Тома громко втянула вместе с воздухом горячий чай, произведя неожиданно громкий хлюпающий звук, и Сергей, подпирающий шкаф, захихикал. От смущения Тома совершила вторичную оплошность, взяла пряник и попыталась его надкусить. Пряник не поддавался. Он был похож на древнюю окаменелость, только крошки глазури сыпались в рот. Тома замерла. Вынуть мокрый обслюнявленный и непобеждённый пряник изо рта казалось ей именно в текущий момент крайне неприличным. А раскусить его просто не представлялось возможным. Она сидела с пряником во рту, задумчиво скосив глаза к окну, и слышала, как сбоку просто давится от смеха бессовестный подросток. Тома ощутила, что у неё краснеет лицо, и в бессильной ярости издала неслышный миру стон. «Почему я к своим сорока пяти годам, не научилась избегать идиотских ситуаций?» – подумала она и с тоской посмотрела на сидящего слишком близко Павла. Она встретила такой любящий, такой яркий и искренний взгляд, что просто задохнулась, злосчастный пряник поддался, и она с усилием проглотила кусочек, даже не пытаясь его прожевать.

Пашкины глаза, подсвеченные ясным весенним светом, из тёмных превратились в детские, золотые, зрачки словно пульсировали, всё лицо светилось неподдельной всепоглощающей преданностью, Тома невольно вспомнила, как смотрит на неё любимый пёс… Сопротивляться обаянию этой преданности было почти невозможно. Но Тома попробовала. Она отодвинула коленку – Пашкина нога прижималась к ней всё плотнее – и строго, начальственным тоном поинтересовалась:

– И что это мы так радуемся? Я чуть зуб себе не сломала! Вы вообще ближайшие полгода продукты покупали? Или всё такое же свежее, как пряники?

– Я покупал! – возмутился Сергей. – Просто сладкое мы оба не любим… – заискивающий взгляд был быстро брошен в сторону Павла. – А к чаю положено… что-нибудь такое. Для женщин. – Последнее было добавлено с очаровательным высокомерием.

– Для женщин. Понятно. Что-то вы тут ребята совсем мхом поросли. В вашем мужском клубе, – резюмировала Тома, и встала, с трудом вырвавшись из плена магнетических глаз.

– Идёмте все в комнату, на военный совет! – Тома специально упаковала своё предложение в максимально безоговорочную интонацию, чтобы не было саботажа. Однако он всё-таки случился. Павел поспешно вскочил, а его сын демонстративно достал мобильник, оповестивший о новой корреспонденции квакающим звуком. Сергей прочитал сообщение, поставил недопитую кружку в раковину и двинулся в коридор.

– Ты куда? – напряжённо спросил Павел в спину уходящему сыну. Тот вздрогнул, но обернулся не сразу.

Мальчик переждал несколько секунд, а потом на удивление спокойно пояснил:

– Мне написал биологический отец. Приглашает на свою выставку. Я что, под домашним арестом?

Тома понимала, что вмешиваться в чужие семейные разборки – не лучшая идея, но, взглянув на Павла, не выдержала. Уж очень у того был убитый вид.

Она вышла в коридор и прислонилась к стене, наблюдая, как мальчик натягивает куртку и надевает кроссовки.

– Может быть, лучше побыть дома? Пока отец в таком состоянии, – негромко предложила она.

– А теперь вы мне будете диктовать, что я должен делать, а что нет? – сощурился парень. Волосы падали ему на глаза, он нервно откинул их рукой. – Через три года мне восемнадцать. Свалю отсюда, и никому ничего не буду объяснять. Поняли? Никому и ничего. Что вы вообще знаете? Это он такой последнюю неделю, а раньше…

Сергей сглотнул и вышел, так хлопнув дверью, что та затрещала.

Потерпевшая провал миротворица снова побрела в гостиную, где Павел уже устроился на любимое место – в углу дивана. Когда он уходил на кухню, Тома заметила глубокую вмятину, именно в этом углу. Место было явно излюбленное, постоянное. Уютное гнездо для высиживания больных фантазий.

– Паш, а ты с ним давно разговаривал по душам? – поинтересовалась Тома, усаживаясь на другой конец дивана. И решительно объединила вопрос обычный с вопросом, качающимся на границе мира здоровых и царства иллюзий. – И скажи, пожалуйста, если я тебя попрошу не слушать этот твой, ну, якобы мой, голос, ты сможешь?

Первый вопрос Павел словно не услышал, что не очень вязалось с недавней подавленностью из-за чёрствости сына. И сразу стал отвечать на второй.

– Зачем? Тома, я сначала тоже боялся! А теперь понимаю, что этот голос мне ничего, кроме добра, не желает!

– А я? – напряжённо спросила Тома. Она смотрела на Пашку в упор, словно пыталась силой своего внушения преодолеть туманные липкие ловушки, которые расставила болезнь. – Я ведь живая, здоровая и, главное, – настоящая, сижу перед тобой! Почему ты веришь не моему реальному голосу сейчас, а каким-то вымышленным голосам у тебя в голове!

