Елечка. Ёлочка. Так звали ее все с самого детства.

Кажется, это придумал отец, когда сажал ту елку. Или он сначала придумал, а потом из-за этого посадил елку? Уже и не вспомнить.

Вот они, елкины лапки, нежно-зеленые на кончиках и почти черные или рыже-ржавые в глубине, у ствола. Проходя мимо, она привычно погладила опущенную ветку.

Сколько же связано с этой елкой, господи! «Это будет твоя елочка, ты будешь расти – и она вместе с тобой», – вот она теперь уже и старится вместе со мной. А как все помнится, как будто вчера: вот мама наряжает ее, совсем маленькую, для Нового года, вешает какие-то бедные, самодельные, но казавшиеся такими красивыми гирлянды; вот отец обмахивает ее от снега, это уже другой Новый год, он с трудом дотягивается до макушки, куда пытается прикрепить звезду; вот он обрубает нижние ветви, чтобы елочка росла прямая и красивая, это же твоя елочка, Ёлочка моя!

Она помнила и как отец сажал ее: основательно, по всем правилам, как и все, что он делал, учитывая особенности корневой системы, не слишком близко к дому и не слишком далеко, прикидывая, куда будет падать тень. «Папа, туда, где ты стоишь, тень от этой елки упадет лет через сто! Уже ни тебя, ни меня не будет!» – беспечно кричала она, совсем не задумываясь над тем, что говорит. Это теперь такими словами бросаться не станешь.

Вот и отца давно нет, и мамы, и елка, прямая, красивая, хоть в Кремле ставь, уже выше дома и видна от дороги. Скоро и останется здесь от их жизни только дом и елка. И тень от елки…

– Елена Георгиевна! Я на рынок, вам что-нибудь нужно? – звонкий голос Наташи прозвучал где-то совсем близко, заставив ее вздрогнуть и прибавить шагу: Инночка же ждет.

– Нет-нет, спасибо, Наташенька, у меня все есть… нет, я не тебе, это Наташа на рынок идет… ничего-ничего, это я по телефону… правда, ничего не нужно, спасибо!

В доме было прохладно и приятно после жары, которая почти не чувствовалась под яблоней, но сразу дала знать о себе на лужайке и около елки. Неужели через несколько дней она будет у моря? Как хорошо! Что там Инночка говорила про какие-то деньги? Елка ее, что ли, отвлекла?

Надо прислушаться и вникнуть. Скрипнул старый ящик большого комода, вот он, паспорт, здесь же и деньги… как все-таки хорошо, что они есть! И Наташа… может действительно продать им ту часть дома, они ее так уговаривают. Чего ей, собственно, бояться? Для кого сохранять? А люди они приятные, надежные, вон дети у них, будет в доме жизнь. И с Наташей она теперь связана. Если бы не Наташа, она бы никогда не узнала…

– Ну и пришлось сказать, что у тебя сейчас денег нет и что мне бы хотелось сделать тебе подарок. Для Саши это не сумма, он тут же рукой махнул, но ты смотри, Толе не проговорись, ладно?

Понятно. Хоть и совсем не понятно! Как понять, что женщина настолько потеряла стыд, что готова везти любовника на курорт за счет своего зятя, лгать мужу, вовлекать в эту ложь лучшую подругу? Для Саши это не сумма! Зато для другого Саши это, видимо, сумма. Елена Георгиевна знала, что Инночка постоянно платила за своего приятеля в театрах и ресторанах, делала ему какие-то подарки, но это же совершенно другие деньги! И потом одно дело – тратить собственные небольшие доходы от уроков, и совсем другое – больше тысячи долларов, принадлежащих зятю! Да еще ставить ее в неловкое положение перед своей семьей! Она, слава богу, не нуждается и не желает оказываться на положении бедной, облагодетельствованной пенсионерки.

Нет, это не дело. Мысли ее, сделав круг, вернулись к собственным финансам – может, все-таки продать дом? Что она теряет? Будет жить, как сейчас, а свободы, той, что зависит от денег, прибавится. В конце концов, много ли ей осталось? Ни наследников нет, ни молодых любовников, никого…

Возни только много. Сосед вон решил продать, так оказалось, что надо оформлять какой-то кадастр, идти в земельный комитет, в регистрационную палату, собирать подписи у соседей, еще что-то делать. Раньше ничего подобного не было! Сосед, пришедший как раз за нужной ему подписью, интеллигентный, воспитанный молодой человек, как начал рассказывать о своих хождениях по инстанциям, так просидел почти час, успев попутно выпить две чашки чая и традиционно, как все ее нечастые посетители, повосхищаться картинами и китайским сервизом. Как странно: собственный дом – и тот не можешь продать без мучений!

