Другой яркий жизненный и литературный пример – кавалерист Александр Александров (1783–1866), офицер Русской императорской армии, участник Отечественной войны 1812 года, командовавший полуэскадроном и служивший некоторое время адъютантом Кутузова. До 1806 года Александрова звали Надеждой Дуровой, она была дочерью гусарского ротмистра и воспитывалась в гусарской среде. Выданная замуж против своей воли и родившая сына, к которому так и не привязалась, Дурова оставила семью, вернулась к родителям, а затем, переодевшись в казачью одежду, уехала за полком. Как известно, Александров в повседневной жизни носил исключительно мужскую одежду и воспринимал только обращение «Александр Андреевич». Он был знаком с Пушкиным, который всячески поощрял его литературную деятельность, – но под именем Надежды Дуровой. От женского лица написаны мемуарные записки «Кавалерист-девица» (1836), принесшие автору известность и вписавшие его в историю отечественной культуры. «Свобода! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим и наградою!»

Как пишет литературовед Ирина Савкина, первая половина XIX века, это время «в русской истории, когда в культурной жизни ясно ощущается женское присутствие, женщины выходят «из-за кулис» на «авансцену». Сами понятия женщина-писательница, женщина-поэт (поэтесса), женская литература начинают активно употребляться в русской критике и журналистике»^[8].

Первыми русскими поэтессами, которые заговорили в своем творчестве от имени женщины, стали Каролина Павлова (1807–1893) и Евдокия Ростопчина (1812–1858).

Вы думали, – своею славой

Гордится женщина-поэт, —

И горькой, гибельной отравы

В ее блестящей чаше нет?..

Вы думали, что стих мой страстный

Легко, шутя достался мне

И что не куплен он в борьбе…

Борьбе мучительной, ужасной?

Вы думали, – от жизни много

Улыбок насчитала я?..

О дети, дети!.. Слава богу,

Что вы не поняли меня!.. – писала Евдокия Ростопчина, по характеристикам современников, всегда смелая в высказываниях и поступках.

Каролина Павлова, в отличие от Ростопчиной к женской самостоятельности в культуре относилась более осторожно.

Вы в Петербурге, в шумной доле

Себе живите без преград,

Вы переноситесь по воле

Из края в край, из града в град;

Красавица и жорж-зандистка,

Вам петь не для Москвы-реки,

И вам, свободная артистка,

Никто не вычеркнул строки.

Мой быт иной: живу я дома,

В пределе тесном и родном,

Мне и чужбина незнакома,

И Петербург мне незнаком.

По всем столицам разных наций

Досель не прогулялась я,

Не требую эмансипации

И самовольного житья.

Очевидно, что феминизм и литература в XIX веке находились в сопредельных пространствах, но на отечественной почве так и не появилось фигур – идеологов и практиков феминизма от литературы. Интересно, почему? Не потому ли, что образованных, умных и пишущих женщин было не так уж и много (хотя их количество во второй половине века неизменно росло) и среди них не нашлось тех, кто склонен к теоретизированию? Или потому что индивидуалистическое сознание, для которого важны задекларированные свободы, более характерно для обитателей Европы, чем России? Или же язык феминности, женское письмо пока еще было невозможно сконструировать, собрать из осколков, фрагментов литературных опытов поэтесс и писательниц? И в принципе когда же женщине заниматься письмом в патриархальном мире, если силы ее должны быть направлены на дом и семью?

В Серебряном веке ситуация изменилась. С одной стороны, женщины, придерживающиеся социалистических ценностей, которые включали и гендерное равноправие, находились в жизненном и культурном пространстве, слабо пересекающемся с литературным. Можно вспомнить, что Надежда Крупская выступила как автор публицистической книги «Женщина-работница» (1901), а Александра Коллонтай, кстати, троюродная сестра поэта Игоря Северянина, озвучила тезисы марксистского феминизма в статье «Новая женщина» (1913), а затем, уже в 1920-е годы, написала повесть «Большая любовь» примерно с тем же идеологическим пафосом. Вопрос о необходимости включения женщин в трудовую и общественную деятельность ставила в своей публицистике и Инесса Арманд.

С другой стороны, Серебряный век оказался наполнен пишущими женщинами, в том числе смело обратившимися к женскому опыту – чего стоят знаменитый дневник умирающей от туберкулеза художницы Марии Башкирцевой или скандальные повести «Трагический зверинец» (1907) Лидии Зиновьевой-Аннибал и «Женщина на кресте» (1916) Анны Мар. Первая повесть затрагивала тему лесбийской любви, вторая была написана с учетом литературных опытов Леопольда фон Захер-Мазоха. «Я научила женщин говорить», – верила самой себе Анна Ахматова. Но помимо Ахматовой, не любившей, как известно, феминитива «поэтесса» и предпочитавшей ему «общечеловеческого» «поэта», женщин в поэзии оказалось немало: от Зинаиды Гиппиус до Софии Парнок, от Мирры Лохвицкой до Елены Гуро, от Черубины де Габриак до Надежды Тэффи, от Марии Моравской до Нины Петровской, от Аделаиды Герцык до Марины Цветаевой.

