Глава 1. Воскресение

Сознание возвращалось толчками.

Он выныривал из бездонных глубин сна, регистрировал свет, контуры, писк приборов – и опять безвольно погружался в небытие. Иногда он слышал голоса рядом, но не мог понять, что они говорят.

Так было много раз, прежде чем он проснулся по-настоящему.

Борта из прозрачного пластика, бестеневая лампа наверху. Писк мониторов над головой, шланги, трубки, катетеры.

У меня лимфосаркома, вспомнилось вдруг. Я скоро умру.

Для умирающего он чувствовал себя неожиданно хорошо.

Не как под морфином – когда боль на самом деле есть, но свернулась, как пес в будке, и ждет лишь момента, чтобы броситься снова.

Теперь боли не было совсем. Странно и непривычно. Он уже забыл, как это – когда ничего не болит. Сознание прояснилось. Он окончательно проснулся. Пошевелил руками, ногами – все на месте.

Меня перевели в другую больницу, подумал он. Потолок раньше был другой – в белых дырчатых квадратах. А здесь сплошной глянец. И бортики кровати, похожей на саркофаг. Он повернул голову и увидел серую крышку стола.

Последнее, что он помнил, – реанимация. Как нервно, стремительно везли на каталке, перекладывали, не церемонясь, как волнами накатывал безумный страх, перекрывая даже привычную боль, – вот уже все? Конец?

Видимо, не все. Вытащили. Нашли какой-то способ. Перевели в другое место.

Он глубоко вздохнул, наслаждаясь самой этой возможностью – дышать полной грудью без давящей боли в узлах. Над ним склонилось встревоженное лицо молодой женщины.

– Здравствуйте, господин Гольденберг! Как вы себя чувствуете?

Сестра говорила почему-то по-английски. Гольденберг, это его имя. Рей Гольденберг. Он открыл рот и понял, что забыл, как говорят. С трудом, словно новорожденный, выдавил хриплый первый звук.

– Нормально. Для покойника просто отлично.

– Хотите пить? – Медсестра дала ему минералки из стакана с носиком. Он глотал с трудом. Пить не хотелось, но во рту все пересохло, и хотелось это смочить.

– Подождите немного, – медсестра исчезла из поля зрения, – я сейчас.

Рей услышал ее быструю взволнованную речь – она говорила, видимо, по телефону: «Пришел в себя. Ориентирован. Шутит! Да, пожалуйста, скорее…» Потом она исчезла. Ее место заняла женщина постарше, с лицом, похожим на искусно вылепленную маску.

– Здравствуйте, господин Гольденберг! Я ваш сопровождающий психолог. Вы меня понимаете?

– Конечно, – ответил Рей. Женщина улыбнулась.

– Меня зовут Анита Шульце-Росс. Можно просто Анита. Как вы себя чувствуете?

Рей ответил, что хорошо.

– Вы находитесь в центре экспериментальной медицины в Берне, – сообщила психолог. «Вот оно что! Наверное, мать постаралась, меня отправили в Швейцарию. Экспериментальная! Значит, на мне что-то пробовали, и это помогло. Ну что ж!»

– Мне нужно задать вам несколько вопросов. Вы помните, что с вами происходило?

– Ну последнее, что я помню – меня везут в реанимацию. У меня лимфосаркома. Похоже, нашли какой-то способ лечения, я правильно понимаю? Я уж думал, все, отбрасываю коньки. Мать не хотела, чтобы меня в хоспис… А что, долго я был без сознания?

– Да, долго, – кивнула психолог, – я все вам объясню. Сколько вам лет?

– Двадцать восемь.

Она надела ему на голову легкий шлем с металлическими планками и, глядя на монитор сбоку, задала еще несколько дурацких вопросов: о семье, воспоминаниях, потом он называл цвета и решал какие-то арифметические примеры. Психолог сняла шлем.

– Ваш мозг в полном порядке, господин Гольденберг.

– Это радует, – отозвался Рей.

– С того момента, который вы помните – как вас везли в реанимацию, – прошло очень много времени, – произнесла женщина, глядя ему в глаза, – прошли годы.

– Я что, был в коме? – пронеслись вихрем воспоминания о каких-то сериалах: там постоянно кто-нибудь впадал в кому, и потом, годы спустя…

– Медицинские детали вам объяснят позже. Но приготовьтесь к тому, что ваша ситуация необычна. И что теперь все будет иначе. Но самое главное, господин Гольденберг, – вы живы. Вы здоровы. Вы ведь были музыкантом? У вас богатая фантазия, вы легко приспосабливаетесь к новому. А теперь у вас все будет хорошо.