Елена Георгиевна практически не общалась с соседями, многих из них и знать не знала и представить себе не могла, как это она пойдет собирать какие-то подписи.

– Ельча, ты меня слушаешь? Паспорт нашла? – еще одно прозвище такого же возраста, как елка. Елечка – Ельча, сокращение такое, для чужих, наверно, странно звучащее.

– Нашла. Но послушай, Инночка, это же неудобно! В смысле про деньги. Что твои все обо мне подумают? И они прекрасно знают, что я сдаю дом и московскую квартиру, и что я часто езжу куда-нибудь, и что…

– Диктуй давай. Неудобно спать на потолке… и еще кое-что! И кем выдан на всякий случай… все, пока, собирай чемодан! Номер рейса и все дела я тебе завтра скажу, сейчас некогда мне! Костюм бирюзовый возьми и то платье свое, вечернее! Все-таки пять звезд! И гранаты мои любимые! Все, Ельча, счастливо, до завтра!

Как у нее все просто, господи! А может, все и на самом деле так просто? И не надо ничего усложнять. Говорить все слова подряд и не краснея, ездить на курорт с любовником, лгать мужу, присваивать чужие деньги, играть роль богатой дамы с богемными привычками – а почему нет?

Снова усевшись под яблоней, Елена Георгиевна попыталась вернуться к своему доинночкиному настроению. Но то умиротворенное, созерцательное состояние, которое обычно приходило к ней здесь, никак не желало возвращаться. Рука машинально потянулась к оставленному детективу, но раскрывать его почему-то не захотелось. Елена Георгиевна даже поймала себя на мысли, что не помнит, о чем там речь, хоть сначала начинай. И вроде модный, всеми читаемый автор, она сама его столько раз хвалила и защищала в пустых разговорах со знакомыми – и вот, пожалуйста! Все там, казалось бы, на месте: интрига, загадка, персонажи, – и при этом… ни уму ни сердцу. Нет, уму, это ложно-интеллектуальное чтение еще что-то говорило, а вот сердцу… не то что старые английские детективы, в которых можно было просто жить, уйдя от себя, своего одиночества, своих забот.

Она поискала глазами то яблоко в траве, которое заметила во время телефонного разговора. Где же оно? Солнечные пятна успели переместиться, освещая другие части лужайки, трава уже начинала подрастать до неприличной и непроходимой высоты, надо сказать Наташе, что пора косить… так никакое яблоко не найдешь… что-то Инна говорила, про яблоко раздора, кажется… через неделю увижу море… буду вставать рано-рано, пока все еще спят, тогда море будет только моим… моим собственным… можно плыть и плыть…

– Ой, я вас разбудила? Простите, ради бога, Елена Георгиевна! Я хотела сказать… я вам там арбуз на крыльце оставила…

– Нет-нет, ничего… что-то я задремала… размечталась, наверно! Наташ, я через неделю еду в Анталью, меня Инночка пригласила, так что ты тут следи за всем. Вон траву уже косить пора.

– Да не волнуйтесь вы! Все будет в порядке. Траву Олег в эти выходные косить собирался… ничего здесь без вас не случится! Отдыхайте спокойно. А куда вы едете? Мы два раза в Кемере были, там красота такая!

– Нет, Инночка сказала, что это прямо в самой Анталье, пятизвездочный отель… какое-то такое название… господи, все забывать начинаю! А, «Ренессанс», вот! Вспомнила все-таки! Ей-богу, старческий маразм начинается!

– Да ладно вам, Еленочка Георгиевна! Уж кто бы говорил! Вы моложе меня, по-моему, выглядите!

– Ох, Наташенька, если бы!

– Ладно, я побежала, кто-то там у меня плачет! Арбуз на крыльце! – вечно растрепанные волосы, быстрые движения, громкий голос… неплохая, в сущности, девочка… молодая совсем… все на бегу, на бегу… или и мы были такими же?

– Зачем же, Наташ? Я же сказала, у меня все есть, – слабая попытка протестовать была предпринята слишком поздно, яркая майка была уже где-то возле елки.

– А теперь и арбуз есть! – весело крикнула исчезнувшая в доме Наташа.

