Она мне вообще не особо понравилась, если честно. Взгляд такой, будто сквозь тебя смотрит. И не улыбнулась ни разу. Хотя бы для приличия – ради знакомства. Но этой Эле, видно, плевать на приличия… Может себе позволить… с такими-то ногами!

Зато у Аниты даже глаза улыбались, пока она меня расспрашивала, какой до монастыря транспорт ходит и что еще в городе посмотреть. Я ей оба музея посоветовала, а она вдруг:

– Даша, а какие там экспонаты наиболее ценные?

Нашла у кого спрашивать!

– Это не ко мне, девочки. Вон, у Лики спросите, она больше моего смыслит.

– Она – искусствовед? – процедила Эля.

Да таким тоном, как будто с нашей Ликой ей не к лицу даже рядом стоять, не то что совета у нее спрашивать. Очень мне это не понравилось!

Но Анита тоже сообразила, что меня этот гонор ой как задел, и поспешила все исправить:

– Эля хотела уточнить, не живет ли у вас кто из профессионалов? Может, кто-то из ученых? Писателей?

– Чего нет, того нет, – призналась я.

И заметила, что их мой ответ прямо огорошил. Может, они думали, у нас тут прямо симпозиумы какие проходят? Только «Дом на холме» же не пятизвездочный отель! Маленькая гостиница, три звезды.

Я им так и сказала:

– А вы, девочки, адресом не ошиблись?

Эля свой ледяной взгляд в сестру так и вонзила, мне Аниту даже жалко стало. Видать, это ее идея была у нас поселиться. Сожрет ее эта белокожая змея сейчас…

И так стало жаль малышку, что меня осенило:

– А вы к Татьяне Михайловне обратитесь! Уж не знаю, в какой она области работает, но человек образованный. Докторскую пишет.

– У вас? – удивилась Анита. – Она живет здесь постоянно?

– Может, ей так спокойней… Деньги есть, бытом заниматься не надо: все тебе помоют, принесут, приготовят. И тихо у нас, воздух свежий. Чем не жизнь?

Эля зевнула во весь рот, даже не подумала прикрыться. Зубки все здоровые, белые… Мое описание на нее, видать, тоску нагнало. А вот Анита совсем наоборот – оживилась:

– А у вас только Татьяна Михайловна постоянно живет?

– Нет, зачем же… Еще у нас профессор есть.

Тут Эля вдруг проснулась. Глаза у нее и так не сестрины – узкие, а тут прямо в стрелы превратились.

– Профессор? А как его зовут?

– А вот верите, не знаю! Он велел себя профессором называть.

Не пойму, что их так заинтересовало, только переглянулись сестры очень даже выразительно. И Эля даже пробормотала что-то, только я не разобрала.

– И еще один актер, – добавила я до кучи. – Мемуары пишет.

– Пишет? – уцепилась Анита. – Мемуары? Даша, а вы точно знаете, что он актер?

Откуда ж мне знать? В кино Глеб Константинович не снимался. Говорит, всю жизнь отдал сцене… Только где эта самая сцена, я понятия не имею. Так девочкам и сказала.

И тут вошла Лика. Я и не знала, что она в гостинице ночевала. Видать, из-за этих новеньких задержалась вчера и опоздала на электричку. Так-то она обычно к десяти утра приезжает, из Москвы же добирается. Я ее на час раньше никак не ожидала увидеть и поняла, что попалась: больно Петр не любит, когда мы с постояльцами лясы точим!

И Лика в этом отца поддерживает. Всегда говорит: «Никаких сплетен у нас быть не должно. Кости никому не перемывать! А то во второй раз человек к нам не поедет».

А у нас и так дела не шибко идут, надо за каждого хвататься, это понятно. Вот почему я чуть под землю не провалилась, когда Лика меня застукала болтающей с этими сестренками. Ясно же, что я не по делу возле них кручусь… Не официантка, кофе не приношу, что мне тут делать?