Он все еще много спал. Вечером молоденькая медсестра покормила его протертой кашей. Есть было странно, так же, как и говорить. Прошли годы – как он жил все это время? Питаясь через трубочку? На следующий день с утра Рея разбудил физиотерапевт и проделал с ним упражнения – руками, ногами, а потом помог Рею сесть на краешек кровати.

От вертикального положения закружилась голова. Рей закрыл глаза, но потом, открыв их снова, стал с любопытством разглядывать палату.

Бернский центр был ультрасовременным. Рей увидел приборы, мониторы, непонятные гаджеты футуристического дизайна. На стене висела копия Ван Гога в рамке – улица, освещенная фонарями, кафе. По ассоциации вспомнился Амстердам – когда они познакомились с Тимо; кстати, если прошли годы, то вспомнит ли его Тимо вообще? А Дженни? Не факт. Кстати, они его и в Кельне не очень-то навещали, когда он умирал. Но там, наверное, мать постаралась. Она на дух не переносила ни Дженнифер, ни тем более Тимо.

А в Амстердаме было клево, с тоской подумал он вдруг. После двух джойнтов улица плыла, как корабль в шторм, и казалось, из-под ног поднимается туман. Тимо обнял его за плечи. Гостиница была маленькой и стремной, с обшарпанными стенами, и с Тимо это было так остро, так всеобъемлюще, будто первый раз, из-за стены пахло турецким кебабом… Воспоминание вместе с чувствами нахлынуло так сильно, что Рей покачнулся. Физиотерапевт уложил его обратно в постель.

Дальше была очередь врачей. Двое – мужчина и женщина – осматривали, ощупывали его, водили над кожей какими-то приборами. Потом мужчина-врач удалил мочевой катетер.

Все они тут говорили по-английски. Врачи, персонал по уходу, психолог, темнокожая уборщица, которая явилась в палату с моющим роботом и запустила машинку. Рей прекрасно помнил, что в Швейцарии всегда можно было обойтись немецким или французским.

Что-то здесь было нечисто, что-то не так. Он начал беспокоиться. Но к полудню явилась психолог. Рей сразу взял быка за рога.

– Сколько лет прошло? Какой сейчас год?

Психолог внимательно посмотрела на него. И ответила:

– Сейчас две тысячи восемьдесят четвертый год.

Рей молчал примерно полминуты. Психолог ничего не говорила, давая ему возможность прийти в себя.

– Это же бред, – наконец произнес он, – вы издеваетесь? Я же не мог проспать семьдесят два года! Мне уже было бы сто!

– Вы не проспали это время, – жестко ответила психолог, – вы были мертвы, Рей. Вы умерли в 2012 году. Ваша мать сразу же подвергла ваше тело погружению в холодовой анабиоз. Это оказалось правильным решением – сейчас мы получили возможность оживить вас.

– Шайсе, – выдавил потрясенный Рей. Психолог продолжала.

– Вы должны понять, что всех тех, кого вы знали, уже нет в живых. Единственный родственник, который сейчас жив и готов встретиться с вами, – ваш племянник Энрике Коэньо-Гольденберг. Вы помните его?

– Помню, конечно. Но он же совсем шкет… – вырвалось у Рея, хотя уже была ясна абсурдность этой мысли. Энрике. Черноглазый карапуз, сын сестры, выскочившей замуж за испанского футболиста. Мать она этим, конечно, не осчастливила, хотя ее кумир владел кругленьким состоянием.

– Сейчас господину Коэньо-Гольденбергу семьдесят шесть лет. Он встретится с вами, как только вы будете к этому готовы.

Через несколько дней Рей научился лихо вставать и ходить, посещал туалет, расположенный рядом с палатой. С аппетитом ел незнакомую, но вкусную пищу, которую ему таскали сестры. Все трубки из его тела удалили. Непрерывно мучили какими-то обследованиями. Говорили, что он – огромный успех Бернского центра. Оказывается, в мире сохранилось совсем немного крионированных тел, пригодных к оживлению. Большинство было повреждено необратимо, многие анабиозные фирмы разорились и похоронили клиентов. Мало того, Рею неслыханно повезло – его заморозили с какими-то специальными протекторами, так что его клетки оказались очень мало повреждены. К тому же это было сделано необыкновенно быстро, чуть ли не в первые пять минут после смерти.

До сих пор было сделано всего восемь попыток оживления, и он первый, с кем это полностью удалось. И первый, кого удалось окончательно вылечить – с лимфосаркомой они здесь уже научились справляться: вводили какие-то микроагенты на основе вирусов, эти микроагенты восстанавливали поврежденные молекулы. Собственно, они же использовались после анабиоза, но если бы не эти экспериментальные криопротекторы, ничего бы не получилось. Рей был первым молодым реанимированным пациентом, единственным пришельцем из прошлого.

