Это коммунальная квартира…

После свадьбы родителей бабке Нине удалось выбить для нашей маленькой семьи комнату в коммунальной квартире, в которой жила она сама. В квартире проживало много семей (их количество я не могла тогда сосчитать), но в более позднем возрасте, уже после частичного расселения, связанного с увеличением нормы площади на жильца, в квартире осталось семь семей.

Бабка Нина имела активную позицию в жизни и завоевала себе определенный авторитет среди соседей, показав полную компетенцию в вопросах уничтожения тараканов и прочих мелких вредителей, сбора средств на оплату коммунальных услуг (ее расчет, сколько и за что с кого собирать, всегда был точен), а также контроля за очередностью дежурств по уборке мест общего пользования. В случае невыполнения основных правил совместного проживания бабка Нина всегда шла на открытую конфронтацию с нарушителем. И однажды у нее произошел конфликт с соседкой, которую она презрительно называла «Асолоткина», а я – «тетя Аня».

Суть конфликта, естественно, трехлетнему ребенку не была понятна, но его последствия запомнились мне на всю жизнь. «Асолоткина» перешла к активным действиям против тирании бабки Нины и начала с того, что демонстративно обрезала бельевые веревки, на которых сушилось наше постельное белье. Акция не возымела практического эффекта: моя мама просто скрыла этот факт. Тогда тетя Аня решила перейти к более продуктивным действиям и вылила бабкининин суп, найденный на газовой плите, в унитаз. Но тут приключился конфуз, потому что суповая кастрюля принадлежала многодетной семье Бурунчановых, и разразился огромный скандал, но совсем не там, где нужно. Тут-то и выяснилось, что все эти провокации направлены исключительно против бабки Нины.

Финал противостояния был таков. Однажды вечером они столкнулись в нашем длинном, плохо освещенном, узком и извилистом коридоре на встречном движении и начали толкаться, так как комплекция у обеих дам была очень даже широкой. Когда бабке Нине все эти телодвижения надоели, она просто с размаху возложила сырые яйца, которые несла на кухню в обеих руках, на голову «Асолоткиной». Враг капитулировал, вопя и причитая.

Баба Яга

Наш дом выходил окнами на железнодорожную станцию Ленинград – пассажирский – Витебский (проще говоря, находился возле Витебского вокзала). Днем и ночью на вокзале объявляли прибытие и оправление поездов. Слова было не разобрать, но речь отчетливо слышалась. Меня долго донимало любопытство, кто это разговаривает, пока Виталик Асолоткин, который был на два года старше, не сказал из вредности: «Это кричит Баба Яга, костяная нога». Я к тому времени уже привыкла засыпать под вопли Бабы Яги и ничуть не пугалась, но мне ужасно хотелось сходить и на нее посмотреть. В конце концов, я утвердилась во мнении, что Баба Яга не такая уж злая, как рассказывают в сказках, потому что только кричит, а детей не утаскивает, как в сказке «Гуси-лебеди».

«Гуси-лебеди» – это враньё, таков был мой вердикт.

Мой жених Лешка Перчук

В средней группе детского сада у меня обнаружился друг – Лешка Перчук. Не помню, почему мы подружились и даже во что играли, но запомнился один короткий эпизод с побегом из детского сада.

Дело было зимой. У нашего детского сада была просторная детская площадка, оборудованная всем, что по законам советского воспитания требовалось детям дошкольного возраста. В этот день шел мокрый снег крупными хлопьями, и радостная детвора катала снежные шары на спор: кто накатает больше. У нас с Лешкой получился такой большой шар, что мы не смогли вдвоем переместить его на середину площадки. Взмокшие и удовлетворенные результатами своей работы, мы построились и пошли на обед.

Вечером наступила оттепель, на игровой площадке образовалось море разливанное талой воды, и детей туда не пустили. Средняя группа толпилась на заасфальтированном подъезде для продуктовых машин, а мы с Лешкой очень переживали за судьбу нашего снежного шара. После долгих раздумий было принято решение навестить его, когда нас придут забирать родители. Первой пришла моя мама и завела беседу с дежурным воспитателем. Теперь, когда взрослые были заняты, мы и выбрали момент для нашей маленькой вылазки. Там нас ждало глубокое разочарование: на месте красавца-шара мы обнаружили бесформенный жалкий комок снега в глубокой луже. Я ужасно расстроилась, а Лешка вдруг сказал: «Пойдем ко мне домой. Я покажу тебе свои игрушки». Никаких сомнений не возникает, когда друг предлагает пойти в гости, и, взявшись за руки, два несознательных ребенка побежали прочь из детского сада.