– Томка, – проникновенно продолжил Павел, – я ведь тебе не говорил, но я начал слышать тебя очень давно. Классе в пятом-шестом это уже было. И лет в восемнадцать я хотел всё это прекратить. Сначала я думал, что надо уехать куда-нибудь подальше. И всё закончится. Напросился с ребятами в отряд от института, сам я ещё только поступил. И поехал с третьекурсниками на Байкал. Ничего не прекратилось, Тома. Горы, вокруг красотища, куча девушек, костры с гитарой, а я тебя слышу. Маленькому, мне это даже нравилось, я не скучал. Потом – стало пугать. В какой-то момент хотел всё закончить быстро. Но испугался. Не хватило решимости. Я попробовал сделать тебя своей девушкой, меня заклинило на том, что если ты будешь рядом, то настоящий твой голос уничтожит тот… ненастоящий. Но ты всё испортила. Вернее, ты просто никак не помогла мне. Я остался с этим один на один. Потом я встретил Веру, и голоса стало меньше. Но он не исчез совсем. Прорывался в самые неподходящие моменты. После её смерти – голос стал звучать почти постоянно. Серый всё время меня спрашивал: «Пап, ты ведь со мной говоришь, а кажется, что кого-то другого слушаешь!» Его стали часто увозить к бабушке. Верины родители умерли, они не пережили её болезнь и уход. У меня ещё жива мать, но она почти ничего не понимает, глубокая деменция. За ней ухаживает моя тётка, я только навещаю их и даю деньги. Иногда. А потом мне поставили диагноз.

– Твоя мама была такая строгая… – едва слышно сказала Тома. – Помнишь, как тебя запирали на неделю?

– С возрастом она не стала мягче, – откликнулся Павел. – Серый её почти не знал. Она не любила Веру и была совершенно равнодушна к нашему сыну.

– А моя ухаживает за отцом, – автоматически пробормотала Тома, сама не зная зачем. Её опять тянуло делиться с этим человеком своими переживаниями. – Отец болеет, почти и дома одного не оставишь.

Тома сидела, глядя перед собой, и силилась осознать услышанное. С детства? Пашка слышал голоса, вернее, её голос с детства? Как такое может быть? Если это болезнь, он же уже к такому возрасту совсем невменяемым должен стать! Она вспомнила сладко пахнущий оранжевый с пламенными прожилками тюльпан, и внутренне съёжилась. Боже мой! Он был болен почти всегда, он пытался бороться, а она была рядом и даже не заметила этого! Она жалела его за неловкую влюблённость, в то время, когда он думал о самоубийстве!

Такого ощущения беспомощности и нереальности происходящего Тома не испытывала давно. Жизнь человека не так уж длинна, и ситуаций, подобной этой, выходящих за все края и пределы, в ней случается не так уж много. Ну, по крайней мере, их всегда помнишь и всегда заново переоцениваешь. Спустя час, день или годы.

Подобное чувство Тома испытывала, когда умирала её институтская подруга – Валя, тоненькая девушка с длинными льняными волосами и сказочной фамилией – Ларцева. Она долго болела, но ещё до того, как Валя слегла и отвернулась к стене, пока она ещё только странно себя вела и замыкалась от окружающих, у Томы уже родился Алексей. Валя приходила к ней в гости, трогала крохотные пальчики, подарила чудесный ярко-зелёный костюмчик; много лет Тома не могла без слёз смотреть на истрепавшиеся, с вылезшими нитками штанишки, размером в полторы ладони и кукольную кофту.

В ту пору, на стыке конца осени и прихода зимы, когда Петербург погружается в бесснежные тёмные дни с шлейфом колючих ветров, Валя поднялась с постели и поехала в центр города из своего северного района стареньких многоэтажек. Что она хотела и куда собиралась, так никто и не узнал. Задумчивая и отрешённая, в плену своих мыслей, она слишком близко подошла к ледяному боку зимнего трамвая, и тяжёлые промёрзшие колёса затянули её длинную юбку и саму Валю… Водитель успел опустить предохранительную решётку, но полученные травмы оказались несовместимыми с жизнью.

Тома помнила, как она ходила по комнате, качая младенца, от окна к стене, от стены к двери и опять к окну… За окном сыпалась ледяная снежная крупа, сумерки превращались в ночь, а ночь в утро… И где-то в реанимационной палате Военно-медицинской академии лежала Валя, жизнь которой уходила, заканчивалась, покидала погружённое в медицинскую кому и уставшее бороться тело. Тома очень хорошо запомнила фатальное, сумеречное чувство беспомощности; борьба с невидимым роком всегда бесполезна, чуда подобного ночному поединку Иакова с Ангелом не происходит. Свет гаснет, опускается занавес. На отпевании Тома не видела Валюшу из-за слёз, а когда подошла к гробу, то вспомнила рассказ своей матери о смерти её школьной подруги. «Это была уже не моя Оля. Я её, Томочка, обмывала; знаешь, это, как табуретка, холодное, недвижное. Всё живое уже где-то там… куда нам до срока не попасть». Это была не Валя, белое лицо Снегурочки, с ресницами, опушёнными инеем, не имело отношения к живой, родной Валюше. Подруга приснилась ей потом один-единственный раз, весёлая, с длинными волосами, ставшими ещё белей земных, и в ослепительно-ярком платье глубокого синего цвета.

