Главное, не закрывать глаз, смотреть и смотреть вокруг, проще смотреть на вещи, называть их своими именами, готовить обеды, вникать в служебные дела мужа и пустые женские разговоры, заниматься чем-нибудь, чем-нибудь… чем, господи?!

Ну чем можно заниматься, если мысленно каждый день идешь и идешь к первому гуманитарному корпусу и каждую минуту приказываешь себе повернуть обратно?! Брось это, Верочка, он женат, он немолод, ты для него никто, просто перспективная ученица, будущая аспирантка, хватит уже с тебя этих семинаров! Нет, нет, не никто, я же знаю, я чувствую!

Воспоминания распадались на куски и кусочки, рассыпались, как стеклышки из открытого калейдоскопа. У Верочки был такой в детстве, она любила разобрать его и долго разглядывать каждое стеклышко, чтобы потом, когда они сплетались в геометрическом узоре, прикидываясь витражом в однажды виденной ею англиканской церкви, увидеть в зеркальном обмане правду: вот он, осколочек зеленого стекла, наверное от бутылки; вот и другой, неизвестно откуда взявшийся, темно-рубиновый, почти треугольный; вот янтарно светящийся обломок прозрачной желтой пуговицы; вот два синеньких стеклышка, она сама нашла их, ковыряя палочкой пыльную землю во дворе.

Воспоминания распадались на такие же осколки, Верочка очень хотела увидеть их простыми стеклышками с неровными краями, не имеющими никакой цены, жалкими останками бутылок, пуговиц, пузыречков от лекарств, но они упорно складывались во фрагменты некогда виденного ею разноцветно-прекрасного витража в англиканской церкви; их волна накрывала ее с головой, мешая готовить обеды, мешая не плакать, мешая дышать. Она сделала все, что могла, чтобы избавиться от наваждения: она перестала ходить в первый гуманитарный корпус, она вышла замуж, она не пошла на похороны, она уехала в другую страну.

Она все сделала правильно и разумно, она шагнула в новую жизнь с широко открытыми глазами. Перед которыми, если их закрыть, тут же встают цветущие яблони.

Что она получила в результате своих разумных поступков?

Неразумные затягивающие воспоминания – и все. Здесь и сейчас происходило что-то: муж работал, брал переводы домой, она изо всех сил старалась ему помочь, лазила по словарям, женщины сплетничали, начальство делало и говорило что-то, но Верочки здесь не было. Она вся была – там и тогда, а не здесь и сейчас.

«Или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?» – магия пушкинской фразы не существовала для нее сама по себе, она тоже была воспоминанием: это был его голос, его интонация, его умелые, по-актерски отделанные паузы. И им очаровано все, что подвластно ему, – Верочка была очарована и подвластна. Им и ему, а здесь и сейчас – воспоминаниям о нем.

И вот опять. То же чувство, называемое дежа-вю.

Она снова в воспоминаниях, снова не может спокойно насладиться тем, что есть здесь и сейчас, снова думает о мужчине, которого могла бы любить, которого даже любила уже, но которого заставила себя забыть.

О первом она теперь вспоминала без боли. Нет, правда, ну что это за любовь, если он на двадцать лет старше, женат и тяжело болен, о чем Верочка, правда, долго и не подозревала. Что могло из нее получиться, из этой платонически-романтической ерунды, которую она вбила себе в голову? Гимназистка, влюбившаяся в учителя словесности, не более того. Разве можно сравнить?

Второе давалось с трудом. Он был неотделим от всего этого – моря, солнца, гор, буйства красок, этого особого запаха цветов и бриза, он появился в ее жизни вместе с этой страной, он вылечил ее, он вытеснил все осколки воспоминаний, – неужели же только затем, чтобы самому превратиться теперь в воспоминание?

Но теперь она не даст воспоминаниям взять верх над ней. Она совсем другая, она наконец-то решила не жить вчерашним днем, съездить в эту Турцию, где уже перебывали все друзья и знакомые, а то, что было, – с этим она как-нибудь справится. Не двадцать два года все-таки!