Отчаявшаяся воспитательница с разъяренной моей мамой настигли нас, когда мы уже благополучно миновали две автомобильные дороги. Началось разбирательство, при этом мы даже не думали переваливать вину друг на друга. В роли адвоката выступил Лешка, заявив: «Мы идем ко мне домой, потому что Юля моя невеста». Это был случай, после которого мне здорово досталось на орехи, а воспитатели долго потом говорили друг другу: «Иди, посмотри, на месте ли жених с невестой».

Сказки на ночь

Мама поступила в институт на вечернее отделение. Теперь она днем работала, а вечером училась. Я ее видела только утром. Когда она возвращалась домой, я уже спала. Усилилась роль бабок в моей жизни. Бабка Люся специально приезжала из Горелово, чтобы забрать меня из детского сада. Мне объясняли, что мама скоро станет железнодорожником.

Хранилище памяти бабки Нины. «Как-то утром ты проснулась и обнаружила маму спящей на диване. «Мама, мама, когда ты вернулась? Я же специально не спала. Ты в форточку влетела?»

Потом начались сессии. Какие-то непонятные сессии заставляли маму не спать все ночи напролет. Я просыпалась, видела склоненную мамину голову под настольной лампой и засыпала снова. В книжках, которые мама читала, были странные, непонятные картинки. А в одной была нарисована голова человека с хоботом как у слона, здоровенные облака в форме гриба и лысые люди. «Это просто противогаз и ядерный взрыв», – объясняла мама, рассеянно заглядывая в конспект. – «Если на нас нападут американцы, то мы сможем спастись с помощью противогаза при газовой атаке и не умрем при ядерном взрыве, если быстро добежим до метро, когда начнется эвакуация». С ее речью в мою голову втекала информация о том, что метрополитен является универсальным бомбоубежищем, что рельсы трамвая, железной дороги и метрополитена одинаковы и могут быть использованы для пропуска эшелонов с оружием и ранеными, что радиацию не увидишь и не почувствуешь, а просто заболеешь и умрешь, и много другой информации, которую сейчас я уже просто забыла.

«Какие злые эти американцы», – думала я, и чувство, которое приходит однажды к каждому ребенку, чувство страха перед смертью, пришло и ко мне, заполнило мои мысли. На определенном этапе своего развития каждый ребенок осознает, что все люди смертны. Умрут дедушка и бабушка, мама и папа, наконец, умрет он сам. Эта пугающая мысль является первым, основополагающим открытием ребенка и зачастую самостоятельным. Страх ребенка перед смертью пытаются скрасить взрослые, говоря: «Люди долго живут, старятся, дряхлеют и обретают мудрость. Мудрые люди не боятся смерти, потому что много видели и знают». Или: «Бог создал для умерших людей Царствие небесное. Все души умерших попадают на небо, смотрят оттуда на нас и радуются», и так далее. Впоследствии ребенок перерастает страх смерти, отодвигает его на второй план. А у меня наступил страх нападения американцев, из-за которого все могут умереть. Самым страшным при этом было предположение, что мама умрет, а я останусь жить в метрополитене.

В ту же ночь мне приснился сон. Сон был красочный, разноцветный, с удивительно точной детализацией. На дворе лето. Мы с бабкой Люсей стоим в Горелово у высоких берез на нашем участке. Я вижу зеленый забор нашего участка и свою песочницу. Все привычные вещи на месте. И вдруг я откуда-то узнаю, что распространяется газ, хотя не вижу его и не слышу. Противогазов у нас нет, и появляется ощущение, что все противогазы находятся в метрополитене, а в пригороде метрополитена нет. Мы ложимся на землю и умираем. Ничего не происходит, потому что я понятия не имею, как это – умирать. Но точно знаю, что сейчас мы умрем. Прилетает вертолет, оттуда на нас долго смотрят злые американцы в противогазах и потом улетают. Я просыпаюсь от страха.

А у нас – тихий час…

В старшей группе детского сада половина детей уже не спит днем, а лежит, зажмурив глаза. Мы спим на раскладушках, которые разбираем перед сном. В разные дни они собираются и разбираются в разной очередности: ты каждый день спишь на своей раскладушке, но в разных углах комнаты. Раскладушки мы опознаем по пижамам и ночным рубашкам, которые лежат под подушкой. У меня оранжевая ночная рубашка в горошек, а у Лешки Перчука – зеленая пижама с мишками. Я люблю, когда моя раскладушка чудесным образом оказывается у аквариума, тогда можно весь тихий час наблюдать за рыбками.

