Сходство эпох позволяет привлечь опыт самоосмысления символистской критики в исследовании критики и метакритики рубежа ХХ – ХХI веков.

Анализ истории гносеологических парадигм отечественной метакритики и теории критики показывает, что эпистемологическая парадигма отечественной теории критики – это, по сути, парадигма классической (познавательной) герменевтики. Реализуя позитивистскую методологию, она предполагает осмысление искусства с точки зрения его обусловленности какими-то лежащими за его пределами причинами. Критика обращается к литературному произведению как к смыслосодержащей, а не смыслопорождающей системе.

В 1990-е годы литературная критика начинает «сопротивляться» описывающей ее теории. Об этом свидетельствуют попытки критиков определить такие проблемные вопросы сущности литературно-критической деятельности и значимые категории философского плана, осмысление которых требует обновленной теоретико-методологической основы. Сами эти вопросы онтологического и экзистенциального плана формулирует А. Немзер: «Как мы подошли к дню сегодняшнему? Куда мы хотим из него вырваться? Как вписываем его в большой исторический и/или экзистенциальный контекст? Что этот день позволяет увидеть в нас? Все эти вопросы явно превалируют над другим, без которого человек не может обойтись никогда, а тем паче во времена исторической ломки: как мы живем?»²⁰ Таким образом, критики осознанно перемещают ракурс анализа в направлении от произведения к интерпретатору, задавая принципиально новые координаты изучения критической деятельности. Художественное произведение в 1990-е годы воспринимается как средство самопознания, познания автора (но не столько авторской интенции, воплощенной в художественном тексте, сколько автора как «вопрошающего»). Показательно в этом смысле высказывание М. Липовецкого. Обращаясь к поэзии конца века, критик видит ее типологическую черту в следующем: «Кроме того, как мы уже видели вопрос: кто я? – или, иначе, поиск личной автоидентичности – чуть ли не самый главный вопрос поэзии конца века»²¹.

«Сопротивляясь» классической традиции понимания теоретико-критического дискурса и функционируя в ситуации кризиса, современная литературная критика вводит в качестве значимых бытийные категории, которые начинают определять в 1990-е годы интерпретационные стратегии²² и задают область «вычитываемого» актуального смысла.

Наиболее адекватной основой теоретического метаописания литературно-критической практики рубежа ХХ–ХХI веков, на наш взгляд, является герменевтико-онтологическая философская и методологическая парадигма. Ее применение – закономерный этап развития теоретико-критического дискурса. История развития отечественной теории критики может быть представлена как постепенная смена гносеологических установок: от крайне позитивистских к приближающимся к неклассической герменевтике. Осмысление и систематизация исследовательской литературы, посвященной изучению категории метода литературной критики, позволили выделить в истории изучения вопроса несколько периодов как отражение эволюции научных представлений. Каждый из периодов можно представить как особую дискурсивную формацию в пределах единого критического дискурса и выделить систему гносеологических инвариантов, определяющих парадигму осмысления критики в каждый из периодов.

Первый (вторая половина 1970-х – начало 1980-х годов) характеризуется преимущественным отождествлением в методологическом плане литературной критики и научного познания. Эта познавательная установка является доминирующей в данной дискурсивной практике²³, поскольку обусловливает осмысление самой природы критики, категории метода, соотношения объективного и субъективного в процессе критической деятельности.

Неслучайно в связи с разработкой проблемы критики как научного познания актуальной становится категория истины. В рассматриваемый период вопрос об истинности критического суждения решается однозначно. Типично в этом смысле высказывание Т.С. Щукиной: «Система обоснования критического суждения [исследовательница отождествляет его с научно-теоретическим – Ю. Г.], поиски критиком доказательств его истинности строятся на научном анализе эстетического объекта»²⁴. Закономерно, что именно в это время теория критики особенно активно исследует сущность критического мышления²⁵.

Следующая дискурсивная формация в теории критики оформляется со второй половины 1980-х по 1990-е годы. Синтетизм критики в этот период мыслится как аксиома и как условие в подходе к изучению метода. В. П. Муромский оформляет синтетизм критики в виде триады: научность, публицистичность, художественность, отмечая, что «в сфере практической деятельности критики любое из этих взаимопроникающих качеств может выступать как доминирующее»²⁶. Концепции синтетизма критики придерживается и Г. А. Золотухин, который выстраивает аналогичную триаду: логико-понятийное начало, образно-эмоциональное, публицистическое²⁷ и рассматривает критику как «деятельность-познание», которая неотделима от системы словесного творчества и в то же время является составной частью литературоведения, а следовательно, его метод не сводим ни к художественному, ни к научному. А. П. Казаркин в публицистичности критики видит источник ее синтетизма, она, по мнению исследователя, предполагает совмещение научности и художественности²⁸.