Рею это было все равно. Не так-то просто объяснить всем этим людям, каково это, когда нет и не будет больше никого из тех, кого ты знал: нет смешливой рыжей Дженнифер, великолепного Тимо, нет ребят из группы, гениального Сайласа, нет матери, строгой, консервативной католички, нет отца, которого Рей и так видел очень редко, отца, вечно занятого делами корпорации; нет сеструхи Клаудии с ее футболистом, никого, никого больше нет. Жив только маленький гиперактивный шкет Энрике – теперь седовласый старец.

Рей и не пытался объяснить. Все равно не поймут. Психолог в чем-то была права – он всегда легко приспосабливался к новой обстановке. Он объездил весь мир, искал просветления в тибетском дацане, катался на туземной лодке кану в Полинезии, спал с молоденькими приветливыми девочками в Таиланде, курил кальян в Тунисе. Он был шалопаем, четыре раза бросал учебу, наконец объявил себя творческой личностью и собрал группу. Папан все пытался воспитывать его, но платил исправно. Мать старалась не замечать его похождений.

Даже удивительно, что мать, которой он так истрепал нервы, оказывается, до такой степени его любила, шалопая и бездельника. Вложила весь личный капитал в крионическую фирму. Пошла против собственных католических принципов.

Когда Рей думал об этом, он испытывал доселе незнакомое чувство благодарности к матери. Раньше она постоянно раздражала его. Но вот же, оказывается, подарила вторую жизнь. И кто, как не он, сумеет обустроиться и в этой жизни, начать с нуля, привыкнуть ко всему? Найти новых друзей.

Он сможет.

В комнате ожидания за стеклянной перегородкой сидел незнакомый мужчина.

Лицо, как у многих здесь, было не просто ухоженным – похожим на идеальную маску. Косметика, операции, кто их тут знает. Темные волосы волной зачесаны назад. Костюм незнакомого, но очень приличного дизайна, из жесткой серебристой ткани, переливами меняющей оттенки, бордовый галстук, белый воротничок. Мужчина шевелил в воздухе пальцами правой руки, а левой придерживал что-то вроде айпада.

Рей шагнул в комнату. Мужчина поднял глаза, поднялся ему навстречу. Айпад сам собой сложился в крошечный прямоугольник, скользнувший в карман серебристого костюма.

– Здравствуй! – негромко произнес мужчина. – Не узнаешь, дядя?

И в этот миг впервые почудилось в его черных как угли глазах что-то знакомое.

– Энрике? – растерянно произнес Рей. Но ведь племяннику должно быть уже под восемьдесят!

– Привет, дядя Рей! – радостно шагнул к нему Энрике, обнял, похлопал по спине. – Что, скажешь, я сильно изменился?

– Ну как тебе сказать… – ошеломленно пробормотал Рей, вспомнив пацана, прыгающего вокруг стульев на семейном обеде наперегонки с домашним бульдогом, – но я ожидал, что ты… э… старше.

– Мне семьдесят шесть, – с легким удивлением ответил Энрике. – А, понял! В твое время мой возраст считался старческим, и внешность у стариков была соответствующая. Но теперь совсем другая косметика, пластическая хирургия, да и вообще медицина. Сам все поймешь! Продолжительность жизни тоже выросла, но главное – увеличился активный период.

Они вышли в коридор, точнее, в хрустально сверкающую галерею с прозрачными стенами, за которыми были видны низко нависшие облака. Галерея опоясывала внутренние помещения Центра.

– Формальности улажены, – говорил Энрике, – я могу тебя забрать. Но они хотят, конечно, чтобы ты продолжал ездить на обследования. Бесплатно – ты же научный феномен. Ну, Рей, честно говоря, никто из нас этого не ожидал! Однако мы все очень рады. Вот сюда, налево.

Это была кабинка лифта, обитая мягким серым материалом, зеркала во всю стену, кресла, в воздухе – тончайшие экраны с беззвучно орущими поп-певцами. Энрике уверенно опустился в кресло, Рей тоже сел. Через секунду убедился, что садиться стоило – лифт рвануло вниз и в сторону, словно на русских горках. К горлу подкатил комок невесомости, потом падение прекратилось, и лифт уже только ехал, подобно вагону. Затем створки раскрылись.

– Я на машине, – пояснил Энрике, – конечно, далековато, можно было лететь, но я подумал, что тебе интересно будет таким образом въехать в мир. У меня вилла на Бодензее.

