заболели от этого, честное слово. Я не расплакалась, но легче не стало. – У Каннерти чудесные поля, они торгуют льном и пшеницей. Земли Каннерана южнее и плодороднее наших, горы не подпирают их с севера. У них с десяток деревень, а не две, как у нас. Замок стоит на озере Кирло, куда впадает один из притоков Реки Забвения… Там вдоволь всего, дорогая моя. Ты ни в чём не будешь нуждаться. И всего за три дня езды можно добраться сюда, в гости… Я никогда не отдам тебя замуж в Альсунг, Уна, за кого-нибудь из северных варваров. Знаю, что многие лорды и леди Ти’арга поступают именно так – надо же подольститься к королю, – но я ведь не изверг».

«Мы не изверги, – мягко поправил отец. – Тебе там понравится, Уна. Каннерти – славные люди, а Риарт – неглупый и храбрый мальчик, насколько я могу судить. Говорят, он неплох в бою на мечах и в соколиной охоте, бегло говорит на дорелийском и альсунгском. Отец обучает его всем премудростям по управлению замком – всему, что твой дедушка (да хранят его душу боги) не передал нам с Горо так, как следовало бы… А главное – он единственный наследник Каннерана. Риарт станет для тебя защитой, а это важно для меня. Времена сейчас трудные».

Отец, как всегда, лежал под толстым меховым одеялом. Именно он прочитал мне письмо старого Каннерти – с остановками, выразительно и серьёзно; у мамы бы не получилось так же. Он похудел ещё сильнее за последние дни. На макушке у него – заметная плешь. Он улыбался, но как-то грустно (или, может быть, мне так показалось)… На столике у кровати стояло блюдо – надкушенный ломоть хлеба с сыром и бокал вина. Значит, он действительно не может много есть, мама не преувеличивала… Отец сложил руки поверх одеяла, и меня поразило, как кожа на них обтянула каждую косточку – плёнкой, точно на лапках у птенцов, которых таскает на кухню Мирми. Которых она душит.

То ли от его рук, то ли от духоты в покоях у меня закружилась голова. Я села и спросила: когда?

Я обращалась к отцу, но ответила мама. Она сидела в кресле у окна – красивая, в тёмно-красном бархатном платье. Сегодня она впервые сняла траур по дедушке.

«Торопиться некуда, Уна. Мы съездим к Каннерти в гости, ты познакомишься с Риартом. Думаю, вы подружитесь. Нет – я уверена, что подружитесь! Общение с юным лордом, безусловно, полезнее для тебя, чем с твоим поварёнком. Само обручение можно провести когда угодно, хоть в следующем году. Тебе уже исполнится пятнадцать. А брак… Что ж, в семнадцать ты станешь совершеннолетней, и…»

«Это довольно рано, Мора, – сказал отец. Он свернул письмо, и я увидела, что руки у него дрожат. – Очень рано. Я не думаю, что Уна будет готова».

«Война с Дорелией продолжается, Дарет, – прохладно сказала мама, не глядя на него. Ничего особенного не было в её тоне, но я ощутила напряжение в воздухе – будто перед грозой… До меня вдруг дошло, что я очень давно не видела их беседующими – хоть о чём-нибудь, кроме хозяйственных мелочей и погоды. Насколько всё разладилось между ними; и какая доля этого разлада скрыта от меня? – Мы не сможем обеспечить Уне полную безопасность, если она останется в Кинбралане. К тому же, если боги будут милостивы, Горо всё-таки женится. Тогда замок и земли достанутся его детям… У Уны должен появиться собственный дом».

«У неё есть дом. И всегда будет, пока я жив… – (Отец закашлялся; мама встала и подала ему бокал. Половину он расплескал себе на рубашку. Поморщился от досады). – Ей хорошо здесь. Правда, Уна? Кинбралан – немного мрачное место для девочки, но…»

«Немного?» – переспросила мама. Я удивилась: никогда не слышала от неё такого едкого тона.