Важную роль в исследовании категории метода литературно-критической деятельности сыграли работы В.С. Брюховецкого. В своей диссертации «Природа, функция и метод литературной критики»²⁹ он рассматривает критику как вид мышления наряду с другими. Ученый сближает понятия «метод» и «функция» критики и приходит к выводу о том, что в структуре метода критической деятельности три основные функции критики (эвристическая, социально-регулятивная, эстетико-аксиологическая) трансформируются в одноименные установки. Работа В.С. Брюховецкого содержит показательное для процесса смены гносеологической установки утверждение необходимости изучать критику на присущей ей основе, а не в сопоставлении с другими видами деятельности³⁰. Однако в теории критики сохраняется инерция прежнего движения – стремление выявить специфику метода в сопоставлении/противопоставлении. Это связано с тем, что дискуссия о природе критики ко второй половине 1980-х годов не привела к выработке удовлетворяющей всех концепции, по-прежнему обосновывается нетождественность критики и науки (М. С. Каган, В. С. Брюховецкий, А. Г. Бочаров и др.).

Принципиально новым поворотом в осмыслении критики стала попытка уйти от представления о критической деятельности как преимущественно познавательной. Так, В. Е. Хализев высказывает утверждение, что интерпретация – «не столько обретение знания, сколько перевод ранее имевшихся “смыслов” (научных, мировоззренческих, художественных) на иной», более абстрактный язык³¹. Л. В. Чернец пишет не о научной, а идеологической ориентации критической деятельности³².

Переосмысливается принцип подчиненности/соподчиненности в структуре критической деятельности. Познание литературы, по мнению В. В. Кожинова, не цель критики, а средство ее практического участия в бытии литературы³³. В. С. Брюховецкий утверждает, что в критике элементы теоретико-научного и художественно мышления находятся в подчинении у коммуникативно-прагматического мышления³⁴, что цель критической деятельности не преимущественно познавательная, а социально-преобразующая – создание вокруг произведения информационного эстетико-аксиологического поля³⁵.

Как следствие названной выше установки в теории критики 1980 – 1990-х годов – уход от признания в качестве доминирующей в критическом методе научной составляющей.

Гносеологически принципиальным становится смещение исследовательского взгляда в теории критики 1980 – 1990-х годов в область реципиента. Только в этот период начинается теоретическое осмысление критической деятельности как коммуникативного акта. В результате, ее структура предстает в целостном, а не редуцированном виде. Теория критики начинает движение в направлении, намеченном рядом исследователей (М. С. Каганом, В. В. Кожиновым, А. М. Штейнгольдом) в 1970-е годы. Так, по мысли М. С. Кагана, обращение критической оценки вовне, к художнику или к другому воспринимающему является определяющим признаком критики³⁶. В. В. Кожинов главной целью критики считает не познание, а активное воздействие на предмет³⁷. А. Штейнгольд определяет специфику критических суждений в том, что анализ и оценка художественных произведений в критике совершается в процессе диалога с читателем и не существует независимо от него. Апелляция к читателю, по мнению ученого, – момент обязательный, смысло- и сюжетообразующий³⁸. Последнее замечание поддерживает и Л. В. Чернец, утверждающая, что художественный текст должен анализироваться критикой под углом его читательской направленности, воздействия³⁹.

В конце 1980-х – 1990-е годы когнитивная рамка, ограничивающая поле возможных направлений исследования критики, размывается, теория постепенно уходит от принципиальной установки на вычленение иерархий и полярности и выходит к рассмотрению критической деятельности как коммуникативного акта. Столь перспективная качественная трансформация критического дискурса, однако, недостаточно поддерживается количественно: число работ, полностью вписывающихся в описанный контекст, невелико. Обновленный критический дискурс только формируется в теории критики, однако его развитие в 1990-е годы было приостановлено. На наш взгляд, причиной этого стали факторы социокультурного характера: кризис литературы и критики, которым отмечен период второй половины 1990-х годов, обусловил отток читательской публики от современной литературы и критики. Качественные изменения происходят и в самой критике (элементы эссеизма, использование рекламных стратегий, редуцирование аналитического компонента), их становится трудно, а то и невозможно объяснить, опираясь на существующие в теории критики концепции критики и ее метода. Исследовательский интерес в 1990-е годы смещается к новым объектам (изучение постмодернизма). Дает о себе знать и общая тенденция демонстративного ухода от тех явлений литературной и общественной жизни, которые были отмечены ангажированностью (критика в этом смысле ассоциировалась с управляемой составляющей литературного процесса).

Сопоставление критических дискурсивных формаций XIX века и 1970 – 1990-х годов выявляет имманентную причину снижения динамики развития теории критики, кроющуюся в самих механизмах осмысления феномена критики, в познавательных посылках. Обновление мыслительных установок в теории критики происходило слишком медленно. И даже в период 1980 –1990-х годов, характеризуемый нами как качественно новый и перспективный, инерционно продолжают действовать традиционные познавательные принципы. Метакритика «толстых» журналов, наиболее адекватно отражающая особенности новейшей литературно-критической практики и актуализирующая антипозитивистский опыт критики рубежа XIX–ХХ веков, собственно литературно-критическая практика рубежа ХХ–ХХI веков требуют поиска иных методологических оснований теории критики. На наш взгляд, возможным основанием является парадигма онтологической герменевтики.

