Больница

Осенние праздники мы с Нинель и дочками провели в пустыне. Отдыхали с друзьями в бедуинских шатрах. Дорога туда потрясающе красива. Она идет через Иерусалим, мимо жуткой серой стены, которая разделяет нас и Палестинскую автономию. После выезда из Иерусалима начинается волшебная сказка Аладдина – гладкая дорога, ярко-синее небо и желтые песчаные холмы по сторонам дороги. Затем холмы сменяются розоватыми скалами и розово-голубым маревом Мертвого моря.

Наш лагерь с бедуинскими шатрами находится на вершине горы. Оттуда открывается марсианский вид на розовые скалы и плоское Мертвое море, похожее на непрозрачное стекло или теплый лед. Когда опускается ночь, на другом берегу видны размытые огни Иордании, а на небе зажигаются огромные яркие звезды. Дует сухой теплый ветер. Там мы обычно катаемся на верблюдах, жарим шашлыки, курим косяки, гуляем по окрестностям. У нас большая компания, много детей, и всем очень весело. Но в этот раз я почему-то совсем не могла спать от боли в животе. У меня иногда случаются спазмы желудка, когда живот просто жутко болит. Обычно я закидываюсь спазмалгоном и все проходит. Однако сейчас таблетки не помогали. Боли прошли только дома.

Настала зима, пошли дожди. У нас зима наступает стремительно – буквально за один день. Еще вчера все ездили на пляж, хотя в воздухе уже пахло прохладой, а завтра наступает зима. Когда дожди уже лили вовсю, у меня вдруг снова стал болеть живот – не очень сильно, но постоянно. Поднялась температура, и спать я могла только свернувшись калачиком. Боль была какая-то тупая, она то уходила, то возвращалась. Я была уверена, что это снова спазм, и решила, что ни за что не пойду в больницу. Так прошло еще два дня. Поздно вечером Нинель уговорила меня отвести Роми к Дафне и отвезла меня в центр скорой помощи. Врач посоветовал немедленно отправиться в больницу, но я очень хотела спать и поехала домой.

Наутро позвонил Жоффруа – к тому времени он уже звонил каждый день и вообще очень мило за мной ухаживал – так же как и все вокруг, он беспокоился и уговаривал поехать в больницу. Я отнекивалась, но боль не проходила, и на следующий день я сдалась: попросила отца Роми забрать ее к себе и поехала в больницу.

Согнувшись в три погибели, я доплелась до приемного покоя, кое-как записалась в регистратуре и села на больничный стульчик умирать. Приехали родители, стало немного веселее. Мне дали выпить ведро какой-то мерзкой розовой воды с химическим сладковатым вкусом. Вот где кошмар! Я всякие леденцы и, как говорит моя дочь, «алхимические» конфеты и напитки на дух не переношу, а тут пришлось выпить целое ведро, а и без того плохо. Наконец меня позвал хирург, какой-то невероятный красавец, говоривший с неизвестным мне акцентом. Я все пыталась его убедить, что это просто спазм. Потом меня отправили на рентген и там обнаружили абсцесс в кишечнике. В общем, из больницы меня не отпустили. В этот момент мои родители почему-то ушли, а я осталась дальше подыхать на стуле в коридоре.

Неудобство состоит в том, что приходится сидеть не там, где удобно, а там, где можно заряжать телефон. А там, где есть розетка, орет телевизор и жутко дует. В целом атмосфера в приемном покое (тоже мне покой!) была как в старом маленьком израильском аэропорту – все напряжены, торопятся, громко и деловито разговаривают, горит яркий свет – вот только совсем не весело. Мне поставили капельницу с антибиотиками: это очень странное ощущение – по венам поднимается что-то теплое, и во рту появляется мерзкий металлический вкус. Меня жутко тошнило, и мне выдали тазик, в который надо было блевать. А потом от этой чертовой розовой воды еще и начался понос. Ходить с капельницей в руке каждые пять минут в туалет и еще по дороге блевать в тазик – так себе кайф. К тому же все мои соседи по приемному покою были с семьями и только я была совсем одна. Мне сделали МРТ и сообщили, что у меня какая-то редкая болезнь, которая бывает или у глубоких старцев, или у очень толстых людей, ведущих малоподвижный образ жизни. Ну спасибо.

Снова позвонил Жоффруа, пытался как-то меня развеселить и поддержать, сказал, что обязательно приедет меня навестить. Дафна и Нинель тоже все время были на связи. Ночью ко мне пришла сестра (у меня есть старшая сестра) и помогла переселиться в палату. Палата оказалась чистой, но жутко некрасивой и депрессивной. Так, наверное, и должно быть. Попал в больницу, нечему радоваться. Мне снова воткнули в руку капельницу, с которой пришлось спать. Пробуждение в больнице происходит не по будильнику или само собой – просто в какое-то запредельно раннее время к вам подходят, чтобы чего-то там измерить, добавить в капельницу жуткого лекарства, от которого во рту появляется металлический вкус. Целый день дверь в палату остается открытой: ощущение, что живешь на каком-то заводе, ты словно пытаешься спать или зависать в интернете на работе у бодрых, сосредоточенных, вежливых и профессионально доброжелательных людей. Там были совсем молодые арабы-санитары и начинающие врачи, которые так явно любили свое дело и были так добры, что вызывали у меня почтение и зависть. С ними было просто и весело, как с давними приятелями. Вообще в Израиле всегда так – по-дружески, с иронией и в принципе легко.