Но Лика при гостях сроду замечаний персоналу не делает. Подарила всем разом вежливую улыбку:

– Доброе утро!

И на кухню прошла. Дала мне возможность уйти подобру-поздорову. А девочки остались свой кофе допивать. Только он остыл давно, лучше б свежий заказали…

Снова я их уже после завтрака увидела. У нас такая небольшая гостиная есть с камином, где постояльцы любят собираться вечерами. Не все, конечно, а компаниями, человека по два-три. Сидят, разговоры разговаривают… Могут себе позволить! Я туда не захожу в такие часы, чтобы не мешать. Стараюсь с утра пораньше везде уборку сделать.

А тут еще утро вроде, а сестренки уже угнездились там. Уселись рядышком на большом диване и шепчутся о чем-то… Эля переоделась в платьице, но все равно ноги напоказ оставила. И поджала их так красиво, как только в кино умеют. Тапочки сняла и уложила босые ножки – пальчики длинные, красивые. Лак неяркий, чуть поблескивает, и оттого взгляд прямо приманивает. У меня сроду так не получится!

Да я и в ее годы не умела держаться, как артистка. Куда мне! А все ж таки мой Паша и во мне ухитрился что-то такое разглядеть – на всю жизнь его зацепила. А он – меня. Как подумаю об этом, сердце замирает: какие мы с ним везунчики! Не всем красоткам удается своего человека найти, а у меня получилось.

Так что я этой Эле ни капельки не завидую… Ни юности ее, ни красоте. Она, похоже, и сама им особо-то не рада, раз колючая такая. Это ж неспроста! Не дура, значит, понимает: одной красотой счастлив не будешь. А кроме того, что в ней есть – я еще не разобрала. Пока что кажется: ледышка ледышкой!

Как я на пороге гостиной появилась, Эля сразу умолкла. Хотя на кой мне их секреты? А ее сестра обернулась и рукой меня поманила:

– Даша, идите к нам.

– Да мне работать надо, – говорю.

Ни к чему, чтобы Лика меня опять с ними застукала. Или сам Петр, что еще хуже. Он только с виду непрошибаемый, как скала, но раз дочуля его, Тася, такая зашуганная, значит, очень даже может кулаком по столу. Но я в это не лезу, какое мое дело?

Анита не сдалась:

– Даша, на секундочку!

Пришлось подойти, не бежать же от них…

Интересно, думаю, что за вопрос у них? Поди, Максимку заприметили… Он у нас такой симпатяга, им все туристки интересуются. Только он этого будто и не замечает. Ни разу не видела, чтоб с кем-нибудь особенно разговаривал, игриво эдак. Нет, он прямо как английский джентльмен – красивый и невозмутимый. Это опять же Лика его сравнила, не я придумала.

Только Анита меня огорошила: ее вовсе даже и не Максим заинтересовал! Вот же странная молодежь пошла…

– Скажите, Даша, – начала она очень вежливо и глазки свои большущие выкатила на меня – так и держит взглядом, – а кто из этих троих дольше всех тут живет?

– Профессор или артист? – бросила Эля.

Анита быстро взглянула на нее и добавила:

– Или ученая дама?

– Она-то при чем?

У старшей бровки на миг съехались – строго так! И сразу стало ясно, что девочка-то может показать, кто в доме хозяин. Ну, то есть в их семье.

Красотка Эля сразу умолкла. Нет, еще успела буркнуть:

– Чисто спортивный интерес.

– Мы просто моделируем ситуацию: в какой профессии удобнее работать на удаленном доступе, – пояснила Анита.

Я не особо поняла, о чем она говорит. Удаленный доступ – это что-то вроде свободного графика? Но мне по-любому нечего было ей ответить: когда я устроилась работать в гостиницу, все трое уже обосновались здесь. А кто из них когда тут появился, меня никогда не интересовало. Других забот, что ли, нет?

