– Да. Достойно. Я, конечно, не олигарх, но не бедствую, – я подумал, что нужна конкретика, для того чтобы Иван Петрович не подумал, что я буду претендовать на приданое в размере полу-царства, изрядное содержание или иную долю его имущества. – Я приехал сюда три года назад. С двумя дорожными сумками. За это время обосновался, купил квартиру, машину, – при этом я не стал утомлять старика подробностями того, что квартира станет моей только в отдалённом будущем, после полной выплаты кредита, процентов и комиссий, а машина, в общем, не первой свежести и уже второй раз за два последних месяца в ремонте, в связи с чем я добирался сюда пешим порядком от остановки электрички.

– Ну вот, и платят достойно, и современно, и пуп не сорвёшь. Ученье – свет! – профессор закурил тонкую сигару и протянул мне небольшую деревянную коробочку. – Курите?

Я кивнул и угостился.

– Придвиньте кресло и присаживайтесь, я же вам сразу сказал, – он снова указал на кресло.

Я уселся рядом. Пауза. Трубка мира. Какое-то время мы сосредоточенно молчали. Не знаю, о чём думал Иван Петрович, лицо его было напряжено, он машинально следил глазами за струйкой сигарного дыма, но не видел её. Как, впрочем, и всего остального в этой комнате. Я сознательно поставил кресло сбоку от него, чтобы избежать его тяжёлого прямого взгляда. Я подумал, что теперь мы можем говорить, глядя на огонь в камине. Это придаст нашей беседе более спокойное и приятное, дружеское, да чего там, – родственное течение. Ещё я подумал, что кресло на самом деле предложено только сейчас. И сокращение дистанции – искомый мной результат. Я расслабился, сочтя дело сделанным. К тому же я, кажется, подобрал ключ к нашему диалогу, точнее, к методу профессора управлять беседой, поддерживая напряжение, меняя темы, возвращаясь к уже сказанному. Иван Петрович, безусловно, мастер своего дела и слова. Я даже подумал, что тренинги, на которых я вырабатывал навыки ведения переговоров, захвата и удержания внимания собеседника, все эти псевдонаучные штучки, НЛП³, советы психологов не мешало бы дополнить мастер-классом от профессора Шустова.

Итак, я принял его игру. И принял её (сигара сладиґла и отдавала вишнёвой косточкой) на равных. Хотя в мои задачи не входит разгром противника, а лишь установление дипломатических отношений, я считал, что, тем не менее, должен проявить себя достойно во всех ипостасях мужчины: мужа, отца, надёжного и верного товарища, воина, добытчика, поэта и философа (и во здравии, и в болезни). Задача-максимум – понравиться и добиться расположения, минимум – заставить считаться с самим фактом моего существования и моим намерением стать (я сам до конца не определился со своим отношением к этому) е-дин-ствен-ным мужчиной в жизни его е-дин-ствен-ной дочери. Уф!

Какой забавный болванчик на каминной полке! Какой-нибудь японский божок. Потри тридцать три раза ему брюшко – и будет тебе счастье. Я ещё раз осмотрел кабинет, ослабил петлю галстука, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и тут же почувствовал холодную, пронзающую сталь его глаз. Рано я расслабился. Будь я разведчиком, в этот момент мне пришлось бы раскусить капсулу со вкусом миндаля.

Он повернулся в кресле (моя уловка не возымела действия) и снова смотрел на меня почти в упор. Профессор вновь атаковал.

– Вы сказали, что за счастье моей дочери готовы отдать жизнь, – однако не смогли точно сформулировать, что для вас, лично для вас, есть счастье, – его взгляд размозжил мне мозжечок. – Убеждаете в серьёзности своих намерений, но разве это серьёзно для взрослого мужчины – жизнь за счастье? За нечто эфемерное и практически не существующее вы предлагаете свою жизнь. Счастье – это всего лишь миг, вспышка, а вы готовы поставить вечность вашей жизни против мгновения. При этом понимание счастья возникает, заметьте, не в момент наступления, а спустя некоторое время после его утраты. Иногда на склоне дней понимаешь, что единственный раз в жизни был счастлив, в далёкой юности, когда рано утром… Впрочем, к делу это не относится. Вы пытаетесь меня обмануть, или действительно так считаете? – поскольку в этом вопросе риторики не меньше, чем в вопросе о сущности счастья, он не стал ломать ритм, снижать темп произносимых фраз и делать паузу для моего неготового ответа. – Итак, вы азартный человек и готовы сыграть в игру? Вы… Э-э… Как там?

– Александр, – подсказал я.

– Да, Александр… Не боитесь проиграть?

– Нет! – ответил я без комментариев.

– И правила вам известны?

