– Времена уходят, свидетели умирают, события стираются из памяти – это обычное явление, да и орден был тайным. Жрецы Летописи не распространялись о себе ни в те времена, ни в эти.

– Разве они существуют доныне? – удивился Ноэль.

– Пока существует Летопись, пока её сила держит в руках твою страну, будут существовать те, кто мечтают этой силой владеть.

– Вы говорили, они поклоняются Летописи как Богу.

– Все, кто поклоняются Богу, хотят воспользоваться его силой, не задумываясь над тем, смогут ли они её удержать и принять. Наш орден нашёл другой путь.

– А как ваш орден называется? – полюбопытствовал Ноэль.

– Да никак. Хошь, зови Воины Иштирии, а то можно покрасивше: Жрецы Ледяного Тумана, – рассмеялся Барс. – Разве в названии дело?

Ноэль покраснел: он как раз и называл жителей этого мира Воинами Ишритии. Будто он виноват, что так их называли в сказаниях?

– Мы не пытаемся подчинить ни магию, ни друг друга. В нашем мире законы не подчиняют одних другим, а распределяют обязанности и права, устанавливают общие для всех правила – все вместе мы живём как один организм.

– Насколько велик ваш мир? – Ноэль понятия не имел, как далеко простирается Иштирия. До её северной оконечности не добирался ни один человек, насколько он знал.

– Видел деревню? – Ноэль кивнул. – Ну вот таких у нас десятки, ещё есть город – столица наша вроде как. Там наши правители обитают и стараются поменьше вмешиваться, пока всё идёт как положено.

– А как положено?

– О, это в двух словах не расскажешь. Я тебе покажу всё, когда ты малость окрепнешь. Поездим по разным местам.

– Поездим? – Ноэль не собирался никуда ехать. Он должен вернуться домой.

– Ну, не бойся так, юноша, – глядя на Ноэля, посоветовал Барс.

«Какой я ему юноша? – нахмурился Ноэль. – Вряд ли он намного старше». Барс улыбнулся:

– Ты, можно сказать, новорожденный, новую жизнь обрёл, вот и юноша. Отныне начнёшь жить с чистого листа, как наши учёные любят говорить. Каждый, кто прибывает к нам, отказывается от прошлого.

– Но я не собираюсь отказываться от прошлого, – заволновался Ноэль. – Пожалуйста, я должен вернуться в Сканналию. Там мой сын, моя жизнь…

– Ошибаешься. Твой сын наверняка уже оплакал тебя, твоя жизнь там окончилась. Ты мертвец, как все мы, – Барс говорил спокойно, слегка улыбаясь. По спине Ноэля пробежал холодок. Ему вдруг стало плохо, словно он лишился почти всей крови. Руки и ноги затряслись мелкой дрожью. С трудом он разобрал голос Барса сквозь звон в ушах:

– Многие прибывают сюда, мы принимаем их охотно, лечим их раны, если требуется. Они устраивают свою жизнь, находят себе занятия, стоят дом, изучают законы. Главный наш закон, нарушить который невозможно, состоит в том, что назад дороги нет. Отсюда никто не возвращается. – Барс наклонился над столом, его последние слова прозвучали как приговор:

– Ноэль Сиверс для Сканналии мёртв. Ты никогда не вернёшься домой.

***

В последнее время Самайя чувствовала себя плохо и с трудом выбиралась наружу подышать воздухом. Однажды Ванда застала её в коридоре, где Самайя сидела на полу, и развязно поинтересовалась, не нашла ли она себе мужчину и не заимела ли от него ребёнка. Самайя молча поднялась и ушла, пошатываясь от слабости. Она не хотела говорить с Вандой, зная, что происходит с Георгом.

Сегодня ей пришлось оставить дворец ради зрелища, обещанного публике королём Кэйроном. Ливший несколько дней подряд дождь прекратился, тучи слегка рассеялись. Народу на площади хватало. Кэйрон велел и Самайе прийти, показывая свою власть над нею. Она могла ему не подчиниться, но ссориться с королём неразумно. У него было отвратительное настроение: флот уплыл в Барундию. Корабли вышли из Северной гавани ночью, не поставив короля в известность. Летопись сообщила о приказе, полученном одним из капитанов: Маэрина не желала оставлять Кэйрону корабли. А может, дело в бунтах моряков, не все из которых приняли новую веру. Маэрина сделала ещё кое-что: её солдаты перешли границу Барундии и добрались до южного берега Нейского канала, где и закрепились. Жители Нугардской области собрали ополчение, установили пушки у Дройхедского моста, однако юг Нейского перешейка остался в руках Маэрины. Благодаря флоту она снова, как когда-то при Айварихе, заблокирует Южную гавань.