Рей почти не слышал. Перед ним раскинулась гигантская многоэтажная парковка. Автомобили – если эти сверкающие снаряды с темными щелями окон или кокпитами-пузырями, чуть выступающими над металлом, можно назвать автомобилями – были закреплены на невысоких подиумах, носы приподняты вверх. Некоторые машины больше напоминали шаттлы из «Стар Трека». Энрике подошел к серебристой обтекаемой капсуле с непроницаемо черным кокпитом-крышей. На носу автомобиля блестел знакомый символ «Мерседеса». Дверцы распахнулись вверх на манер спортивного болида. Рей нырнул внутрь, на левое сиденье, и кресло удобно изогнулось, принимая пассажира. Стекла крыши-кокпита изнутри оказались прозрачными и даже не затемненными. Окружающее просматривалось так хорошо, словно крыши не было вовсе.

– Ну и машинки, – пробормотал Рей. Энрике провел пальцем по панели управления, состоящей из сенсорных клавиш. Вместо руля у машины был джойстик.

– Да, в ваше время в качестве топлива еще использовалась нефть. Эти, конечно, в основном на водороде, – небрежно уронил Энрике. Рей мельком подумал, что водительские права придется делать заново.

Из-под передних колес «мерса» вылетели вверх две серебристые полосы-направляющие. По этим полосам машина начала стремительный подъем вверх, взлетела над рядами других замерших на старте авто, выскочила наружу. Энрике поймал стальной тонкий проводок, приложил к собственному виску.

Рей ощущал себя героем фантастического фильма.

– Как в Голливуде, – не сдержался он.

– Голливуд? – в затруднении прищурился Энрике. – А, вспомнил! Да, знаменитая киностудия была. Сейчас в основном развлекательную продукцию выпускает Дримгейт. Еще японские есть хорошие студии…

– Дримгейт? Новая киностудия?

– Да нет. Кто сейчас смотрит кино? – сморщился Энрике. Он не вел машину, даже не касался джойстика. Машина мчалась сама. – Сейчас только интерэки.

– Кино вымерло? – удивился Рей.

– Нет, почему. Существует, даже популярно. Как театр. Ты часто в театр ходил?

– Один раз в школе, – вспомнил Рей.

– Вот и тут так же. Для любителей есть и кино. И театр, и книги. Все есть. Но народ смотрит только интерэки.

– А это что? Вроде игры интерактивной?

– Вероятно. Но те игры, что ты помнишь – примитив. Сейчас все намного интереснее. Да сам увидишь.

Рей повернулся к окну. Дух захватило.

Машина неслась на огромной высоте, не касаясь колесами дороги – она парила над гигантским спиральным спуском. Сзади оставались четыре небоскреба, в которых располагался, в частности, Бернский центр; впереди, далеко внизу, спуск переходил в виадук, дугой вскинутый над городскими кварталами. Вид на город с высоты птичьего полета ошеломлял. Слева внизу синело озеро в обрамлении темных лесов. За ним – нечто новое, огромный прозрачный купол, закрывающий лес чуть не до горизонта.

– Это что такое, вон там? – спросил Рей. Энрике глянул.

– А-а, это закрытая зона. Там радиация, вот и поставили купол из графеновых мембран. Хоть ветром воздух оттуда не разносит.

– Почему радиация? – поразился Рей.

– Эпицентр. Берн, собственно, тоже зацепило, здесь километров сто всего. Там была база НАТО, русские бомбу сбросили.

– Так что, – помолчав, спросил Рей, – война была, что ли? Здесь, в Европе?

– Война была мировая, – сурово ответил племянник, – но уже пятьдесят лет прошло. Теперь уже нормально все. Правда, если помнишь, в твое время на Земле жило семь миллиардов человек… или шесть? Сейчас по приблизительной оценке три миллиарда. Но я бы сократил еще раза в два, прости за цинизм.

– Ничего себе, – выдавил Рей. И по-новому взглянул на молодого старика, сидевшего рядом с ним. – Тебе, выходит, тоже досталось тогда?

– Да ничего, – пожал плечами Энрике, – мы с родителями переехали тогда на Гран-Канария. Ты же помнишь, у нас там вилла. Там было спокойно. После войны вернулись сюда. В общем, на жизнь пожаловаться не могу.

– А чем сейчас занимаешься? – поинтересовался Рей.

– Да все тем же. Унаследовал корпорацию твоего отца, так как других родственников в живых не осталось. Косметика и фармакология Гольденберга. Восемьдесят шесть фабрик в тринадцати странах.