Елена Георгиевна изо всех сил старалась сохранять самостоятельность и независимость. Она – домохозяйка, «лэндледи», они – ее арендаторы, деньги первого числа за месяц вперед, и все, не более того. Однако иметь подобные отношения с жизнерадостной, болтливой и, как казалось Елене Георгиевне, простоватой Наташей было практически невозможно. Она упорно не желала понимать намеков, никак не реагировала на прохладный тон, мгновенно стирала тщательно выстраиваемые оборонительные укрепления, преодолевала любую дистанцию – и звала на шашлыки, угощала пирогами, привозила с рынка то, что Елене Георгиевне было тяжело носить, забегала выпить чаю, просила почитать книги. Сначала Елена Георгиевна воспринимала подобное поведение в штыки, защищалась как могла, оберегая свое многолетнее привычное одиночество, которое она отождествляла с независимостью, но постепенно эта слегка навязчивая, непосредственная и, в общем-то, добрая молодая женщина заняла какое-то, пусть небольшое место в ее жизни, стала ее привычной, неотъемлемой частью, и она незаметно для себя перестала считать ее чужой и признала ее право появляться без предупреждения, задавать вопросы и вмешиваться в свою жизнь.

Например, оставлять на крыльце арбуз. Или собирать яблоки и косить траву на ее половине сада. И потом без нее она никогда бы не узнала… так бы никогда и не узнала!

Нет, что ни говори, с Наташей ей повезло. Может, все-таки сделать усилие, оформить все эти кадастры и что там положено… посоветоваться с тем соседом, он все это уже прошел. Она не без труда повернула голову и поглядела в глубь сада. Как он смешно сказал: «У нас с вами точечная граница»! Точечная – надо же такое придумать! Походите с мое – тоже переймете их терминологию, парировал он ее невысказанную насмешку. Это означает, что у нас с вами участки соприкасаются только углами, и в прошлом году, когда я начинал свои мытарства, подписи от угловых соседей не требовались. А теперь вот… я, между прочим, врач, мне элементарно некогда этим заниматься, а я езжу сюда, как на работу… но мама решила продать дачу, она после смерти отца здесь почти не бывает… это он любил этот дом…

Я тоже люблю свой дом, но это не повод отказывать Наташе. Это ведь не те новые русские, которые… словом, новые! Нормальные, приятные люди, не бедные, конечно, но это не порок… господи, как забавно, раньше говорили: бедность – не порок, а теперь, выходит, богатство!

Надо было тогда повнимательнее слушать, сейчас знала бы, с чего такие дела начинают. С инвентаризации, кажется? Нет, все эти бюрократические слова не для нее. Да она и слушала-то вполуха, больше сама говорила. Сосед, как и все, удивился ее необычной специальности, расспрашивал о Китае, и она, разумеется, не упустила случая покрасоваться. А надо было его слушать! Нет, если Наташа хочет, пусть они с мужем берут все оформление на себя… да, правильно, чтобы ей осталось только поставить подпись на каком-нибудь окончательном документе. Можно даже сделать такую доверенность, типа: я хочу продать часть дома и поручаю оформить все необходимые для этого документы… или подготовить, или как они там выражаются.

Да, а что, это мысль! Конечно, где-то в Белеве существует троюродная племянница, но ни она, ни Елена Георгиевна никогда не проявляли ни малейшего интереса друг к другу, встреться она мне на улице – не узнаю. Можно, конечно, порыться в старых записных книжках, позвонить, написать, связаться. Намекнуть на возможное наследство… нет уж, гадость какая! Как Инночка со своим… Сашей! Неужели она никогда не задумывается, ради чего он… ведь не ради ее прелестей, это уж точно!

Да я и то моложе выгляжу… надо бы посмотреть на себя, что ли! Все равно пора уже идти в дом, ставить чайник.

Елена Георгиевна жила по раз и навсегда заведенному распорядку, включавшему, кроме сидения под яблоней, обязательное пятичасовое чаепитие, работу в саду, обстоятельные завтрак и ужин – с накрытым столом и разными мелочами, которые нормальные люди используют только при гостях. Но гости бывают редко, а собственную жизнь, вернее, то, что от нее осталось, надо же чем-то заполнить.

Чайная церемония, хорошие манеры, соблюдение этикета – все это кирпичики в Великой Китайской стене, которую она старательно выстраивала вокруг себя. Все-таки за стеной надежней… что же делать, если нет того, за кем – как за каменной стеной…

А ведь все могло быть! Могло! Как поздно она узнала, как поздно! Наташа… да, если бы не Наташа… все она, ну, и елка, все та же елка!

Да, решено. Вот вернусь из Антальи и скажу ей, что согласна. Наверное, это судьба.