Она приехала сюда, чтобы разобраться в себе. Чтобы убедить себя, что нельзя жить одними сожалениями, чтобы почувствовать, что она может спокойно войти в это дивное турецкое море – во второй раз. Но уже вчера, в самолете, увидев внизу черепичные крыши, она поняла, что лгала себе.

Она ехала сюда не за этим.

Она ехала, чтобы… нет, это, конечно, абсурд – через столько лет… у него давно своя жизнь… наверняка жена и куча детей… и что тебе вздумалось искать его в Анталье, почему именно здесь… и даже если – он давно и думать забыл… и потом у тебя ни адреса, ничего… и даже если бы был… нет, даже думать не о чем!

Она ехала, чтобы второй раз войти в эту реку.

В которую не входят дважды.

Нет, не было ни малейшей вероятности, чтобы он вдруг оказался в Анталье, но, сходя по трапу, ожидая багаж, отдавая двадцать долларов за визу, садясь в автобус, Вера вглядывалась в каждое смуглое лицо, вызывая то белозубые доброжелательные улыбки, то весьма двусмысленные взгляды, и вздрагивала от возможности узнавания, и ругала себя, и повторяла, что нет ни малейшей вероятности!

Она пойдет в город. Рано утром, как и мечтала. Не на пляж, где нет никого, кроме наших туристов и обслуги, а в город, по узким улочкам, которые наверняка здесь есть, к веселым смуглым людям, живущим под этим слишком горячим солнцем, – и это утро, со всеми его запахами, красками и звуками, будет принадлежать только ей!

Нет, не только. Оказывается, не одна она поднялась в такую рань.

Со стороны пляжа энергично шла немолодая женщина в ярко-малиновой купальной шапочке. Вера узнала одну из двух дам, к которым ей пришлось подсесть вчера за ужином… как же ее звали… из головы вылетело. Приятельница называла ее как-то забавно – Елечка, что ли? Кажется, она Елена… Подсаживаться было неловко, но Вера не могла позволить этому навязчивому типу испортить себе еще и вечер, как он испортил ей все впечатления от долгожданного полета. Только такого поклонника ей не хватало, одна фамилия чего стоит! Дамам она сказала правду – не потому, что была настолько правдива, просто в тот момент не могла придумать ничего более убедительного, чем правда, а дамы показались ей интеллигентными и любезными.

Такими они и оказались. Весьма убедительно сделали вид, что рады Вериному соседству, болтали с ней, как со старой знакомой, рассказали об отеле и о том, что, где и как… точно, одна еще посмеивалась над встающей ни свет ни заря подругой, которая должна, видите ли, совершать свой заплыв в одиночестве.

«Это у нее вместо секса! Любовь с морем! И чтоб никого! И это когда вокруг столько красавцев, мигни только… правильно, Верочка? Ладно, девочки, я вас оставляю, мой красавец меня заждался! Очень удачно, что вы составите Елечке компанию!»

Женщина сняла шапочку, и Вера поняла, что ошиблась. У ее новой знакомой были средней длины, крашенные хной, рыжие волосы, а из-под этой шапочки блеснул коротко стриженый серебряный ежик.

Господи, да что же это такое?! Что со мной творится, в конце-то концов?! Вчера готова была в каждом турке узнавать того… того, кого хотелось узнать, теперь вот приняла совершенно незнакомую женщину за соседку по столу! И в баре вечером – очередная галлюцинация!

Его здесь нет и быть не может, не придумывай ничего, ты и так себе много чего напридумывала – всю жизнь!

Верочка бросила дежурный взгляд в зеркало, схватила приготовленную с вечера шелковую рубашку, которую собиралась накинуть поверх открытого сарафана, чтобы уберечь слишком белую, никогда толком не загорающую, но всегда обгорающую кожу на плечах, и вышла в мраморно-ковровый коридор.

5

Отель еще не проснулся.

Коридор был пуст, нигде не открывались двери, никто не ждал лифта. Впрочем, кто их знает, может, у них тут всегда так. Хотя вчера вечером ей не показалось, что здесь не хватает постояльцев.