Я не ела уже четыре дня. Это странно – так долго не есть. Я даже не чувствовала голода, потому что мне ставили капельницу с питательным раствором, но мозг все время показывал мне еду. Я ждала очередного врача, и покрытый буро-красной плиткой пол в приемной казался мне покрытым говяжьим фаршем.

Вечером ко мне приехали родители с дочкой. Роми была бледной и перепуганной. Ее длиннющие светлые кудри были тщательно расчесаны и заплетены в тугую косу. Я никогда так не делаю, это явно была работа жены ее отца. У меня мелькнула мысль, что, если я умру (не от этого, конечно, а вообще), она будет вот такой прилизанной, аккуратной, перепуганной и непохожей на себя. От ее характера, безудержного во всем – радости, доброте, нахальстве, ярости – не останется и следа. Она будет послушной, тихой и перестанет быть собой. Нет, надо жить.

Потом пришел Жоффруа. В проливной дождь он ехал на поездах и автобусах, не говоря ни на иврите, ни на английском, но все же нашел меня. Я ему очень обрадовалась. Мне хотелось, чтобы меня навестил мужчина-ровесник, а не только старенькие родители и дочка. Я познакомила Жоффруа с родителями и с Роми. Родители изумленно слушали, как я говорю с ним по-французски. Почему-то они всегда были уверены, что я не могу говорить на иностранных языках лучше трехлетнего ребенка. А в принципе они были тронуты приездом Жоффруа и даже проводили его на вокзал.

В больнице было очень тоскливо, совсем не так, как в кино, где люди лежат в идеальных светлых палатах и в вазе стоит букет. Ничего подобного: унылые серые комнаты с горчичного цвета занавесками, разделяющими койки. Казалось бы, можно отдыхать, читать, сидеть в фейсбуке. Но мысли там приходят нерадостные. Дожидаясь результатов очередных анализов, я подумала: а вдруг окажется, что у меня рак? Я представила, что меня позовут в кабинет и, сделав скорбное лицо, как кадровичка во время увольнения, доктор заявит мне:

– Очень жаль, но придется исключить тебя из мира живых. Я очень сожалею.

И все останутся себе жить, как мои коллеги, которые остаются работать вместе, попрощавшись со мной.

Наконец меня выписали. Вот честно, никогда бы не подумала, что это так радостно – как будто из тюрьмы вышла. Все вокруг казалось мне красивым и светлым. Из машины я смотрела на безумное зимнее израильское небо, ярко-синее, причудливо разукрашенное белыми облаками. Дома я почувствовала себя намного лучше. К тому же я ощущала себя совсем легкой: весы порадовали, показав цифру «48». В молодости я ее ненавидела, а теперь она мне очень даже нравилась. Однако радость продолжалась ровно до того момента, как нужно было принимать антибиотики. Их полагалось глотать штук десять в день. Обычно я не в силах пропить даже курс антибиотиков от какого-нибудь дурацкого цистита, так меня от них тошнит. А тут десять таблеток, причем убойных. Так и потекли мои дни: просыпаешься неплохо, а после первой партии таблеток – все. Во рту мерзкий вкус, все воняет, особенно люди, и сил совсем нет. В один из этих дней я брела домой и осознала, что почти не могу идти, что чувствую себя одинокой, больной и слабой – а ведь я всего лишь пытаюсь жить и растить дочь, ничего более. Я еле поднялась на четвертый этаж, села на диван и заплакала. Плакать я на самом деле совсем не умею – чем мне хуже, тем труднее заплакать. Эта беда явно была не такой уж большой, раз мне все же удалось заплакать. И как только я по-настоящему разревелась, в дверь постучал Жоффруа. Он обнял меня, и мне стало легче. Жоффруа спросил, ела ли я, я ответила, что уже давно не могу есть и вообще плохо себя чувствую.

– А давай я приготовлю тебе гратен! – предложил он.

– Давай, – вяло согласилась я.

Я сидела на кухне и смотрела, как он ловко орудует ножом, мы болтали о чем-то веселом, настроение улучшалось с каждой минутой. Аппетит тоже проснулся, и, когда гратен был готов, я умяла целую тарелку.

Работа

Так, можно сказать, начался наш роман. Мне становилось легче в его присутствии, он для меня готовил и ничего не ждал взамен, даже секса, которым после болезни заниматься не очень-то и хотелось. Потихоньку мое здоровье поправлялось, Жоффруа приезжал, и мы замечательно бездельничали вместе, я сдала свой проект, получила деньги, а новых клиентов у меня не было. Я все время думала, что не может быть, чтобы за такой спокойный период безделья мне от жизни не прилетело наказания.