Женскую литературу наполнили не только ожидаемые темы любви к мужчине, семейной жизни, материнства, но и опыт лесбийской любви, образы андрогинов, амазонок-воительниц. Это радикально расширяло представления о том, что могут женщины в литературе и в жизни.

Есть женщины. – Их волосы, как шлем,

Их веер пахнет гибельно и тонко.

Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем

Моя душа спартанского ребенка? – писала молодая Марина Цветаева, влюбленная в поэтессу Софию Парнок.

Революция поставила крест на прежней богемной жизни, форсировала идеи эмансипации. Советская гендерная повестка 1920-х годов определялась, с одной стороны, курсом государства на «новый быт» и освобождение женщины от кухонного и семейного «рабства», с другой – необходимостью включения женщины в экономические отношения и внутреннюю политику государства. Утверждение равных прав мужчин и женщин закреплялось в декретах первых месяцев работы советской власти, равноправие полов было прописано в Конституции 1918 года. На включение женщины в политику и трудовые отношения была направлена партийная и публицистическая деятельность все тех же Надежды Крупской, Александры Коллонтай и других видных большевистских деятелей. Показательно, например, как в 1920-е годы представительницы культуры Серебряного века, поэтессы активно вовлекались в журналистику, отказывались от индивидуализированных тем и приемов и начинали писать очерки и статьи на заказ газеты, государства. Примеры Ларисы Рейснер, Мариэтты Шагинян, Марии Шкапской, Веры Инбер, Аделины Адалис, Елизаветы Полонской более чем показательны.

Собственно эта увлеченность реалиями и языками производства и в целом включенность в механизмы порождения советской риторики нивелировали гендер пишущего. По большому счету не имело значения, кто выступал автором газетного материала или – в 1930-е годы – соцреалистического текста – женщина или мужчина. Оказывалось важно, чтобы текст документировал некоторый фрагмент реальности или моделировал реальность в соответствии с советским каноном. Женская субъектность в советское время оказалась так же не особо нужна и востребована в художественных практиках, как и любая иная субъектность.

Даже когда женщины говорили от женского лица и поднимали темы, которые опознавались как женские, это никоим образом не могло изменить расклады в советской культуре, выстроенной по патриархальной модели. Кого бы мы сейчас не вспоминали: писательницу, лауреата трех сталинских премий Веру Панову или голос блокадного Ленинграда Ольгу Берггольц, знаменитую «шестидесятницу» Беллу Ахмадулину или юного гения 1980-х Нику Турбину – по большому счету все они существовали внутри патриархатной советской литературы.

Но что, пожалуй, действительно удалось женщинам в русской культуре – это оставить массу убедительных документальных свидетельств о времени: записок, дневников, мемуаров. В XX веке таковы книги «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «На берегах Невы», «На берегах Сены» Ирины Одоевцевей, «Курсив мой» Нины Берберовой, воспоминания Надежды Мандельштам, дневники и записки Лидии Чуковской, Лидии Гинзбург и других.

Даже литературный андеграунд, развивавшийся параллельно с советской официальной культурой по своим законам, не отменял патриархальные установки литературного пространства. Например, имена поэтесс Елены Шварц или Ольги Седаковой вписывались в продолжительные ряды мужских авторов «второй культуры». Что же удивляться, что отечественные 1970–1980-е практически пропустили, не заметили «вторую волну» феминизма?

Впрочем, некоторые идеи феминизма все же циркулировали в самиздате. Не случайно в 1980 году на обложке американского журнала Ms. оказались советские феминистки из диссидентских кругов, выпустившие в 1979 году альманах «Женщина и Россия», который сейчас называют «главным документом феминистского протеста в советской истории»^[9]. В 1981 году все те же редакторы организовали выпуск журнала «Мария» (Ленинград – Франкфурт-на-Майне, 1981, вышло 5 номеров). Но что же это был за феминизм? Современный критик Елена Георгиевская пишет о журнале: «Позиция феминистского гнева отрефлексирована слабо: редакция предлагает женщинам защитить человечество любовью, точнее, даже так: Любовью. Это вполне в духе нью-эйджевского феминистского спиритуализма…»^[10] Однако даже такие робкие выступления не остались незамеченными: часть редакторов и авторов журнала оказались арестованными (Наталья Лазарева, Наталья Мальцева), другой части пришлось уехать из страны (Наталии Малаховской, Юлии Вознесенской, Татьяне Горичевой, Татьяне Мамоновой). Феминистского ренессанса в СССР в это время так и не случилось.