Самайя поймала чей-то взгляд – она привыкла, что на неё смотрят. При Дайрусе это делали украдкой, сейчас высокий лысый мужчина в серой накидке без рукавов и длинном синем камзоле смотрел на неё со злобой и ненавистью. Самайя опустила глаза. Она не боялась чужого гнева, не боялась расправы – она боялась, что её жизнь оборвётся так не вовремя. Меньше чем за два месяца правления Кэйрон снискал всеобщую ненависть, вместе с ним эта ненависть распространялась на тех, кто ему служил. Даже королевские стражники не решались ходить по улицам поодиночке.

Кэйрон постоянно приказывал Самайе присутствовать то тут, то там – не имея возможности читать Летопись, он хотя бы так показывал свою связь с древней магией. Да, люди боялись магии. Раньше страх был наполнен восхищением, страхом или благоговением, теперь осталось лишь глухое недовольство – оно исходило от многих жителей Нортхеда.

Самайя знала причины: резня на балу унесла жизни не только аристократов, но и горожан, которые служили при дворе или просто попали под горячую руку на улицах. Врата Покоя после её возвращения не закрывались несколько дней. Самайя заносила имена умерших в рукопись, чтобы по-своему почтить их память. Из аристократов погибли только племянник Проспера Иглсуда Тимотей, сын барона Данрога Сигурд и один из Ривенхедов. Остальные смирились и присягнули Кэйрону. Одни потом бежали к Дайрусу, другие продолжали жить как ни в чём не бывало. Но главное заключалось в ином. Самайя не знала, понимает ли Кэйрон, что языческие обряды вызывают у людей непонимание, старые идолы для них значат не больше, чем пни деревьев, спиленных на постройку кораблей. Сканты задумали невероятное – повернуть время вспять. Время, как и река, течёт в одном направлении. Время древних богов ушло. Эктариане с зарианцами рвали друг другу глотки, хотя Бог у них всё равно был один. Как бы они ни клялись Таркуруном во время грозы, как ни жаловались богине Судьбы Леде на судьбу, но те, кто при Айварихе отказался от святых и монастырей, не откажутся от Бога, в которого верили с детства, не снимут струну – будь она с ликом или без него. Если сканты считали, что смогут повторить деяния Валамира, силой заставившего сканналийцев носить струну, то их ждёт разочарование и протесты, в том числе покушения на короля.

Мелкие драки на улицах и в храмах разрастались, имя Дайруса становилось символом борьбы за веру. Кэйрон, всеобщий любимец ещё недавно, превратился в ненавистного тирана.

Сегодня казнили человека, покушавшегося на жизнь Кэйрона. Толпа горожан явно сопереживала убийце. Мужчины и женщины хмуро ждали начала казни, кидая злые взгляды на трибуну с высокими гостями и сочувственные – на Фелмана, которого палач приготовился выпотрошить перед четвертованием. Приговор прозвучал быстро. Самайя не уловила его смысла, толпа же глухо роптала, пряча возмущение. По словам Дима, когда казнили предыдущего мужчину, устроившего на Кэйрона покушение, стояла звенящая тишина, только треск костей и крики жертвы разносились над Волхидской площадью. Своё имя он не назвал даже под пыткой. Истинная Летопись знала его – Самайя записала, что Дэрах Палмир колесован на Волхидской площади за покушение на короля. Вернувшись во дворец, Кэйрон добавил, что чернь слишком неблагодарна – попыталась освистать глашатая, а потом палача.

Предупреждая возможные протесты, Кэйрон приказал Марику оцепить площадь и расставить лучников в окнах домов, чем усилил злость: все помнили, чем это кончилось при Айварихе. Горожане не решались на открытое недовольство, но гул толпы и напряжение ощущались повсюду и были угрожающими сами по себе. Голова закружилась, Самайя незаметно опёрлась о перила трибуны, наклонившись вперёд. Мимо пролетел камень, брошенный из толпы: он оцарапал щёку и, стукнувшись о деревянный пол, покатился по доскам. Кэйрон подскочил, махнул страже – из толпы выцепили доходягу в лохмотьях, который орал что-то о вере и узурпаторе. Один из стражников по приказу Кэйрона затащил его на эшафот и живо отсёк голову. Она покатилась по неровному деревянному настилу и упала с эшафота. Никто не бросился её поднимать или макать платки в кровь жертвы, как многие делали раньше. Напротив, толпа отхлынула от эшафота. Самайя спиной ощутила неуверенность и страх стоявших вокруг короля дворян. Люди не хотели вести себя как обычно на публичных казнях.