Но вскоре пособие по безработице должно было закончиться, и надо было с прискорбием приниматься за поиски работы в области ненавистного тестирования программного обеспечения.

Я снова стала таскаться по интервью. И начался привычный вынос мозга: а как вы будете тестировать нашу хренотень? а расскажите про какой-нибудь баг, который вы нашли, и что же вы с ним сделали? а напишите нам тест-план, пожалуйста. Создавалось даже впечатление, что таким образом некоторые хозяева стартапов за две копейки собирают себе дармовые тест-планы и узнают, как надо тестировать их приложения. В юности мне предложили поработать бесплатно «пробный» день официанткой. А потом оказалось, что это такой способ разводить совсем молодых ребят на «пробный» день, просто чтобы не платить официантам.

В конце концов я нашла работу в симпатичном стартапе, куда меня уже давно зазывал коллега по бывшей работе. Гена представлял собой типичного русскоязычного израильского айтишника. Мой ровесник, он обладал весьма отталкивающей внешностью. Однако крючковатый нос, скошенный подбородок, кривые желтые зубы и маленькие рыбьи глазки совсем не мешали ему быть весьма уверенным в себе. Более того, он считал себя завидным женихом.

Гена сразу начал звать меня на обеды в ресторан и вообще пытался дружить. Через несколько недель он поинтересовался:

– А у тебя есть друг? Ты с кем-то встречаешься?

– Ага.

– Я так понял, он новоприбывший?

– Да.

– Так у тебя с ним серьезно?

– Ну да.

– Нафиг он тебе нужен? У него же денег нет, пошли его к черту.

– Зачем? Я же его люблю.

С тех пор Гена стал все чаще и чаще выражать недовольство мной. Однажды после ежедневной летучки он отозвал меня в сторону:

– Юля, так больше продолжаться не может!

– Что ты имеешь в виду?

– Ты опоздала на целую минуту! И это уже не первый раз!

– На минуту? – уточнила я.

– Да-а, – сказал он. Лицо у него при этом было садистское.

– Представь себе, сколько человек тебя ждут целую минуту, если умножить эту минуту на человеко-часы, получится очень много времени.

Мне стало тошно.

– Хорошо, я тебя поняла, – сказала я, спокойно глядя ему в глаза. Мне искренне хотелось, чтобы он увидел, что я все про него поняла и никаких чувств, кроме презрения, он у меня не вызывает.

А вот дальше началось настоящее издевательство, или, как это сейчас называется, «джобинг». Бесконечные придирки по любому, даже самому пустячному поводу, унизительные высказывания в мой адрес на всех совещаниях. Надо сказать, что с самого советского детства я не переношу унижения. Когда-то очень похожий на Гену учитель истории перед всем классом, брызгая слюной и покрываясь красными пятнами, говорил мне:

– Я, Краковская, если захочу, могу тебя выпороть прямо здесь перед всем классом вот этой вот указкой!

Я ничего не понимала, но мне было так мерзко и стыдно, что хотелось умереть. Сейчас я понимаю, что это было сексуальное домогательство, он озвучивал свои сексуальные фантазии вслух перед сорока детьми. Еще он любил открыть дверь головой какого-нибудь мальчика, и я была единственной, кто ему говорил, что он не имеет права так себя вести.

Когда взорвался Чернобыль, все киевские дети были отправлены подальше от города. Юрий Ильич – так его звали – вызвался поехать с нами, ему ведь тоже нужно было вывезти семью из Киева. Наш лагерь был на берегу Черного моря, стало быть, родители далеко. Вот где этот псих оттянулся. Я думаю, он не пытался меня изнасиловать, понимая, что у меня нормальные отношения с родителями, я им все расскажу и он сядет в тюрьму. Будь я более забитым и запуганным ребенком, он наверняка так бы и сделал. В один прекрасный день он построил весь наш класс, начал за что-то на меня кричать, а потом рявкнул:

– Выйди из строя, когда я с тобой разговариваю, свинья!

– Никуда я не пойду, сами вы свинья.

Тогда он накинулся на меня с кулаками. Я, правда, отбивалась изо всех сил: расцарапала ему лицо, порвала рубашку, а он расстегнул мне кофту, но тут все же подбежали тетеньки-учительницы и запричитали:

– Юрий Ильич, Юрий Ильич!

И мне:

– Посмотри, что ты сделала! Ты же расцарапала ему лицо и руки! И рубашку порвала.

Видимо, по их мнению, я должна была позволить себя избить, чтобы он наконец осуществил свои фантазии. Мне было тогда тринадцать лет, весь класс стоял и смотрел на это. Мои родители написали ему письмо с просьбой «освободить меня от своего пристального внимания» – они очень гордились, что смогли так остроумно и дипломатично выразиться. Но он помахал у меня этим письмом перед носом и порвал его. Он обожал что-нибудь рвать. В первый же день лагерной жизни он разорвал на мелкие клочки все мои конверты для писем.