В пустом, приятно звякнувшем, возвестив о своем прибытии, лифте, Вера улыбнулась своему отражению и постаралась запомнить это ощущение. Ну и что, что скоро сорок, ну и что, что ты вечно одна, разве это не счастье – снова оказаться в Турции, в шикарном отеле, среди сверкающей чистоты, ковров и зеркал, у моря? И сама ты еще очень ничего, никто не даст и тридцати пяти, и возраста своего ты не чувствуешь, и сейчас окажешься среди всех этих так одуряюще пахнущих цветов, и пойдешь в незнакомый город!

– Good morning… э-э-э… добро утро! – встрепенулся удивившийся при виде ее портье, которому она отдала ключ. Он поспешно изобразил любезную улыбку и, похоже, собирался сказать что-то еще, но то ли не мог решить, на каком языке к ней обращаться, то ли не сумел быстро подобрать немногочисленные известные ему русские слова. Но Вера не стала дожидаться.

– Добро утро, – уже с другой интонацией торопливо выговорил ей в спину портье. Кажется, у них тоже, как в английском, вспомнила она: «добрый вечер» и «доброе утро» можно использовать и для приветствия и для прощания.

Перед этой поездкой Верочка наскоро полистала словарь. Кое-что вспомнилось, не даром она просиживала все вечера, помогая мужу готовить обзоры местной прессы и обязательные политинформации, да и способностями к языкам бог не обидел. Как переводчик-профессионал, каким ей удалось стать в последние, посвященные исключительно работе годы, она презирала людей, не знающих ни слова на языке той страны, куда они собрались ехать. Спору нет: существует почти повсюду победивший английский (которого, впрочем, некоторые тоже ухитряются не знать!), немецкий и французский для не слишком любящей инглиш Европы, – но разве у нас в России каждый продавец, шофер такси или просто прохожий непременно говорит на этих языках? Да нет, конечно! Почему же мы ожидаем этого от жителей тех стран, куда отправляемся?

В свое время Вера была единственной студенткой, кто перед отправкой в Венгрию удосужился в течение нескольких месяцев позаниматься венгерским. Зачем, недоумевали сокурсники, мы же будем их учить русскому, по идее они должны его знать. Ну и что, спорила Вера, а магазины, а прогулки, а вдруг тебя что-то спросят, да и вообще, это неуважение к стране. Венгерский, оказавшийся весьма трудным языком, принадлежал к финно-угорской группе и потом основательно помог ей в знакомстве с турецким. Их грамматические системы были похожи, и через месяц-другой она могла вполне сносно не только спросить что-то на рынке, но и понять ответ.

Энвер, правда, говорил по-английски. Да если бы и не говорил…

Им вовсе не были нужны никакие разговоры, хотя Вера никогда не верила, что так бывает. Точнее, верила, но презирала подобные отношения, считала их чем-то низким, сугубо физиологическим и для себя абсолютно невозможным. Все ее любови были так или иначе основаны на словах, окружены словами и зависели от слов.

Как первая, теперь кажущаяся несерьезной, а тогда просто убийственно серьезная влюбленность в талантливого профессора, так и полулюбовь-полудружба, связавшая ее с теперь уже бывшим мужем, – обе они питались тем, что было кем-то кому-то сказано, как и в каких выражениях сказано. Конечно, подтекст тоже учитывался – но, как ему и положено, не существовал в отрыве от текста.

Вера никогда не думала, что сможет потерять голову настолько, что в ней не останется никаких слов.

Не останется даже потребности в словах.

Энвер говорил, что влюбился в нее сразу, как только увидел: длинное, с оборками платье в горошек, каких давно никто не носил в Турции, советский дефицит, пошитый в Польше, единственное, которое она могла надеть в наступившую уже в мае жару и которого безумно стеснялась, напомнило ему какие-то старые фильмы, волосы, которые она в тот день вообще не расчесывала, романтически развевались по ветру и казались ему светлыми, мягкими и красивыми… и вообще!

При чем тут платье или волосы, когда перед ним была женщина его мечты!

Все было так стремительно, что ни один из них не успел ничего обдумать, отдать себе отчет, облечь в слова. Тогда стало понятно, что слова – еще не все, слова – лишь часть нашей жизни, и, может быть, не самая важная ее часть.

