Пьяница с «Титаника»

Передо мной – допрос Чарльза Джуфина, главного пекаря, служившего на печально известном корабле «Титаник» и чудесным образом спасшегося в ночь крушения лайнера. Текст допроса занимает более семи страниц. Чарльзу снова и снова задают одни и те же, каждый раз по-новому сформулированные вопросы. В результате такой работы, проясняются малозаметные, но крайне важные детали.

– Вы сказали, что спустились к себе в каюту и выпили? Что конкретно вы пили?

– Алкоголь.

– Какой алкоголь вы пили?

Прервав комиссара, солиситор^[2], недовольно замечает:

– Разве важно, что он пил?

– Это очень важно. Мне кажется, после того, что мы услышали, мы можем быть на сто процентов уверены, что жизнь Джуфину спас выпитый алкоголь, – отвечает комиссар.

Родившийся и выросший в Англии, в свое время потерявший жену и новорожденного ребенка, Чарльз нашел смысл своей жизни в работе и путешествиях. Впервые Джуфин вышел в море, когда ему исполнилось одиннадцать лет, а позже стал работать пекарем на судах компании White Star Line^[3]. По воспоминаниям коллег, Чарльз был пекарем от Бога, да вот только время от времени прикладывался к бутылочке, правда, границы знал и никогда не появлялся в непотребном виде перед начальством.

Когда 14 апреля 1912 года «Титаник» напоролся на айсберг, Джуфин был свободен и отдыхал у себя в каюте. В какой-то момент он ощутил резкий толчок и страшный грохот.

Почувствовав неладное, мужчина открыл дверь каюты и начал прислушиваться.

Вскоре его окликнули с верхней палубы.

– Это был приказ?

– Да.

– И что вам приказали?

– Отнести в шлюпки тот хлеб, который у нас оставался в кладовой.

– Насколько я понимаю, в шлюпках уже должны были лежать сухари и галеты?

– Да. Но в таких обстоятельствах любая другая еда была бы не лишней. Я собрал всех своих подчиненных – тринадцать человек. Они должны были положить четыре буханки хлеба в каждую шлюпку.

– Вы пошли вместе с ними?

– Нет. Я остался в кладовой, немного выпил и только тогда поднялся на палубу.

Вспоминая те события, Джуфин отмечал: у него не было ни страха, ни даже волнения. Он ощущал себя как обычно. Почти как обычно. Оказавшись на шлюпочной палубе, Чарльз увидел огромную толпу людей.

– Шлюпку под номером десять собирались заполнить пассажирами. Старший офицер мистер Уайльд крикнул стюардам^[4], чтобы они не пускали людей, но в этом приказании не было необходимости. Мужчины держались поодаль.

В допросе приведен подробный рассказ пекаря о том, как он и еще несколько джентльменов помогали дамам и детям спускаться в шлюпку. По его словам, некоторые леди, отказавшись покидать «Титаник», убежали на другую палубу, и приходилось силой заставлять их садиться в спасательное суденышко.

– Как я понимаю, сами вы на шлюпке не уплыли?

– Нет, сэр. Не уплыл.

– Но почему? Ведь вы должны были.

– Да. Я должен был быть капитаном этой шлюпки.

– Почему вы не сели?

– Я ждал приказа офицера. Но он посадил туда двух матросов и стюарда по имени Берк. Они решили, что шлюпка полна, и спустили ее на воду.

– Вы знаете, кем были эти два матроса?

– Нет.

– Что вы сделали после?

– Спустился в свою каюту и выпил там немного бренди^[5].

В процессе допроса пекарь уточнил: он выпил полстакана, а потом еще полстакана.

Когда Чарльз в очередной раз оказался на шлюпочной палубе, понял: все шлюпки спущены на воду. Прекрасно осознавая, что делает, Джуфин пошел туда, где стояли шезлонги – в лучшее время дамы и господа принимали на них солнечные ванны, – и начал выбрасывать их один за другим в иллюминатор^[6].

– Зачем вы это делали?

– Соломки подстелить хотел.

– Сколько шезлонгов вы выбросили?

– Около пятидесяти.