– В общих чертах, – я сразу не нашёл, что ответить. Нападение профессора выбило меня из колеи. Этот неприветливый тип даже не извинился за свое хамское «Э… Как там?» А ведь старикан, возможно, совсем скоро станет моим родственником, father in law⁴. Назвать его по-русски «тестем» даже мысленно пока как-то не получилось. Татьяна предупреждала меня о причудах Шустова, но, как и к чему бы я ни готовился, предугадать дальнейшее направление нашей милой беседы не мог. Я придумал текст, набор выспренностей (правда, смахивало это на дешёвый фарс в самодеятельной постановке сельского клуба), надел парадную, дорогую рубашку, костюм и галстук, смертельно надоевшие на работе, отрепетировал строгое и решительное выражение лица и… и, похоже, не угадал.

– Насколько серьёзно вы относитесь к тому, о чём говорили? – в его глазах как будто снова разгорелись огоньки. Холодные и недобрые.

– Предельно…

– Это слова. Причём не самые убедительные из тех, что мне приходилось слышать в жизни. А я, уж поверьте, послушал… Ребячество… Игра… Сделаем так: заключим с вами мужское соглашение. В обмен на ваше Слово (он так и произнёс, с большой буквы) я пообещаю поддержку и согласие на ваш брак. Слово ваше мы обратим в документ.

– Расписку? – я удивился. «Тебе, педанту, значит, нужен чек, и веры не внушает человек?⁵» – промелькнуло в моих не вполне ясных мыслях, не поручусь за точность цитаты, но, кажется, как-то так. Вот старый зануда! Загоняет в ловушку? Пытается поймать меня на слове? Взять на «слабо»? Выяснить, как далеко я способен зайти в своём упорстве? Не выйдет! Расписку – так расписку! Тем более счастье и любовь Татьяны стоят жизни. И смерти. От волнения «высокий штиль» лексических упражнений, приготовленных для старика, проник и в мои спутанные мысли.

– Назовите это распиской, если угодно, – он пристально посмотрел на меня.

Только его глаза – единственное, что жило на этом мёртвом лице.

– Давайте бумагу! – я испытывал странное чувство. При полнейшем абсурде происходящего меня охватило страстное желание написать этому сумасшедшему какую угодно расписку, продать душу или раскроить череп, лишь бы избавиться от странного оцепенения и безволия, охвативших меня. Да и мои, точнее, наши с Татьяной обстоятельства не позволяют мне перечить профессору.

Он продиктовал текст, я покорно всё записал. Эпистола вышла достойная, не лишённая поэтического начала (повеяло плесневелыми рыцарскими балладами), будто профессор сочинил текст заранее и продумал каждое из двух с небольшим десятков слов. Плотная, цвета тростникового сахара, веленевая бумага, извлечённая профессором из глубин секретера, казалась такой же нарочитой, как и свеженачертанный на ней текст и всё здесь происходящее. Театральный эффект. Бумага, как известно, всё стерпит. А человек и подавно. Иван Петрович внимательно прочёл текст, прищурив глаза, отставив лист на расстояние вытянутой руки; не обнаружив ошибок, удовлетворённо кивнул и протянул мне: «Подпишите». Я снова взял его дорогую перьевую ручку, но он с ухмылкой покачал головой: «Такие документы чернилами не подписывают, как там у классика?»

«Совсем из ума выжил старик! Мефистофельщина какая-то!» – я почувствовал что-то вроде прояснения, но он не дал мне опомниться.

– Вид собственной крови вас не пугает?

– Нет! Ни собственной, ни чужой! – я соврал и слабо улыбнулся.

Он медленно, явно растягивая удовольствие, достал небольшой кожаный несессер и под моим нервным взглядом вынул из него и протянул мне незнакомый предмет, похожий на недорогую шариковую ручку.

– Что это? – я вдруг подумал, что, может быть, всё ещё обойдётся. Я ожидал увидеть нож или, на худой конец, булавку (обязательно с брильянтом).

– Это ланцет, для глюкометра, это такой прибор, впрочем, не важно. Ланцет стерильный, не беспокойтесь. Знаете, что это такое? Это, – продолжил он назидательно в ответ на моё немое «нет», – специальное устройство, которое позволит нам закончить начатое. Я взведу пружину, вы – приставите к пальцу и нажмёте вот сюда, – он показал на крохотную белую кнопку. – Это не смертельно. Немного неприятно. Но, думаю, того стоит? А потом достаточно просто приложить палец к бумаге. «Кровь, надо знать, совсем особый сок⁶» – профессор как будто прочитал мои мысли. Старик не был предупреждён о моём приходе, стало быть, эту ситуацию он проиграл задолго до сегодняшнего дня? Эхо секретного прошлого? Или всё это a vista⁷? И текст, и мерило ценности моего слова – ланцет?

– Если хотите, там, – он указал рукой шкаф в углу комнаты, – есть коньяк, можете налить себе.