«Да, немного, – тихо, но твёрдо сказал отец. Он постоянно смотрел на маму – а она постоянно отводила глаза. Мне это не нравилось. – Уна выросла в Кинбралане и была здесь счастлива. Я считаю, что со свадьбой ей незачем спешить. Это успеется. А что до дорелийцев – мы живём не вплотную к границе, чтобы их опасаться…»

«А я считаю иначе. Я её мать».

«Напомнить, кто я, Мора? Не спорю, я принимал мало участия в её воспитании. – (Лицо отца исказилось от горечи, когда он взглянул на свои ноги. Мне захотелось обнять его – или сбежать без оглядки… Чтобы не видеть что-то странное во взгляде мамы. Это была – боюсь писать – брезгливость?..). – Мало – по понятным причинам. Но я волнуюсь о будущем Уны не меньше, чем ты. Как отец и один из владетелей Кинбралана, я даю согласие на этот брак. Однако – лишь после совершеннолетия Уны и после того дня, когда она сама сочтёт нужным».

«О боги, Дарет…» – мама явно хотела сказать, что-то ещё, но вздохнула и замолчала. Я попросила позволения уйти, и вот теперь сижу на полу, записывая всё это.

На полу – потому что на столе нет места из-за книг. А библиотеку мама заперла на ночь.

Я обдумаю всё это позже – Риарта Каннерти, и обручение, и маму с отцом. Обязательно обдумаю.

От меня, собственно говоря, не требовалось соглашаться… Не знаю, имею ли я право обижаться на них. Я ничего не знаю.

Рука уже ноет. Вкратце напишу о другом. Наконец-то очередь дошла до чердака-голубятни… Трудно поверить, но даже об этом писать приятнее, чем о предстоящей поездке в Каннеран.

Итак, вчера на чердаке я дочитывала «О причинах и следствиях» философа Лорцо Гуэррского. Труд нудный и древний: с кезоррианского его перевели четыреста лет назад. Профессор Белми изучал по нему философию (и это заметно); он задал мне прочитать книгу полностью, поразмыслив об основных положениях. По-моему – только ради того, чтобы я не сидела без дела; но это неважно… Так вот, в библиотеке убиралась служанка, поэтому я отправилась на свой чердак. Там всегда безлюдно.

Я устроилась на краешке одной из тех странных дыр в полу, положила книгу на колени… И тогда вернулась головная боль – вместе с покалыванием в кончиках пальцев. Ещё какое-то время я пыталась читать, но потом буквы стали расплываться перед глазами. Я уронила Лорцо Гуэррского (к сожалению, прямо на пятнышко птичьего помёта) и увидела…

Это была истина о том месте, где я находилась. Это была его суть – главная служба, которую оно когда-то сослужило. Я точно знаю это, хотя понятия не имею, откуда.

Я находилась там же, на чердаке западной башни, – и в ту пору это уже был чердак, набитый всяким хламом, а не почтовая голубятня. Но доски пола сначала были целыми. Я видела, как начерченные мелом символы, круги и многоугольники покрывают весь пол. Они сплетались в лабиринт, перетекали друг в друга, как белые змеи, и светились под полной луной. Луну здесь всегда прекрасно видно – и в ту ночь её серебристый свет затоплял чердак. Я видела потоки какой-то властной силы – сияющие, немыслимые; они пронизывали всё вокруг, дрожью проходили через меня. Вся башня – от фундамента до крыши – тоже дрожала из-за них.

Больше я ничего не поняла. Огни и мерцание, и сотни тоскливых голосов – будто горюющих о чём-то, зовущих издалека… Голоса доносились из зарослей с чёрными шипами. Тёрн. Я видела, как шипастые побеги тянутся снизу, пробивая пол чердака, и слышала, что как раз от них и доносятся те голоса. Щепки разлетались по меловым рисункам, и один за другим потухали огоньки свечей, расставленных по кругу… Шипы разрастались гуще и гуще, от них нельзя было спастись; казалось, что они рождены не землёй, а самой ночью, тенями, мраком.

Может быть – чьим-то личным, особым мраком.

Пряный аромат почти сбивал меня с ног; наверное, так пахнет магия. Никаких других желаний не осталось – только подчиниться ритму этой дрожи, только смотреть и смотреть на призванные кем-то шипы…