И снова он исчез в кладовой, «чтобы попить воды». Именно там Джуфин услышал громкий скрежет разламывающегося металла. Он помнил, как присоединился к бегущей толпе, как корма корабля накренилась налево и «стряхнула» людей в воду. Упавших было больше нескольких сотен. Сам Чарльз успел уцепиться за борт и проверил, надежно ли застегнут его пробковый спасательный жилет. И снова, анализируя свое состояние в ту ночь, пекарь утверждал: страха не было, он только «думал, что делать, когда корабль уйдет под воду».

Корма медленно начала опускаться, Джуфин вдруг почувствовал, как погружается в воду, температура которой, как известно, не превышала – 2 градуса по Цельсию.

– Вы хорошо плаваете?

– Да.

– Сколько времени вы провели в воде?

– Около двух с половиной часов.

– Что вы делали все это время?

– Я греб и барахтался. Мне казалось, что я плаваю в пруду.

– Вода была холодная?

– Мне стало гораздо холоднее, когда я оказался в шлюпке.

На рассвете пекарь затонувшего «Титаника» увидел перевернутую складную шлюпку. Она лежала на воде на одном боку, а на другом – стояли пассажиры, в числе которых оказался и его коллега – повар Мейнард. Когда Джуфин попытался забраться на шлюпку, его грубо оттолкнули.

«Я начал околачиваться вокруг этой лодки, перебирая ногами в воде. Мейнард взял меня за руку и крепко держал. Потом я увидел еще одну шлюпку. Она приблизилась на пятьдесят ярдов. Стоящий на ней офицер прокричал, что может взять десять человек».

Когда замерзших и обессиленных пассажиров «Титаника» принимали на борт пришедшей на помощь «Карпатии^[7], Джуфин поднимался по лестнице на коленях.

«Я был в порядке, только вот ноги сильно распухли».

Тот факт, что пекарь был в порядке, подтвердил и судовой врач, наблюдавший пострадавших. В отличие от остальных, Чарльз даже не кашлял.

В ходе общения с Джуфином выяснилось, что в общей сложности той ночью он выпил чуть более литра бренди.

«Разве важно, что он пил?»

«Это очень важно. Мне кажется, после того, что мы услышали, мы можем быть на сто процентов уверены, что жизнь Джуфину спас выпитый алкоголь».

«Эрмитаж открыт!»

В самое трудное, голодное время блокады Комитет по делам искусств направил в государственный музей «Эрмитаж» художников. Кто знает, что будет завтра, а зарисовки того, как все было, как жили, как работали люди, как выглядел в эту суровую пору один из самых прекрасных музеев Ленинграда, останутся. Отыщет их кто-нибудь из потомков, спасибо скажет. Среди прочих мастеров карандаша и кисти была и Вера Владимировна Милютина^[8]. Когда она переступила порог, охнула. Музей невозможно было узнать: стены были покрыты инеем, зияли опустевшие глазницы рам без полотен, под ногами хрустели осколки разбитых стекол, песок. А ведь совсем недавно здесь шла напряженная, круглосуточная работа. Нужно было спасать экспонаты.

22 июня 1941 года объявили эвакуацию «Эрмитажа». Для того чтобы собрать все, чем гордился и дорожил музей, нужны были люди. И ленинградцы поспешили на помощь. Директор Эрмитажа с 1934 по 1951 годы Иосиф Абгарович Орбели^[9] вспоминал:

«Все служащие Эрмитажа были вызваны на рабочие места. Научные сотрудники, работники охраны музея, технические служащие – все принимали участие в упаковке предметов искусства, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь еще сотни людей, которые любили Эрмитаж. К еде и отдыху этих энтузиастов приходилось принуждать приказом».

«Реставраторы дали согласие срезать картины с подрамников. Так было быстрее. Тем более что враг был на подступах к городу. Художники не согласились. Сократили время отдыха и сна – лишь бы не испортить шедевры», – писала художник Людмила Алексеевна Рончевская.

Первый эшелон – а было в нем двадцать два вагона (пятьсот тысяч экспонатов) – собрали за неделю. По воспоминаниям сотрудников музея, только водитель, который вез ценный груз, и начальник эшелона Владимир Левинсон-Лессинг^[10], знали, куда именно едут предметы искусства. Машинисту поезда, как и его коллегам, не сказали и о том, что именно везут пассажиры. Впрочем, о том, что груз имеет определенную ценность, догадаться было несложно: как писали впоследствии журналисты, один из вагонов был бронированным, а весь состав прикрывали от бомбежек зенитные орудия, размещенные на платформах.

