***

На палубе было ветрено. Баржа торчала метрах в трехстах от берега – захочешь прогуляться, иди к Боцману на поклон.

Слева взвыло густым, сочным басом. Баркас «Шлюзовой»: на флагштоке туго натянутый флаг – крестовый. Сам баркас – прям щеголь: черный низ, вырви глаз желтая надстройка. Босой, в майке, мужик вышел на палубу, подсмыкнул штаны, плюнул вниз и скрылся обратно.

Прямо по курсу – неряшливый берег, старые гаражи и раздолбанные бетонные плиты. Кучи щебенки и песка. Зеленые от ряски сваи, тухлые заводи меж причалов. По акватории, сколько хватает глаз, лодчонки и катера.

Запах – свежих огурцов и соляры.

Полустертая надпись: GO VEF (дальше не видно) SLOW. «Тише ход»?

Он прищурился: на берегу два кота с вертикальными, как сабли, хвостами шакалили завтрак у рыбаков. Один доброхот кинул что-то, и коты тут же свились в дерущийся клубок. Судя по жестам, рыбак сокрушался: дал оглоедам покушать.

Мягкий плеск волны в борт. Скрежет за спиной – кто-то открыл дверь надстройки. Но шагов не слышно.

Николай обернулся.

Возле двери, вцепившись в ручку, стоял мужик: коренастый, широкоскулый. Ринат, наверно, кто же еще? Оранжевый спасательный жилет доходил ему до колен.

Неудобно же: жилет тяжелый, раздутый от пробковых вставок. Узкоглазая физиономия Рината была сейчас оливковой, с явным оттенком в зелень. Он стоял, прилепившись ладонями к переборке, переводя дух.

Николай поздоровался. Ринат кивнул. Мазнул взглядом Коле за спину, и часто-часто заморгал, словно в глаза попал песок.

Невежливо повернувшись спиной, по стеночке, маленькими шагами пошел вдоль переборки. Как канатоходец, которому каждый шаг дается с трудом.

Еще бы – в таком-то жилете! Как можно по доброй воле влезть в эту штуку?

Шквал с берега взъерошил волосы. Ринат замер и щекой вжался в стену. Скрюченные пальцы добела вцепились в железо, а лицо из оливкового стало зеленым – еще секунда, и чувак бухнется в обморок.

Коля подскочил:

– Ты как?

– О’кей, – выдавил тот, – я о’кей, все о’кей, – и кивал, как китайский божок.

– Проводить тебя? – ляпнул Николай.

Но он обрадовался:

– Да-да, тут близко.

Еще бы не близко – семь шагов до борта, двадцать – до кормы. Так и пошли: слева Ринат, вжимаясь в стенку, справа Коля, заслоняя ему обзор на рябую воду.

У гальюна расстались – дальше сам как-нибудь разберется.

Николай вернулся в каюту. Хотелось жрать. Он прихватил консервы и пошел искать камбуз.

Камбуз нашелся по запаху. Он постучал и вошел, держа перед собой банки, как белый флаг.

На камбузе колдовала Ядвига.

– Дружочек, – каркнула старуха, – валите прямо сюда!

Николай поставил жестянки на стол – вернее, на школьную парту, неизвестно как занесенную на камбуз. Огляделся.

Рукомойник, пара кастрюль, пузатый начищенный чайник, мятый огромный бак с надписью «Питьевая вода», самодельная полочка, на ней – трехлитровые банки с лапшой и перловкой, фанерный шкафчик, дуршлаг на гвозде…

На столе – алюминиевые кружки и миски. Справа от рукомойника – раздаточное окно, выходящее в кают-компанию – крошечную, но с большим столом. Над оконцем – плакат с певицей Сандрой.

Сквозь окно виден кубрик. На диване сидит Ринат – без спасательного жилета, в тельнике. Цветастая косынка на макушке, морда нормального цвета. Улыбается, строгает какую-то деревяшку длинным ножом. Пират, как есть. С водобоязнью? Ну-ну.

Дробный топоток под столом. Ядвига споткнулась и выругалась:

– Псякрев! Кокос, не путайся под ногами!

Интересное имя для кота, решил Николай, но вместо кота показался кролик. Белый, а ухо – черное. Деловито обнюхал ему башмак и скрылся под шкафчиком.

Старуха склонилась над котлом; иссохший птичий профиль почти касался парящей жижи. Туристический примус «Шмель» испуганно пыхнул, когда смуглые пальцы, похожие на ветки, ловко вцепились в ручку регулировки.

Бежевая блуза с воротником-стойкой, застегнутая до последней пуговицы, с камеей на впалой груди, делала Ядвигу еще тоньше и выше. Полы черной юбки взлетали всякий раз, когда она стремительно поворачивалась.