А второй сон случился совсем недавно, после первого звонка Павла. Теперь Валя была красива обычной, будничной красотой, одета просто, и немного грустна. Словно уже обжилась в неведомых смертным пространствах иного мира и хотела поговорить с подругой, предупредить о чём-то. О чём? Странные сны ей снятся последнее время, умершие словно тревожатся и пытаются предотвратить какое-то несчастье. Тома даже съездила к Вале на могилу, посидела в тени огромного клёна около ажурного кованого креста, который сделал их друг, художник-кузнец. Крест был удивительный, его тонкие линии и завитки узора напоминали о победе над смертью, о том, что Процветший Крест (это Древо Жизни. А венчала это Древо маленькая птица, с тоненьким горлом и огромными глазами. Она будто слетела с веток клёна, да так и осталась сидеть, глядя вверх, туда, где небо чуть виднелось между ветвями. Глаза птицы казались слепыми и одновременно (видящими то, что закрыто для живых. Тома сидела, глубоко задумавшись, около ног качались какие-то красивые растения с огромными листьями, их посадила Валина мама. Тома будто наяву слышала Валин голос, видела её глаза и улыбку. Это было общение… А ведь столько лет прошло, столько лет. Валя переживала за неё. Тома чувствовала это совершенно точно.

Тома понимала, что сейчас, с Пашкой, она опять попала в параллельное пространство, где одновременно веришь в чудо, ищешь родники живой воды, и тут же проклинаешь всё и вся, падаешь на сухую пустынную почву неверия и отчаяния.

– Так, – твёрдо сказала Тома. – Слушай внимательно. Когда будешь слышать этот голос, сразу говори со мной настоящей. Звони в любую минуту. Если я не отвечаю, то сам громко рассказывай себе какие-нибудь истории. Или пой. Напевай любимые песни, декламируй стихи. Это поможет, ты не будешь слышать этот проклятый голос так чётко. Я читала статьи…

Она не успела закончить, потому что глаза Павла налились кровью, он вскочил и заорал так, что Тома отшатнулась:

– Это не «этот проклятый голос»! Это твой голос! И ты хочешь отнять у меня единственное, действительно ценное, что осталось? Как я буду без него жить? Ты ведь не рядом со мной, ты там, где-то, с семьёй! У тебя всё есть! А у меня… – Он закашлялся. Махнул рукой и замолчал. Потом просипел: – Я не могу остаться один. Серый всё равно уйдёт, рано или поздно. У него будет своя жизнь, своя семья. Что-то должно остаться мне.

– Ты хочешь сказать, что иметь меня другом – это мало? – возмутилась Тома. – Ваше величество желает мою особу в полное и безраздельное пользование? Ну прости, тебя опередили. Вернее… – Она сбилась, вспомнив тюльпан: – Вернее, у нас ничего и не могло быть другого. Пашка, прости, но ведь чувствам не прикажешь! Мы всё равно не смогли бы быть нормальной семьёй.

– Почему? – Павел сидел, нахохлившись, отвернувшись от неё.

– Не знаю. Не могли и всё. Ладно, Паш, я поеду, – Тома так устала за те пару часов, что пробыла в этой квартире, что готова была убежать бегом. Она очень хотела домой. – Только обещай, что сам никуда не поедешь.

– А ты не хочешь со мной? – спросил он с надеждой.

– Паш, ты с ума сошёл? Ой, извини… – Тома смутилась. – У меня семья, собака, дом. Работа, в конце концов. Я книгу пишу сейчас… Раньше учителем работала, недавно уволилась. А ты где работал?

– Какая разница, где я работал. Занимался волками. Механизмы поддержания социальной структуры популяций, – Медленно, словно с трудом, выговорил Павел. – Значит не поедешь…

– Ничего себе… волки… Круто. Нет, Паш. Мой телефон у тебя есть, звони. Не обижайся на Сергея, он тебя… – тут Тома помедлила долю секунды, потому что такое вроде бы естественное слово «любит» не подходило к странным отношениям Павла и Сергея: – Он к тебе очень привязан. Я это вижу.

Она вышла в коридор, накинула кофту и толкнула входную дверь. Дверь была не закрыта. На улице дул холодный ветер, молодая зелень казалась слишком яркой. Тома запахнулась и пошла к машине. Она вспоминала взгляд, которым её проводил друг детства. Наверное, такие глаза должны быть в зимнем лесу у голодного хищника. Внимательные, спокойные. Бесстрастные огоньки на сливающейся с темнотой серой морде. Тома еле шла, все окружающие предметы вдруг стали менять цвет, он делался нестерпимо сверкающим, Тома зажмурилась и закрыла глаза руками. Потом она пошатнулась и начала заваливаться набок.