Меж тем в Эрмитаже работа продолжалась день и ночь.

Укладывая вещи в ящики и коробки, люди часто наклонялись, из-за чего у некоторых открылось носовое кровотечение. Приблизительно за неделю был собран и отправлен второй эшелон – двадцать три вагона, полторы тысячи ящиков – на этот раз семьсот тысяч экспонатов. Третий эшелон собрали, но отправить не успели. Город был блокирован. Оставшиеся в Ленинграде экспонаты нужно было уберечь любой ценой.

«После ухода второго эшелона следовало снять со стен и накатать на валы большие полотна, снять с пьедесталов и перенести вниз мраморные и бронзовые статуи, убрать из залов люстры, мебель, бронзу», – вспоминала одна из сотрудниц.

Другая писала:

«В подвале, под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям – давала знать о себе профессиональная привычка музейщика».

Когда разрывались снаряды, хранящееся в песке хрупкое богатство Эрмитажа оставалось в целости и сохранности.

Гораздо меньше повезло каретному сараю музея: снаряд в мгновение превратил семь карет восемнадцатого века в щепки.

Старший научный сотрудник, хранитель отдела Запада Ольга Эрнестовна Михайлова поведала журналистам:

«Как-то Петр Петрович Фирсов, главный инженер музея, в нашем присутствии начал выламывать замок ржавой железной двери, ведущей в подвал. Открыв дверь, мы увидели море с плавающими в нем экспонатами. На воде покачивалась фарфоровая посуда, сорвавшиеся вниз с прогнивших канатов люстры. На ощупь, в абсолютной темноте, мы доставали затопленные, наполненные грязью и песком предметы».

Во время воздушных бомбардировок на крышах Эрмитажа по очереди дежурили все: от кровельщика и кладовщицы до экскурсовода и директора. Нужно было не проглядеть зажигалки, своевременно гасить их, ведь во многом безопасность музея зависела от состояния прикрывающих его чердаков. Все помещения музея были подготовлены к военному времени. После того, как в подвалах зданий Эрмитажа были отстроены бомбоубежища, во время налетов немецкой авиации многие ленинградцы, как и сотрудники музея с семьями, оставались здесь жить. Тут же работали, праздновали, поминали.

Художник Вера Владимировна Милютина вспоминала, как нелепо выглядели наскоро сколоченные деревянные койки рядом с позолоченной мебелью ХVII – ХVIII веков. Когда в Эрмитаже не стало электричества, на столах появились длинные венчальные свечи.

Архитектор и художник Александр Сергеевич Никольский писал в своем дневнике:

«Сидим в бомбоубежище № 3 под Эрмитажем уже три месяца. В нашей квартире битые стекла, холодно. Водопровод, канализация и электричество не действуют. Район в смысле обстрела неблагополучен. В убежище нет света уже полторы недели. Также нет отопления. Сидим в темноте при коптилках^[11]. Но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить новый 1942 год. Я склеил елку из полуватмана. Достать настоящую почти невозможно».

В одном из интервью заместитель заведующего отделом рукописей музея Елена Юрьевна Соломаха рассказала:

«В Эрмитаже не было света, а на Неве тогда стоял корабль «Полярная звезда». От него свет и протянули. Ребята с «Полярной звезды» приходили в музей и помогали всем, о чем их просили. В качестве благодарности наш комендант Павел Филиппович Губчевский водил их по залам. Он указывал то на одну осиротевшую раму, то на другую и рассказывал о полотнах, которые когда-то там висели. «Эти молодые люди реагировали так, как если бы на самом деле перед ними были картины», – радостно сообщал Павел Филиппович коллегам.

Надо отметить, что все эвакуированные сотрудники музея, разбросанные по городам и весям, поддерживали связь с оставшимися в Ленинграде коллегами. Они переписывались и продолжали работать. Борис Борисович Пиотровский^[12], директор Эрмитажа с 1964 по 1990 годы, впоследствии сказал: «Выживали не те, у кого были продукты. Выживали те, кто был занят делом».