Пахло варево грибами, хотя тут, в гавани, грибам взяться было решительно неоткуда.

– Мамаш? Долго еще? – башка Боцмана просительно засунулась в дверь, – о, и ты тут, – подмигнул Николаю, – а что, жаркое сегодня будет?..

Ядвига выпрямилась и вскинула бровь. Сверкнули ледышки глаз. Седая коса, обернутая вокруг головы, блеснула серебром, давая недобрую иллюзию движения, будто на лбу у старухи прикорнула змея.

– Сгинь, холера, – сказала она спокойно.

Башка Боцмана исчезла.

Из обширных юбочных складок старуха извлекла спичечный коробок, открыла, достала травку и поднесла к носу, будто собираясь заложить понюшку табаку. Но передумала: сухие крепкие пальцы растерли щепоть и швырнули в кастрюлю.

Примус взволновано чихнул, варево булькнуло, и на камбузе запахло щами: свежими ленинградскими щами на крепком курином бульоне, с похрустывающей капустой и деликатной оранжевой искрой тонко потертой морковки. Николай сто лет таких не ел. Слюнки так и потекли.

– Дружочек, – глубокий голос тетушки Борджиа звучал, как рында. – Просите товарищей жрать…

В слове «товарищи» звучала издевка.

Тая

Санкт-Петербург, 1907 год, весна

Скрип-скрип перышком по листу. Стук-стук сердечко. Куда так стучишь, окаянное! Учитель услышит, погонит к доске – только и ждет, кого сцапать.

Жарко. Воздух в классе густой, как кисель. И окна закрыты, чтобы ни муха, ни корабельный гудок, ни вжиканье точильщика во дворе не отвлекали воспитанниц от занятий.

Шерстяное платье промокло подмышками. А пальцы потолстели, еле шевелятся.

Последний урок.

Соня Бузыкина на второй парте ртом, как рыбка, воздух хватает. Ее платье тонкое, из дорогого сукна. Подмышками сухо, а белоснежный воротничок не стоит вокруг горла колом, норовя придушить.

Соню в гимназию возит бонна, перед этим, конечно, напоив какао с бламанже. А у Таи на завтрак – пара печеных картошек.

Здорово бы один день прожить так, как Соня. Но только с утра.

Потому что ни бланманже, ни мороженое не променяет Тая на весенние вечера, когда прочие гимназистки сидят по домам или гуляют под ручку в двориках за оградой…

А Соня, глядите: ротик открыла, а вдохнуть не может. И глаза закатились. Сомлела.

Ей можно, она создание нежное. О том ее папенька сразу предупредил.

Отец Сони – из попечителей. Поэтому нежное создание историк сейчас поручит заботам классной дамы, а создания обычные останутся здесь, в духоте.

Дверь хлоп! Это учитель с Сонечкой вышли.

Класс зашумел, запищал. Стук парт, возня и смешки. Можно встать и вздохнуть полной грудью. Даже стены как будто раздвинулись.

– Ай! – кто-то больно дернул Таю за косу.

Обернулась – девочки с задней парты в окошко уставились.

Тая смолчит, не впервой. Она же не нежное создание. Села на место – глядь, на доске уже кто-то вывел мелом заглавное «Е» и стрелой пронзенное сердце. Ух, историк рассердится!

Дерг! – и хихиканье за спиной.

Слезы на глаза, до чего обидно. Но Тая не обернется. Потому что она не только не нежное, но еще и бесплатное создание. И учится здесь благодаря заботам таких, как Сонечкин папа.

Если бы не голос, то в гимназию ее, конечно, не взяли бы. «Так ангелы божии поют», говорила мадам попечительница, поднося платочек к глазам. Когда Тая поет, так мало значат щипки да придирки; есть только голос да вольное небушко, и ни гимназистки, ни учителя над ней не властны.

– Продолжаем! – это историк вернулся.

На секунду застыл, глядя на доску.

Замер и класс. Тая видела, как напрягся затылок учителя – сейчас закричит! На всякий случай даже дышать перестала.

Небрежным жестом он стер с доски:

– Открыли тетради…

Ух. Отлегло.

Душно. Чуть-чуть потерпеть. Бисером влага над верхней губой. От старания облизнулась – соленая. И этого от вкуса будто бы раздвоилась.

Одна Тая остается на месте и неуклюжими пальцами выводит в тетрадке. Другая мчится, как резвый дельфин, ныряет в аллейку под старыми липами, юркой рыбкой скользит по тропе до самого моря. А на причале-то как подпрыгнет, как плюхнется воду! И брызги летят во все стороны…

Томно-то как. А учитель бубнит и бубнит. Ничегошеньки не понятно.