У этих девчушек, видать, забот и впрямь не было, раз их незнакомые люди так зацепили. Наверняка у них папа бизнесмен какой-нибудь, а они живут себе припеваючи. Развлекаются за его счет! Такие Максима не заметят, он для них – всего лишь обслуга. Они же своего круга мужчин ищут.

Хорошо бы и он на эту Элю не запал… Наша Лика куда лучше!

* * *

Напряженное лицо, смутно проступающее в запотевшем зеркале, – чье оно? Отброшенные мокрые волосы не закрывают лба и длинной шеи, но слипшимися прядями спадают на уши. Хотя закрывать их не требуется – совсем небольшие, прижаты к голове. Ровные узкие брови, серые, будто постоянно прищуренные глаза, прямой короткий нос. Неплохо.

Подбородок слегка вздернут, и это немного портит лицо, придает ему забавное выражение. Черты мелковаты, но сочетание получилось пленительным, о чем Максим долго и не подозревал. Его никогда особенно не занимало, как он выглядит. Просто было как-то не до того…

Все изменилось вчера, когда он похоронил своего щенка. И одиночество навалилось на грудь, не давая свободно дышать. Жизнь не должна быть тихой… Кому-то нужно сопеть рядом во сне и с легким стоном потягиваться по утрам, шлепать тапками или хотя бы цокать по полу когтями.

В доме должны звучать оклики «Хочешь кофе?» или «Прошу к столу!». И свисток чайника, который кто-то другой поставил на газ… Всплески бормотания, неожиданный смешок, даже чертыханье, когда что-то свалилось на пол, – такими должны быть звуки счастливого мира.

Пока здесь жил пес, был жив и дом. Точнее, конечно, квартира, которую Максим снимал, отдавая половину зарплаты. Сегодня впервые задумался: зачем съехал от родителей, какой в этом был смысл? Почему не поселился в гостинице, где работал уже почти год? Чтобы оказаться в плену одиночества?

Никакой радости от так называемой свободы он не испытывал… Может, лишь в первые дни, когда почувствовал себя «большим»: никто не требует, чтобы ты не расставлял кроссовки посреди коридора, и не заставляет завтракать, если этого совершенно не хочется… А через месяц заметил, что сам убирает обувь и варит по утрам кашу.

Однажды стало невмоготу, и Максим вернулся домой со щенком… Которого больше нет. А он зачем-то пытается разглядеть свое лицо, словно не знал его до сих пор и, случайно заметив отражение, удивился: «Кто этот парень?»

Отчасти так и было, ведь Максим Филимонов нечасто заглядывал в зеркало. Даже не поверил, когда в выпускном классе в День всех влюбленных учительница все картонные сердечки от девчонок вывалила на его парту.

– Это розыгрыш какой-то?

Нервно усмехнулся: почему им вздумалось издеваться именно над ним? Не изгой, не лидер. Но и не безликий середнячок, просто живет сам по себе. Обвел взглядом все лица, не сомневаясь, что кто-нибудь сейчас не выдержит и расхохочется. Но одноклассницы прятали глаза…

А Максима внезапно затошнило от того, какой тяжестью навалилась горячая волна. От нее зашумело в ушах и потемнело вокруг. Кажется, тогда он впервые ощутил, как давит ответственность за чужие жизни. Хотя никто не умер от той первой любви – больше десяти лет прошло, уж сообщили бы.

Приблизив лицо к запотевшему зеркалу, Максим несколько мгновений пристально всматривался, потом сдернул полотенце с крючка и резкими круговыми движениями протер мутную поверхность. Он был встревожен, тонкий рот нервно подергивался, хотя порозовевшая после душа кожа выглядела безмятежно-младенческой… Новые знакомые принимали его за старшеклассника, хотя Максим уже успел бросить два института и с горем пополам поступить на заочное отделение третьего – столь же неинтересного ему, как и первые.

– У тебя тип вечного мальчишки, – говорила мать. – Этим отличаются многие люди с мелкими чертами лица.