Тем не менее все рассыпалось из-за слов. Из-за тех, что были сказаны, казалось бы, забытым серым молодым человеком за толстой дверью без надписей, и тех, что не были сказаны Верой.

Теплый воздух рванулся ей в лицо, едва раздвинулись двери отеля. Снаружи было теплее, чем в замученном кондиционерами помещении, и пахло, как из открытого окна. Она пойдет в город, она будет смотреть и вспоминать, она сделает так, чтобы воспоминания не отравляли ее жизнь, а украшали ее.

Разве не для этого она здесь?

Вера быстро пробежала территорию отеля – хорошо организованный рай в миниатюре: ни соринки на гладких дорожках, ухоженные газоны, продуманные цветники и альпийские горки, идеально подстриженная зелень.

На самом деле, в августе никакой зелени, кроме маслин, пальм и кипарисов, в Турции уже нет, и, чтобы сохранить ее, люди тратят массу усилий. Дешевый труд садовников, дорогая пресная вода, несколько наскоро обученных ландшафтных дизайнеров – и, пожалуйста, получите свои английские газоны и альпийские луга, и что бы вам не принять нас в Объединенную Европу без всяких оговорок?

Трава на воле выгорает уже к июню. Они видели эти желтые, безлюдные равнины и тоже желтые, только с темно-зелеными пятнами каких-то никогда не выгорающих колючих кустарников, горы с самолета, и все удивлялись этой желтизне, которой вовсе не было на рекламных проспектах, и, посовещавшись, пришли к утешительному выводу, что это, скорее всего, пшеница… или что там у них… это же сельскохозяйственная страна… конечно, конечно.

– Пшеницу убрали уж давно, – насмешливо, но негромко, чтобы не бросать вызов общественному мнению, проговорила сидящая через проход Алла. – А на горах этих – какая пшеница? Там же камень, а не почва!

– Здесь вам не равнина, здесь климат иной! – весело подхватил ее сосед и, ожидая поощрения, поглядел на Веру.

Вообще, полет не задался с самого начала. То ли из-за того, что Вера слишком много мечтала о том, как она полетит, и о чем будет думать, и как оно все будет, то ли – и Вера склонялась к этому варианту – из-за этого самого соседа.

Их места оказались рядом: Вера у окошка, как и обещала милая девушка на регистрации, а он рядом с ней. Она не обратила бы на него ни малейшего внимания, кроме разве что требуемого элементарной вежливостью, но это оказалось абсолютно невозможным делом.

– Очень рад! – провозгласил он, едва выяснив, где его место. – Значит, есть все ж таки правда! Она не обманула меня, эта девица! Я просил, чтобы меня посадили около этой женщины с потрясающими волосами, и вот вы рядом со мной! Разрешите представиться: Валерий!

– Очень приятно, – промямлила Вера. Куда оно ушло – ее юное умение находить быстрые слова, какие-то острые, ироничные ответы? Теперь она была совсем другой, научилась молчать, когда нужно и когда не хочется обижать людей, научилась бросать свои резкие реплики только мысленно, а постепенно разучилась реагировать на хамство, бесцеремонность, невежливость. Все нужные или возможные слова приходили к ней теперь слишком поздно, и, иногда вспоминая свое поведение лет двадцать-пятнадцать назад, она с отстраненным удивлением думала: неужели это была я?

– Это замечательно! Замечательно, что вам это приятно! – похоже, этот человек просто не умел произносить фразы без восклицательных знаков. Вера даже взглянула на него, и не без легкого интереса: надо же, как, оказывается, можно интерпретировать ничего не значащий, банальный ответ. – А как мне к вам обращаться, позвольте спросить?

– Вера.

Она не смогла уклониться от такого прямого бесцеремонного вопроса, постаравшись лишь вдохнуть в интонацию столько холода, сколько его нашлось и всегда находилось для таких вот весельчаков и балагуров. Вера терпеть не могла подобных типов и понимала, что полет, похоже, будет безнадежно испорчен. Можно было бы добавить отчество – для установления дистанции, но, с другой стороны, он непременно вцепился бы в такую возможность поддержать разговор. Не обошлось бы без пошлых комплиментов, замечаний и вопросов о возрасте и профессии – господи боже мой, проще просто сказать ему имя!