– Нет, спасибо, не сейчас.

– Это бы заняло несколько мгновений, шанс ещё раз подумать, секунды, которые могли бы изменить вашу жизнь. Не берусь судить, во благо или зло.

Коньяк предложен «для храбрости», чтобы я не отступил от задуманного? Или это как бокал вина перед гильотиной? Смысл собственноручно начертанных мною слов, заведомо невыполнимое обязательство предполагало, скорее, второе. Я всё ждал, что наше безумное действо закончится, будет остановлено профессором в последний момент, который уже настал, превратившись в сыгранную неудачную (ну, или, скажем так, своеобразную) шутку Ивана Петровича. Я нащупал кнопку на ланцете. Профессор кивнул, не сводя с меня своего колючего взгляда.

Вскоре с весьма необычными формальностями было покончено. Я поставил раскровленным пальцем крест вместо подписи, профессор убрал инструмент и свидетельство нашего сговора. Сразу стало легче, несмотря на лёгкое головокружение (вид крови мне неприятен). Я расслабился.

– Я надеюсь, всё, что здесь произошло, останется в тайне? Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь… – начал я.

– Безусловно, в тайне. Я надеюсь – навсегда. Я тоже очень не хочу, чтобы об этом документе мне или моим душеприказчикам пришлось вам напомнить. Живите долго и счастливо, но помните о нашем договоре.

– У меня складывается впечатление, что счастье и благополучие вашей дочери вас не очень-то волнуют.

– Я знаю свою дочь. Она хорошо разбирается в людях. Она сделала свой выбор и не передумает. И я не смогу и не стану пытаться изменять её отношения к вам, хотел бы я того или нет. Я не буду препятствовать её решению. Но, заметьте, мне оно пока не известно. У меня теперь есть ваше обязательство. И я, при необходимости, взыщу… Кроме того, не сочтите за комплимент, вы мне чем-то нравитесь. Я хочу сказать – не худший вариант, – поправился он, видимо, чтобы у меня не осталось иллюзий по поводу его неловкого, но тем не менее комплимента. Он замолчал. Я решил, что свою задачу выполнил, и собрался немедленно покинуть эту обитель дьявола. Но, пока я мучительно собирал иссякающий запас напыщенностей для реванша, для финальной фразы – мне хотелось сделать её эффектной и оставить последнее слово за собой – он, глядя снова на пламя в камине, добавил, словно обращаясь не ко мне, а по-стариковски брюзжа и разговаривая исключительно сам с собой: «Бери, люби и береги её. Умей отдавать и принимать любовь. Пойми мою дочь как себя самого. Стань для неё всем. Научись быть и мужем, и братом, повелителем и бессловесной тенью. Будь мужчиной, достойным её любви. И помни, что главную клятву в твоей жизни ты должен дать ей, и только… А теперь иди». Он неожиданно встал и протянул мне руку. Крепкое рукопожатие сталевара. Старик задержал мою руку в своей и посмотрел мне в глаза. Я, не мигая, принял его взгляд. Его лицо вблизи казалось старее: глубокие морщины, синие вены под коричневым пергаментом тонкой старческой кожи, пигментные пятна на лбу и висках, и усталость, и смертельная тоска в глазах. Он неожиданно отвёл глаза и, мне показалось, едва заметно ссутулился, опустил плечи, отчего сразу как будто стал меньше ростом.

– Ну всё, приём окончен. Мы оба сказали друг другу всё, что должны были. Ступай. И знай: я её очень люблю. Больше жизни. Я никого и никогда так не любил. Татьяна – самое дорогое, что у меня есть. Единственное, что у меня осталось. Ты сам это поймёшь. Позже. Когда будешь… как я, – он вытянул вперёд руку и кистью, царским жестом, указал мне на дверь. – Иди… На самое существенное откровение я не решился. Посчитал, что вопрос улажен, и последний, а на самом деле, первый и самый веский аргумент не потребовался. Время покажет. Закрывая тяжёлую дубовую дверь этой кельи, я невольно взглянул на старика – он стоял ко мне спиной, опустив голову. Я закрыл дверь, чтобы никогда больше не открыть её.

Вот так впервые в жизни я пролил кровь за любимую. На улице, финальной декорацией этого плохого спектакля, где мне досталась роль, которую я ни за что не хотел бы сыграть ещё хотя бы раз, в щедро омытом дождём, прозрачном небе, меня встретил ясный (символизирующий хэппи энд) оранжевый закат. Занавес! Браво, профессор!

И не хочется думать, что скоро осень. Кончится последнее беззаботное и свободное лето в моей жизни. Я добился профессорского «да». Добился того, чего хотел? Прочь, сомненья, прочь. Август – моё время. В августе в мою жизнь часто входит что-то новое.