Иногда мы придумываем игры. В тот раз заводилой была я. А что? Это очень интересная игра – снимать и надевать трусы под одеялом, кто быстрее, при этом так, чтобы не заметила воспитательница. Тогда к нашей молодой воспитательнице пришел кавалер – военный, и они пили чай, пока дети «видели десятый послеобеденный сон». Раз пять я победила, прежде чем мы попались. На шестой раз воспитательница, услышав возню одного из членов нашего преступного сообщества, сдернула одеяло и обнаружила, что её воспитанник «спит» со спущенными до колен трусами. Не знаю, что она подумала по этому поводу, но «преступник» был жестоко наказан шлепками по заднему месту и поставлен в угол. Истории не известно, что было бы, если бы воспитательница обнаружила, что полгруппы «спит» точно в таком же виде.

Шуба

В 70-80 годах в историческом центре Ленинграда во многих домах не было горячего водопровода. Как ни странно, но «огорячивание» дореволюционного жилого фонда было завершено в конце 80-х годов, когда даже продукты питания в Ленинграде продавали по талонам. Спасались хлоркой. Запах хлорки для меня родной с детства. Ею пахло дома и в детском саду. Особенно сильно распространялся этот запах по коммунальной квартире, когда Бурунчановы кипятили постельное белье своих детей, количество которых с каждым годом прибавлялось, пока не было доведено до победной цифры восемь.

По выходным мы ходили в баню на Курскую улицу. В бане обслуживались два женских отделения: душевое и люкс. В душевом были, естественно, кабинки с душами, а в люксе – маленькие отсеки с обычными ваннами, которые сейчас имеются в каждой квартире. Мама брезговала ходить в люкс, говорила, что, сколько ни мой эти ванны, сифилис не выветрится. Мне всегда было интересно, что такое сифилис. В душевом отделении нам выдавали алюминиевые шайки. Это очень смешное слово, ведь бандиты тоже сколачивают шайки. В бане мне всегда надевали тонкие резиновые калоши. Объяснялось это тем, что мама боялась «грибка». Я видела до этого грибки – подосиновики, подберезовики и белые, их привозила бабка Люся из Горелово, чтобы варить из них вкусный суп, и мне очень хотелось вырастить грибок на ноге, поэтому я снимала калоши по поводу и без повода.

Но был при хождении в баню один неприятный момент. Мы жили на Обводном канале, а баня, как я уже говорила, находилась на Курской, следовательно, после помывки нужно было шлепать около километра домой. Для того чтобы я не простудилась на обратном пути, даже в мае на меня надевали черную плюшевую шубу и мохеровую вязаную шапку темно-бурого цвета. При этом я чувствовала себя инопланетянкой, когда проходила мимо детей, играющих во дворе в одних футболках и трениках. Однажды, во время такого моциона, я встретила своего товарища по детскому саду. Но он оказался совсем не товарищем, потому что крикнул на всю улицу: «Юлька, ты что, дура?! Зачем ты шубу надела?»

Хорек за батареей

Все маневры с хлоркой не помогли нам в борьбе с дизентерией. Первым заболел Виталик Асолоткин, его увезли на «скорой», а меня и детей-Бурунчановых посадили на карантин. Мама начала обрабатывать всё хлоркой, но так и не успела закончить: для детей-Бурунчановых и меня понадобилось две машины скорой помощи.

В то время в больницах не разрешалось совместное пребывание родителей с маленькими детьми старше двух лет; больничный лист матери при госпитализации ребенка старше трех лет и сейчас выдавать не положено. В больнице Пастера, куда нас привезли всем цыганским табором, родителям запрещалось даже навещать инфицированных детей, допускалось только приносить передачи. Меня положили в изолированную палату с наполовину стеклянными стенами. Рядом за стеной плакал двухлетний Андрюша Бурунчанов, который тоже оказался в палате один.

На второй день мама прислала мне посылку с едой, абсолютно бесполезную: мне разрешалось есть только больничную пищу. Санитарка показала мне посылку, сказала: «Вот видишь – игрушек нет» и унесла ее прочь.

Все дни я проводила, рассматривая через стеклянные стены, что делается в соседних палатах. Андрюша Бурунчанов недолго оставался в одиночестве: на второй же день к нему подселили мальчика лет восьми. Первым делом мальчик отобрал у Андрюши вареную морковку, выданную после обеда. Потом начал с ним «играть». Игра заключалась в том, что мальчик отнимал у Андрюши погремушки и вешал их на недосягаемую для малыша высоту. Андрюша подпрыгивал как мог, но безрезультатно. Наконец, ему это надоело, он сел в кроватке, скривил ротик и заплакал.