– Это прекрасно! – с удивившим даже ожидавшую чего угодно Веру энтузиазмом воскликнул Валерий. – И я потом объясню вам – почему!

Он наконец-то справился с укладыванием своей сумки где-то над Вериной головой и опустился в кресло рядом с ней. Вера достала книгу и решила, что этого будет достаточно для пресечения дальнейших поползновений. Вообще-то, читать не хотелось. Тем более что и книги она взяла только такие, которые следовало прочитать для работы, а значит, надо было читать внимательно, не отвлекаясь на всяких навязчивых незнакомцев.

– Это положительно судьба! Вера – это великолепно! Я уж не говорю о ваших волосах!

Вот и нечего о них говорить – мысленно ответила Вера. Волосы как волосы: умеренно светлые, но не так чтобы очень, довольно длинные, но заколотые кверху, так что длины не разберешь, волнистые благодаря хорошо сделанной химии – вот, собственно, и все.

– Так вот, Верочка! – уже «Верочка», и никакой книгой его не проймешь!

– Извините, пожалуйста, – прозвучал спасительный голос из прохода. – Вы не могли бы?..

– Да-да, разумеется! – мгновенно поняв, в чем дело, Вера стала поспешно подниматься.

– Я их специально просила, девушек на регистрации, чтобы рядом, а они… спасибо вам большое, – улыбалась молодая женщина, стоявшая в проходе с маленькой девочкой на руках. – Сколько летаю – первый раз такое. Чтобы ребенка отдельно посадили… все, все, малыш, сейчас будешь у окошка… нам вот эти места достались… одно через проход…

– Не переживайте, сейчас все устроим! – быстро перехватил инициативу Валерий. – Я, конечно, лишаюсь очаровательной Верочки, но дети – это святое! Давайте-ка вашу сумочку… не надо наверх? Хорошо, тогда сюда… Верочка, не убегайте, нас с вами будет разделять лишь проход… я с краю сяду… а вот так вы с мамочкой… Валерий… Алла? Очень рад…

Он говорил что-то еще, но Вера решила, что главное – не обращать на этого типа внимания. Такие, как он, чахнут без поощрения или того, что они готовы принять за таковое. Оказавшись в кресле у прохода возле семейной пары средних лет, она слегка пожалела об отданном окошке, – а впрочем, этот Валерий все равно не дал бы ей спокойно смотреть в него.

Вера снова открыла оставшуюся в руках книгу, но почему-то невольно краем глаза наблюдала за занявшей ее место женщиной. Высокая, худая, около тридцати, не красавица, но очень привлекательная, косметики в меру, светлый костюм чуть наряднее, чем обычно надевают в дорогу. Она устраивала дочку, доставала ей какие-то игрушки, потом села сама, небрежно засунула посадочные талоны в сетку расположенного впереди кресла, сверкнув при этом множеством колец и звякнув браслетами на запястье.

Вера неосознанно повертела единственное колечко, которое она много лет носила, практически не снимая и не задумываясь, нужны ли ей другие. Наверное, все дело в волосах, подумала она, поймав себя на странно-неприязненном чувстве. Волосы у этой Аллы были именно такие, какие Вере хотелось иметь всю жизнь. И какие она, в конце концов, себе создала. Только у Аллы они были вызывающе настоящими – уж в этом Вера разбиралась. Легкая волна начиналась прямо надо лбом, как у самой Веры бывало только сразу после очередной долгоиграющей завивки, и продолжалась до самых кончиков. Вились и коротенькие прядки у висков и около шеи, этого тоже добиться можно, но не от каждого мастера, да и держится эта красота недолго. Алла, словно почувствовав ее взгляд, подняла руку к волосам и привычным жестом отбросила их назад, снова сверкнув чем-то бриллиантово-золотым.

Чтобы избавиться от мыслей об Алле и не слышать непрерывно говорившего Валерия, Вера достала карандаш и нашла абзац, на котором остановилась.