Как же его называли смешно? Цаца? Нет, Цапель. И любовь у него, девочки шептались. Такой скучный, и вдруг любовь… голову наклонил, губу нижнюю выпятил. Точно, Цапель…

Как жарко… совсем нечем дышать…

– Ай! – от неожиданности Тая пискнула на весь класс.

Опять девочки. Дались им Таины косы!

Историк замолчал и уставился на нее.

– Смирнова? Извольте встать!

С полыхающими ушами Тая поднялась.

Тук-тук-тук – сердце колотится часто, а движения почему-то замедлились, будто воздух в самом деле превратился в кисель. Она едва слышала, что ей говорят, звуки доносились издалека…

– …должно быть, хотите продолжить урок? Будьте любезны, я с удовольствием…

Перед глазами плыло, и в наползающем розовом мареве Тая увидела, как государев портрет на стене насупился, посмотрел на нее с презрением.

Только бы не сомлеть.

Она не Сонечка, классная дама будет кричать, и мадам попечительница…

– …считаете допустимым перебивать педагога, кричать, как дикарка…

Не сомлеть…

В розовом мареве проступила мадам попечительница – шумная, с жемчужной ниткой на белой толстой шее… смотрит укоризненно, как государь на портрете…

Не сомлеть…

В глазах потемнело. Вздох – но воздуха нет, есть кисель, а рыба не может дышать в киселе.

А-ах!

Выдох.

Темнота навалилась мягко, Тая стала вдруг очень гибкой – и не упала, а мягко и плавно стекла: под парту, на пол, в обморок…

И наконец, стало покойно и хорошо.

…Два склоненных лица: озабоченное – классной дамы и сердитое – учителя, она увидела позже, когда открыла глаза.

– Вынужден вам возразить, – говорил историк, – полагаю, здоровья в избытке. Равно как и тяги к возмутительному лицедейству. Это желание заявить о себе, даже таким диким способом, я склонен отнести к проявлению притворства и лени.

И увидев, что Тая на него смотрит, повторил, чеканя каждое слово:

– Да-с, именно так. Притворства и лени!

***

Живет Тая на окраине. Дом у них старый. В дождь мокрая штукатурка плачет потеками. Узкий, торчащий, как гроб, поставленный стоймя, туалет во дворе. Бельишко сушится на веревках с утра. К вечеру снимут, чтоб не украли.

Прямо из стены растет куст розового шиповника, а в маленьком палисаднике – цветок разбитое сердце. Под кустом у Таи сокровища спрятаны. Бумажный голубь в коробке от леденцов, медальон с отломанной крышкой и синий камень, найденный в гавани. Камушек тот – особый. А коробку она после пасхальной службы нашла – кто-то из прихожан на скамье оставил.

Напротив дома – пустошь, а в глубине, где слышно, как море шумит – заброшенный барак красного кирпича. Черные окна, словно пасти, заманивают. Митя там волка видел!

Сам он куда-то запропастился. И вчера не было. А у его мамы не спросишь – она кричит погромче историка. У Митьки мама – прачка, большая и шумная, с красным пятном в половину лица – след от ожога паром. У Таи мамочка не такая – красивая и певунья. А папа умер, давно.

Зато у Митьки отец есть; он пьяница, пропадает в гаванских кабаках. Говорят, руки золотые были когда-то.

Сейчас ни души возле дома. Только кот на крыльце усы намывает.

Митька хитрый. Любит подкрадываться неслышно: идешь домой из гимназии, глядь – а он уже рядом шагает, будто всегда тут был. И сердце зайдется от сладкого ужаса: не увидит ли кто – гимназистку мальчик встречает!..

С Таей они с детства дружат. Митька привык верховодить, на выдумки больно горазд. Но теперь она – гимназистка. И пусть в гимназии тише воды, ниже травы, и глупые девочки дергали ее за косу, зато Мите она может рассказать все, о чем знает. И до лета осталось чуть-чуть, есть секрет под разбитым сердцем, а еще верный друг и огромный мир, о котором чистые гимназистки ни сном, ни духом. Поделом им! Пусть облопаются своим бламанже.

Свист. Треск ломаемых веток.

Хрусть!

Тая только отпрыгнуть успела – и вот он, пожалуйте, Митька, собственной тощей персоной. Стоит, ухмыляется. На щеках – черные полосы сажи.

– Ты откуда свалился?

– Известно, откуда! С неба! – когда Митька смеется, во рту дырка от верхнего зуба видна.

– Если бы с неба, разбился бы всмятку! И сажи на небе не водится!..

Хохочут.

Митька живет и горя не знает. До поздней осени ходит босой, бывает, где хочет, спит, где придется. Иногда в гавани помогает: то конец поймать, то сеть подлатать, а то проводить гуляку из кабака к Благовещенской. Когда монетку дадут, когда подзатыльник – как повезет.