В такие минуты Максим понимал, что она говорит и о себе тоже, ведь они были похожи. В детстве ему это не нравилось, ведь их схожесть отмечал каждый второй, и Максу мерещилось, будто вот-вот прозвучит унизительное: «Маменькин сыночек!» Лучше б он выглядел, как отец, который всегда походил на большого и толстого добродушного пса – с круглой головой, круглым носом и круглым животом.

И не ему одному так казалось, мать тоже любила рассказывать гостям: «Когда Виталька влюбился в меня, ходил по пятам, как собака… Знаешь, с каким выражением бездомные псы в глаза человеку заглядывают? Вот так он на меня и смотрел… И все подарки носил… Такие роскошные туфли где-то достал! Итальянские. Это в те-то годы! Я только из-за этих туфель за него и вышла…»

Отец посмеивался, слушая это, а Максима даже в детстве корежило от того, как мать публично выставляет его на посмешище. Отрекается… Но отец этого будто не понимал: в его лице всегда все улыбалось – глаза, рот, лоснящиеся щеки.

И это не было маской, Виталий Филимонов действительно был добрым человеком. Макс на всю жизнь запомнил старое видео, на котором молодой отец держит его, новорожденного, на руках и повторяет завороженно:

– Какой он красивый… Ты посмотри, какой же он красивый!

Максим мог поклясться, что видел слезы на его глазах… И не мог понять, как его родители вообще нашли друг друга и прожили столько лет вместе? Разные, как два полюса. Или у них как раз тот случай, когда противоположности притягиваются?

Порой Макс ловил взгляд матери, светившийся нежностью. Но Людмила Васильевна тут же отводила свой, будто сын заставал ее за чем-то постыдным. Она всегда была сдержанна в чувствах, в отличие от отца, который любил сгрести в охапку то одного, то другого сына, потискать их, точно и не прошло лет по двадцать с тех пор, как это было уместно…

Максим не протестовал, только смеялся. А Сергей начинал злиться: его узкое лицо краснело, будто на него падал отсвет внутреннего огня, которому он пока не давал выхода.

«Надо бы съездить к ним, – подумал Максим, обматываясь зеленым банным полотенцем, походившим на гигантский фиговый листок. – Только не сегодня».

Через час ему нужно было заступать на смену в гостинице. Эту работу, презираемую родителями, он предпочел суетной журналистике, которая требовала быть нахрапистым, шустрым, жадным до жизни во всех ее проявлениях, а он таковым стать не сумел. Созерцательность и некая отрешенность были его главными чертами. Но в каком деле их можно было бы применить – Максим так и не нашел, а взросление требовало самостоятельности.

На какое-то время он смирился и пошел по стопам отца, обожавшего работу в городской газете. Виталий Филимонов не мог вообразить ничего более желанного, чем гуща толпы, в которой кипели новости, просившиеся в диктофон. Люди ему доверяли с первой секунды знакомства: его незлобивая сила действовала успокаивающе, и «спикеры» – от главы их подмосковного городка до «тети Маши» из соседнего дома – охотно раскрывали Филимонову душу. Не подозревая, что этот человек куда глубже, чем может показаться на первый взгляд…

Максиму подобная легкость не давалась. Для него было мукой заставлять себя обращаться к незнакомым людям, просить их прокомментировать что-то… Он хорошо писал, но не с чужих слов. Ему нравилось изливать на бумагу собственные мысли, что и подметил отец, догадавшийся, что живые люди Максиму просто неинтересны. А без любопытства к разнообразию судеб в журналистике никак.

Во многом он был прав: Максу всегда было проще общаться с выдуманными людьми или с животными, которых он таскал домой с детства. Однажды принес трехцветную кошку, которую выбросили соседи со второго этажа. Хозяева решили, что ей будет полезно родить разочек, и радовались, когда все получилось. Но они не ожидали, что Мисси станет отличной матерью и будет защищать своих слепых котят от хозяев же, которым так не терпелось тех потискать. Самый естественный, основной, что бы там ни говорили, материнский инстинкт так взбесил людей, которым он был непонятен, что кошка вылетела на улицу через форточку.