Герменевтико-онтологические основания позволяют определить литературную критику как сложный процесс (само)интерпретации, в котором совмещаются два акта понимания – первичное (мгновенное прозрение истины бытия) и вторичное (фиксация того, что понято, словесное выражение, его развертывание в качестве интерпретации, отрефлексированное воспоминание). На первом этапе критик выступает как некий субъект, как Dasein, для которого художественное произведение (литературное явление) – часть «сущего», то материальное, что до интерпретации не отмечено бытийствен-ностью, но открыто для интерпретаций. В процессе интерпретации оно онтологизируется, открывается. Критик, как и любой читатель, «работает» с результатом подобной же интерпретаторской деятельности, совершенной Другим (автором), но направленной на внетекстовое бытие. Таким образом, критик интерпретирует одновременно не только уже интерпретированное и воплощенное бытие, но и само бытие, обращаясь к нему через текст, сопоставляя писательскую интерпретацию с действительностью. Р. Барт в этой связи говорит о необходимости для критика учитывать «два рода отношений – отношение языка критика к языку изучаемого автора и отношение этого языка-объекта к миру»⁴⁰; «Книга – это своего рода мир. Перед лицом книги критик находится в той же речевой ситуации, что и писатель – перед лицом мира»⁴¹. В сознании критика сталкиваются две интерпретации бытия, что может обусловить факт их конфликта. Таким образом, критик в своей деятельности, по сути, одновременно осуществляет два акта: интерпретирует мир художественного текста и то бытие, которое послужило его источником. Это утверждение косвенно подтверждается концепцией Л. Витгенштейна, согласно которой познание сущности описания есть познание сущности описанного (мира)⁴². Художественное произведение как воплощенный вариант понимания бытия, найденный смысл, не будучи воспринятым, оказывается частью неактуализированного в сознании бытия («сущим»). Литературная критика длит смыслы, обращаясь к читателю и преодолевая неизбежное превращение чужого опыта понимания в сущее. По аналогии с высказыванием В. Руднева о том, что любой текст, передавая информацию, тем самым уменьшает количество энтропии в мире⁴³, можно сказать, что критика множит смыслы, преодолевая тем самым энтропию времени.

О втором (рефлексивном) акте понимания пишет Р. Барт, замечая, что критик «встречает на своем пути подозрительного посредника – письмо»⁴⁴; «в результате самого “прикосновения” к тексту – прикосновения не глазами, но письмом – между критикой и чтением разверзается целая пропасть»⁴⁵. Во-вторых, литературный критик как профессиональный читатель обладает не только большим читательским опытом, но и владеет приемами анализа художественного текста, может квалифицированно судить о степени художественного мастерства писателя. В силу этого критическое суждение как суждение вкуса претендует на авторитетность и общезначимость. Прагматическая компонента целеполагания, непосредственно ориентированная на реципиента, изначально направляет деятельность критика. Наконец, литературно-критическое «вопрошание» обусловливает и тот особый «вопрос», который во многом определяется коммуникативной, социокультурной ситуацией, в которой функционирует критика. По мнению М. М. Бахтина, смыслы – это ответы на вопросы⁴⁶. Х.-Г. Гадамер указывает, что «в понимании всегда имеет место нечто вроде применения подлежащего пониманию текста к той современной ситуации, в которой находится интерпретатор»⁴⁷, а М. Мерло-Понти считает, что поведение является не реакцией на stimulus, а ответом, которого требует ситуация. В этом случае организм, за поведением которого ведется наблюдение, по мнению философа, «следует наделить способностью осознавать ситуацию в качестве вопроса, на который ему предстоит дать ответ»⁴⁸. Литературный критик, таким образом, изначально находится в ситуации диалога, конструируемого, как минимум, двумя «вопросами» – исходящим от него и от объекта интерпретации.

Онтологически-герменевтическое объяснение феномена критики и ее функции составляет теоретическую основу, на которой строится актуальное для нас понимание литературно-критической деятельности. Критику порождает всеобщая потребность в понимании, или, опираясь на М. Хайдеггера, само-бытие, понимание как сам способ существования. Акцентирование момента «вопрошания» в критической деятельности предполагает рассмотрение критики как ценной и уникальной деятельности, специфика которой не определяется какими-либо иными сферами (наукой, публицистикой, литературой).

Новая исследовательская парадигма позволяет обратиться к плану гносеологии критической деятельности и вычленить интерпретационные стратегии, используемые современными критиками разных «толстых» журналов, построить типологию современной литературной критики на новых основаниях, обращенных к области текстопорождения, выявить и обосновать журнальную оппозицию с позиции не ценностно-идеологической, а гносеологической.

Процесс понимания непредставим без «чужого» сознания, без Другого. Если автор как Другой, его интерпретация бытия, созвучная либо противоречащая видению критика, задействованы в предлагаемом ходе анализа, то читатель как Другой оказывается потерянным. Литературно-критическая деятельность как вариант убеждающего дискурса предполагает не только значимость образа читателя уже на первом этапе интерпретации, но общую развернутость в область реципиента. Включить реципиента в область нашего исследования оказывается возможным, подключив к герменевтико-онтологической парадигме теорию коммуникации, ту ее часть, которая изучает прагматический аспект коммуникации.