О том, как обстояло дело с продуктами, можно судить по другой записи Пиотровского:

«… Иногда, в качестве десерта выдавалась половина таблички столярного клея, а кусочек осетрового клея^[13]из реставрационных запасов казался верхом роскоши».

Весной 1942 года в Висячем саду Эрмитажа разбили грядки. Начали выращивать капусту, морковь, зелень. Так и спасались от цинги^[14].

Когда жизнь начала понемногу налаживаться, когда экспонаты и сотрудники начали возвращаться из эвакуации домой, их смогли встретить не все. Усыпленные голодом в блокадном Ленинграде, погибшие на фронте – многие из тех, кто работал в музее, не дожили до радостного дня. Но, кто знает, может быть, они все-таки сумели увидеть и услышать, как стоя у израненных снарядами стен, Иосиф Абгарович Орбели произнес:

«Эрмитаж открыт».

«Битлз» и наркотики: «Джон Леннон был самым зависимым»

«Я не знал, что такое наркотики, никогда в этом не разбирался, и, когда Джон Леннон^[15]начал как-то странно вести себя в студии во время записи песни, я ничего не понял. Он вдруг стал шарахаться из стороны в сторону и заявил, что боится микрофона, – рассказывал журналистам британский музыкальный продюсер, аранжировщик и композитор Джон Генри Мартин. – Я подумал, что парень устал, перенервничал, плохо себя чувствует. Да мало ли что может быть. Решил вывести его на свежий воздух. Ближайшая лестница вела на чердак. Мы вышли. Джон подошел к краю парапета, задрал голову, посмотрел на звезды и сказал: «Обалдеть! Они классные».

Звезды, как звезды. Только потом мне растолковали, в чем было дело».

В 1980 году одного из участников британской рок-группы «Битлз» Пола Маккартни^[16] задержали в аэропорту Токио. Причиной задержания стала найденная в чемодане музыканта марихуана.

Жена Пола, Линда, возмущалась и обещала, что приехала в Японию первый и последний раз. Маккартни назвал свой арест недоразумением и вскоре был депортирован в Англию.

Ранее по той же причине были задержаны Джон Леннон и его супруга Йоко Оно.

«О том, что мы принимаем запрещенные вещества, общественность узнала в конце семидесятых. Это Пол проговорился. Если бы не он, мы никогда и никому не стали бы об этом трезвонить, – рассказывал спустя много лет барабанщик группы Ринго Старр^[17]. – Мы с парнями всегда полагали, что это наше личное дело. Но после того как Маккартни рассказал об этом по секрету всему свету, это не лучшим образом отразилось на всей нашей четверке. А поскольку мы всегда очень тепло друг к другу относились…

В общем, отпираться было бессмысленно».

Музыканты говорили правду. В очередном выпуске журнала Life от 17 июля 1967 года было опубликовано интервью с Полом Маккартни. В нем музыкант неосторожно обмолвился о том, что принимал ЛСД^[18].

Признание это породило настоящий ажиотаж в СМИ. Уже на следующее утро дом Пола был окружен журналистами. Первыми, кого он увидел на пороге, стали представители британской телекомпании ITN^[19].

«Что я должен был делать? Гнать их? Решение созрело мгновенно: я буду говорить правду, – рассказывал Пол много лет спустя. – Помню, как сказал журналисту, который брал у меня интервью: буду откровенен с вами, но хочу предупредить, что вся ответственность за то, сколько подростков последует моему примеру после того, как вы покажете это по телевидению, ложится на вас и вашу телекомпанию. Не я, а вы захотели распространить эту информацию».

«Когда я увидел по телевизору интервью Пола, у меня был ступор, – рассказывал Джордж Харрисон^[20]. – Мы полтора года уламывали его попробовать с нами покурить, а когда он это сделал, пошел и радостно сообщил об этом журналистам».

Джон Генри Мартин вспоминал, что признания Пола отразились на работе самым негативным образом.

«Я был просто в бешенстве, когда в BBC^[21]отказались «крутить» песню «Lucy in the sky of diamonds», заявив, что аббревиатура этой песни означает ЛСД и пропагандирует наркотики среди молодежи, хотя это было совсем не так».