Максиму тогда было лет десять, и он старательно учился во дворе набивать мяч. У мальчика чуть не отнялись ноги, когда он увидел, как кошку выкинули из окна, и, захлебнувшись слезами, бросился к Мисси, имя которой знал, потому что ее хозяйка захаживала к его матери. Поймать кошку Максим не успел, но она не разбилась, успела вывернуться и приземлиться на лапы. Потрясенная и испуганная, она зашипела на мальчишку, упавшего на колени. Он что-то бормотал, уговаривая ее «пойти на ручки» и всхлипывая… Кошка не поняла ни слова, однако тон уловила и доверилась ему.

– Да вы с ума сошли! Она ж бешеная, – заявила соседка, которую Максим два дня умолял позволить ему оставить Мисси.

Он до сих пор не знал, какие именно слова подействовали на маму. Но кошка прожила с Максом шестнадцать лет. Они идеально подходили друг другу: оба замкнутые, молчаливые, предпочитающие созерцать, но не участвовать. Общение с кошкой было так приятно Максиму, что одно время он даже подумывал стать ветеринаром, но быстро понял – у него для этого кишка тонка. Постоянно видеть чужую боль, слишком часто ощущать невозможность помочь и не озлобиться – для этого нужно быть сильным человеком. В себе Максим Филимонов такой силы не ощущал.

Но к животным его тянуло, как в детстве. Перед уходом из газеты одно из последних заданий редактора – о благотворительной собачьей выставке – обернулось для Максима довольно средненьким интервью с организатором, владельцем приюта, и приобретением единственного друга. Он выбрал щенка, забившегося в угол вольера, в то время как остальные бодро играли с замусоленными мячиками и фальшивыми косточками.

Уродом или слабаком малыш не был. Как и самому Максиму, ему просто было не по себе от неожиданного нашествия людей, многоголосицы и еще чего-то, тревожного, витавшего в воздухе: «Возьмут – не возьмут?» Они сразу потянулись друг к другу: когда Максим присел на корточки с обратной стороны клетки и начал молча рассматривать малыша, тот приподнял голову, которую прикрывал лапой.

Черные глазки его, похожие на мелкую, омытую дождем смородину, смотрели без страха. Щенок действительно не боялся – он просто не видел смысла в командных играх… Максиму сразу вспомнилось, как в школе он терпеть не мог соревнования по волейболу или баскетболу, хотя неизменно побеждал в любых забегах. Он всегда был легким, но сильным – что называется, «жилистым». В семье считалось – в деда.

Максим совсем не помнил его, знал лишь фотографии, которые мать любила показывать им с Сережкой, будто бы перетягивая таким образом сыновей в стан своего рода. У нее было отличное детство, а выросла Людмила сдержанной на эмоции, суховатой. Даже странно, что делом жизни выбрала медицину… Взъерошить сыну волосы – было самой откровенной лаской, которую она могла себе позволить. А отец, старавшийся не вспоминать о первых годах жизни, так и фонтанировал любовью. Что-то пошло не по Фрейду…

На свое детство Максим не жаловался: отец устраивал своим мальчишкам и походы с рыбалкой, и сражения в пейнтклубе, и путешествия по миру. Сергей до сих пор разделял все его увлечения, а Максиму хватало того, что они работали в одной газете и виделись в редакции чуть ли не каждый день. Он понимал, как внутренне похож на мать… А хотелось бы – на отца.

То, что сын бросил журналистику, Виталий Александрович воспринял как оскорбление. У Макса был хороший слог, и писалось ему легко – только этим и заниматься! Старший Филимонов силился проявить понимание, ту самую толерантность, о которой ему столько приходилось рассуждать, и внешне их отношения с Максимом не особенно изменились – но только на взгляд постороннего, который не мог заметить, что при встречах отец больше не пытался сгрести старшего сына в охапку…