На эшафоте Железный Бык тем временем ловко вытащил окровавленные потроха Фелмана, который следил за его действиями потускневшими глазами. Самайя знала, что говорить он не может, – ему вырезали язык. Когда палач приступил к четвертованию, послышались отдельные подбадривающие крики в адрес жертвы. Умирающий молился про себя, иногда мычал от боли.

Холодный весенний ветер заставлял всех кутаться в накидки и плащи, многие на трибуне нетерпеливо поглядывали то на на короля, то на небо, где опять собирались тучи. По мнению Самайи, Кэйрон тоже предпочёл бы уйти, но он боялся толпы. Король хотел сначала разогнать её – для этого ему придётся выстоять до конца. Железный Бык, взглянув на трибуну, ускорил казнь и последним ударом отрубил Фелману голову. Самайя услышала шевеление за спиной – все хотели спуститься вниз. Тут произошло нечто необычное: мужчины на площади как один сняли шляпы. Никто не расходился, пока стражники не начали разгонять народ.

Лишь после этого Кэйрон и остальные стали рассаживаться в поджидавшие их кареты и паланкины. Самайя с трибуны осматривала пустевшую площадь. Сумерки постепенно скрывали пятна крови на эшафоте, нахмуренные лица горожан. Напряжение не уходило – она ощущала его буквально кожей, как и первые капли дождя, упавшие со свинцово-серого неба. Она всматривалась в окна, где стояли лучники, её взгляд скользил по крышам, уши пытались уловить то, что прятала тишина. Самайя не понимала, откуда у неё чувство, будто сейчас что-то случится.

– Мая, пошли! – услышала она голос Кэйрона. Король нетерпеливо зашагал к роскошной карете с новеньким королевским гербом в виде жёлтого грифона на красно-белом фоне. Он поставил ногу на ступеньку и на миг замер, оглядываясь по сторонам. Многие дворяне давно покинули площадь. Кэйрон смотрел туда, где у эшафота сжигали тело жертвы, как перед этим сжигали её потроха. Самайя медленно спустилась с трибуны, подошла к королю. Яркий огонь пылал в сумерках, треск дерева разносился над площадью вместе с запахом палёной плоти и шипением воды на горящем дереве. Кэйрон собрался подняться в карету, но тут раздался грохот, ему в лицо полетели щепки. Король машинально пригнулся. В дверце, прямо в львином теле грифона, зияла дыра. Самайя оглянулась назад – туда, откуда раздался выстрел, – и поняла, что стоит как раз между королём и стрелявшим. Если она отступит, Кэйрона застрелит неизвестный стрелок… Она уловила силуэт на фоне темнеющего неба – человек стоял на крыше дома напротив – и сжала кулаки. Она ничего не будет делать, как положено летописцу. Раздался выстрел, на этот раз пуля попала в цель. Кого хотел убить тот человек – Кэйрона или её? Самайя чувствовала жуткую боль в груди, сердце норовило вырваться наружу, кровь пропитывала платье. Она слышала голоса, топот ног, Марик кого-то отправил на крыши, Кэйрон отдавал приказы. Её затащили в карету, уложили на мягкий ковёр, покрывавший широкую скамью. Кэйрон что-то крикнул вознице, карета понеслась вперёд. Тело охватила жуткая слабость, к горлу подступала тошнота, шея вспотела, боль в груди разрасталась. Она была одна в карете: очевидно, Кэйрону в суматохе не пришло в голову попросить кого-то сопровождать её. Что ж, лучше умереть в одиночестве… Закрыв глаза, она вспомнила полёт над Марвагой, перед глазами возник туман.

«Я поплыву в Страну Ледяного Тумана, – подумала она, – но меня понесёт не волшебная вода…» Вода! У неё есть та бутылочка!

«Никогда с ней не расставайся, – услышала она голос Главного Мудреца. – Через полгода её действие ослабнет, до тех пор носи её с собой! Никому не говори о ней, никому не давай! Если окажешься на пороге смерти, она тебя спасёт. Только тебя, помни, летописец! Ты обязана выжить!».

Да, обязана, ради Ноэля, ради Сканналии. Самайя нащупала склянку под платьем. Она носила её всегда, даже ночью в собственной комнате. Мокрыми от крови, почти негнущимися пальцами она с трудом отвинтила серебряную крышку; та повисла на тонкой цепочке, закреплённой на оправе флакона. Самайя поднесла склянку ко рту, вода полилась в горло. Немного воды она вылила на грудь. Зачем-то завинтив крышку обратно, она снова сунула её под платье и откинулась на скамью. Что теперь? Сможет ли вода залечить рану? Когда карета добралась до дворца, сердце дёрнулось и остановилось, словно решая, биться дальше или замереть навеки.