Случился он в некотором роде уже позже, после перестройки, отменившей жесткие идеологические установки «долгих семидесятых» и ликвидировавшей культурную изолированность страны. В СССР наконец-то заговорили о феминизме, осваивая одновременно идеи «второй» и «третьей» волн. При этом вне каких-либо прямых влияний западного феминизма в 1988 году была образована женская литературная группа «Новые амазонки», куда вошли писательницы Светлана Василенко, Лариса Ванеева, Нина Горланова, Валерия Нарбикова, Ирина Полянская, Нина Садур, поэтесса Нина Искренко и другие. Как утверждала одна из ее основательниц, Светлана Василенко, «это первая группа в России за всю ее долгую историю женщин-писателей, осознавших, что они являются именно женщинами-писателями и что они творят именно женскую литературу»^[11]. Заметьте, ни о каких новых феминитивах в то время еще не задумывались. Группа написала несколько манифестов, пытающихся объяснить, что такое женская проза, женская литература, выпустила сборники «Не помнящая зла» (1990) и «Новые амазонки» (1991) и постепенно, в течение нескольких последующих лет, распалась.

Тем не менее термин «женская проза» прижился. Его стали активно употреблять критики, литературоведы и все, кто так или иначе обращался к творчеству женщин, чья видимость в литературе существенно повысилась. Людмила Петрушевская, Людмила Улицкая, Татьяна Толстая, Ольга Славникова, Дина Рубина и многие другие то причислялись к тем, кто уверенно работает в парадигматике женской прозы, то решительно вычитались оттуда. Важнее, пожалуй, что за долгие годы в фокусе внимания пишущих о литературе оказались женская субъектность, женская оптика, феминность и все, что связано с женской картиной мира.

В конце 1990-х годов женщины завоевали пространство детектива: в топы продаж вышла Александра Маринина с весьма феминистической по своим моделям поведения Настей Каменской, а затем все рекорды продаваемости побила Дарья Донцова.

В 1990–2000 годы феминизм прочно закрепился в отечественной гуманитаристике: философия, социология, литературоведение и прочие науки активно обращались к вопросам женского творчества и женского письма. Важны научные работы Ирины Жеребкиной, Катрионы Келли, Ирины Савкиной, Марии Михайловой, Натальи Пушкаревой, Марины Абашевой, Светланы Воробьевой и других.

В 2015 году Нобелевскую премию в области литературы получила белорусская писательница, пишущая на русском языке, Светлана Алексиевич.

Думается, женские достижения в современной литературе можно перечислять еще долго – вплоть до того, что одним самых востребованных сегодня драматургов является Ярослава Пулинович, самым известным литературным критиком – Галина Юзефович. Но опять-таки это уводит наш разговор в сторону.

Что же происходило в поэзии, феминистская история которой остается до сих пор ненаписанной? «Как девочка, сильный и смелый, / Как девочка, сын мой, расти!», – писала Марина Бородицкая в 1984 году, словно бы предвосхищая стихотворение Наталии Санниковой 2018 года, написанное в качестве римейка на стихотворение Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»: «некрасивые девочки девяностых, / где вы теперь, кто вам целует пальцы? / это мой сын не играл с вами, / прелестный мальчик, / которого все принимали за девочку, / потому что у него «большие глаза».

Важнейшими фигурами постсоветского поэтического феминизма считаются Марина Тёмкина и Анна Альчук^[12]. Анна Альчук (1955–2008) была поэтессой, художницей, осознанной феминисткой, занималась концептуальным искусством. В опросе, проведенном журналом «Воздух», она убеждала: «Я думаю, что пора перестать стесняться слов «поэтесса», «художница», если они существуют в русском языке». Марина Тёмкина (1948 г.р.), перебравшаяся в США в 1979 году, уже к 1990 годам выработала определенный набор идентичностей: «я поэт политический, постсоветский, / эмигрантский, русско-еврейский, феминистский». Начиная с 1990-х в ее текстах появляется востребованная в современной поэзии тема травмы и посттравматического письма.

«Женское письмо имеет в России большую историю, однако по-прежнему многие женщины-писательницы и поэтессы XIX–XX веков не вписаны в литературный канон, – говорит поэтесса и создательница «Ф-письма» Галина Рымбу. – Что касается феминистской поэзии, то есть такой, которая включает в себя не только «женский опыт» (хотя проговаривание женского опыта для феминистского письма тоже очень-очень важно), но и работу с идеями, политиками, понятиями феминизма, такой, которая может и деконструировать, и перезахватывать формы, темы и методы фаллологоцентрического, патриархатного письма. История такой поэзии в России начала свой отсчет в русскоязычном контексте сравнительно недавно – с фигур и практик Анны Альчук и Марины Тёмкиной. В 1995 году Марина Тёмкина выпускает книгу «Каланча: Гендерная лирика», в 1990-е же экспериментальная поэтесса и художница Анна Альчук обращается в своем творчестве к феминистским идеям и мировоззрению. Ее тексты – уже позже – Ирина Сандомирская назвала «аннаграматическим феминизмом». Это наши точки отсчета. Кстати, можно упомянуть исследователя феминистской и женской поэзии Николая Винника. На примере поэзии XIX века он задается вопросами: «Возможна ли феминистская поэзия без феминизма политического? Какие темы, мотивы и ракурсы женской поэзии XIX века заслуживают внимания в этом смысле?» Эти вопросы открывают очень интересные возможности для феминистской ревизии литературы XIX века. Собственно, как-то он выступал с докладом «Была ли феминистская поэзия в России XIX века?» на одном из семинаров «Ф-письма» в Петербурге. Разговор получился впечатляющим».