Митька все про всех знает и ей рассказывает: в том домишке старуха живет, графская нянька – если окликнуть, в ответ непременно заругается по-французски. А в квартирантах у нее солдат корноухий. Он добрый – может леденцом угостить. А лицо все время в порезах – им положено бриться да форму носить до самой смерти…

Однажды Митька ей скупщика воровского показывал: с виду дядька как дядька, только глаза бегают. И про хулиганов он все знает. Если, говорит, синий шарф и фуражка на правое ухо – то гайдовцы, а если шарф красный и на левое ухо картуз, то рощинцы. У него знакомцев – полный квартал: нищие и разносчики, чистильщики сапог да воришки. Даже отставной регент-побирушка и тот с ним здоровается. Не жизнь, у Митьки, а сказка: ни тебе гимназии, ни тесных воротничков, ни зубрежки.

У Митьки свои новости, у Таи свои:

– Историк мне кол поставил. Кричал! Злой он теперь, белены объелся. К нему товарищ приезжал, офицер без мундира. Конфетами всех угощал, а я наказанная была, только в конце прибежала. Офицер красивый! С усами! Девочки говорят, хороши конфеты-то были! Чистый зефир. А еще он Данилу Андреевича-то спросил, мол, как поживает ваша знакомая дама сердца?.. Представляешь, оказывается, у историка дама была. Такой нескладный весь, его товарищ смешно называл: Цапель! и прыщики, прыщики же у него, а тут раз – и дама!

– А что, если прыщики, то даму нельзя? – обиделся за мужчин Митька.

– Ты дальше слушай! Девочки смотрят – историк весь побледнел, зашатался, за сердце схватился и говорит: мы расстались, и жизнь моя разбилась навеки! Что ты смеешься, Соня Бузыкина сама видела. Так и сказал: разбилась навеки! И с тех пор сам не свой. Колы ставит! Вот что любовь делает.

– Любовь у него, а кол – тебе, – рассуждает Митька. – Вот бы любови своей колы и ставил. Надо бы посмотреть, что за гусь Цапель-то ваш.

– Да кто же тебя в гимназию пустит? – смеется Тая. – У тебя башмаков нет. Мадам Вагнер как увидит тебя босиком – так от злости и рассыплется по косточкам…

– Ничего, – отвечает Митька, – я помозгую. Чтобы вашему Цапелю неповадно было колами разбрасываться…

– Ой, Мить, не надо! Хуже будет, – пищит Тая.

Но самой приятно, что друг за нее заступается.

– Ладно, – говорит Митька важно, – не боись.

– А еще Цирцелия Францевна сказала, что в гимназии вор завелся! Что у нее книжку украли. А Зойка Фомина все меня в бок толкала – как будто бы это я!

– Дура твоя Зойка! – отрезал Митя. – А что за книжку у Цыцы сперли?

– Да мне почем знать! Справочник какой-то…

– Справочник – полезная вещь, – отозвался Митька. – Помнишь, в субботу ночью в гавани кабак сгорел? Так вот там человека нашли. Мертвого!

– Врешь!

– Вот те крест. Побежали! Сегодня к причалам пойдем. И еще покажу одну вещь…

– Я на покойника смотреть не буду!

– Да увезли уже покойника-то. Не бойся. Другую вещь. Ходу!

И как понесется!

А Тая – за ним.

***

Бежит по тропинке Тая за Митькой вслед. Солнце выглянет – травы запахнут сладко. Ветер макушку треплет. Овсянка – пыррр! из-под ног.

Стрекочет кузнечик. Вода журчит и хлопает по камням.

Лягушонок ручей перепрыгнул. Смешной!

Вот бы ей лягушонком стать! Не насовсем – на время экзаменов. Было бы чудно: квакай себе и прыгай с камня на камушек. Ни зубрежки, ни хихиканья за спиной.

И никто за косичку не дергает – откуда у лягушонка косички-то?

И духоты никакой – столько вокруг сладкого ветра и солнца! И вода! Много-много воды!

Бежит Тая.

В траве – желтый лютик да толстый шмель. Лопух пахнет горько, метелки травы ветер метет. Над заливом облака кучами, будто пена в прачечной у Митькиной мамы.

Столько интересного в гавани!

Можно забраться на старую иву и сидеть в развилке. Играть, глядя в рябые волны, будто на верхней мачте смотровой пост, и плывет корабль к чужим берегам, а матросы, капитан и Знатная Дама из первого класса – все ждут, когда на горизонте покажется остров сокровищ.

Можно прыгать с разбегу и съезжать по песчаной горе. Заглянуть в ласточкино гнездо, осторожно, чтобы не получить клювом в глаз.