Столько лет ничего не знать, отравлять себя злобой, ревностью, воспоминаниями, приучать себя к ненависти, представлять случайную встречу и все презрительные слова, которые могли бы быть сказаны… хорошо, что хоть от этого она оказалась избавлена. И все же лучшие годы были непоправимо отравлены, испорчены, исковерканы – почему, ну почему она все узнала так поздно?! А если бы не Наташа – никогда бы не узнала. Значит, Наташа была ей послана не случайно. Они связаны теперь, и пусть этот дом станет ее домом навсегда.

Вот приеду из Антальи…

Елена Георгиевна неловко (нога-то побаливает, как ни молодись, надо ее на песке прогреть!) поднялась с шезлонга, взяла так и не открытую книгу и направилась к дому. А вот и яблоко – то самое, румяное и красивое, улыбавшееся ей из травы.

Хоть они любят меня – елка, яблони, сирень…

Она наклонилась, чтобы поднять яблоко, но тотчас же, уже успев сделать привычное движение, с отвращением отшвырнула его: с другой стороны, прижатой к земле, оно было отвратительно гнилым, мягким, тошнотворно-коричневым, с уже копошившимися в нем мерзкими червями, оно оставило на пальцах что-то скользкое и противное, и это было так обидно, что Елена Георгиевна вдруг заплакала.

Почему, ну почему? Разве это справедливо, что даже яблоко?..

Нет, в дом, скорее в дом, за свою Китайскую стену, к чаю, к тонким чашкам с драконами, к своим фотографиям и книгам, к картинам, которые никого не оставляют равнодушными. Сегодня она будет смотреть на море. Сегодня это можно, потому что скоро она увидит его – настоящее, и тщательно отделанная мастихином пена не испортит ей настроения. Да, она сядет так, чтобы видеть этот пейзаж, а не натюрморт с арбузом и не тонкую японку на шелке.

Какое счастье, что не пришлось их продавать! Особенно японку, привезенную из Китая, – не китаянку, а именно японку, в этом-то Елена Георгиевна разбиралась.

Она бросила взгляд на яблоню: яблоки висели высоко и, похоже, отнюдь не желали падать к ней, как к какому-нибудь Ньютону. А падаль подбирать уже не хотелось. Надо же, слово-то какое – падаль!

Где-то в самом углу, там, где заросли малины образовывали почти непроглядную и непроходимую чащу, раздался шорох, и Елена Георгиевна, ругая себя за нелепые страхи, почти побежала к дому. Только не хватало вздрагивать и бегать от таких знакомых садовых звуков!

Она сама бы не смогла объяснить, почему такой безобидный, такой знакомый шум листвы вдруг показался ей нехорошим и подозрительным.

3

– Вообще-то, мы давно собирались! Два года в отпуске не были, ты же знаешь. И вроде путевка неплохая, Олег там бывал уже, правда, в другой гостинице, но это неважно. Ему надо отдохнуть, он весь измучился за эти полгода… да договорилась с нашей Леной, она поживет. Медсестра все-таки, и Анна Ивановна к ней привыкла. Нет, что ты, конечно, не возражала, она все понимает…

Черта с два она не возражала! Черта с два она что-то понимает! Но говорить иначе Лидия Дмитриевна не умела. Многолетняя привычка, что поделаешь. Получив в приданое эту изумительную стерву в качестве свекрови, она и предположить не могла, что будет терпеть ее столько лет. Молча терпеть и подчиняться – нет-нет, что-нибудь как-нибудь изменится!

Тогда она была молода, была влюблена, брак с однокурсником, отличником, мальчиком из благополучной семьи с Кутузовского проспекта казался всем и ей самой пределом мечтаний – что ей до свекрови! Она заставит ее себя полюбить, она сама полюбит ее, раз она его мама, она изменит ее, и все будет хорошо, они привыкнут к друг другу и уживутся.

И они уживались – уже четверть века. Анна Ивановна требовала беспрекословного подчинения, уважительного внимания и непрерывной заботы. Раньше часть этого внимания и заботы брал на себя свекор, а после его смерти это бремя целиком и полностью легло на Лидию Дмитриевну и Олега.

Анна Ивановна не желала сходить со сцены.

Лидия Дмитриевна полюбила читать длинные семейные хроники, такие, которые принято считать скучными и безнадежно устаревшими. Они нравились ей потому, что в них каждое поколение знало свое место: старики не молодились и уступали главные роли повзрослевшим детям, внуки подрастали и тоже обретали самостоятельность, и какими бы тиранами ни изображались порой всякие деды и бабки, они не шли ни в какое сравнение с ее невообразимой свекровью. Та была непоколебимо уверена, что все в жизни вертится и должно вертеться исключительно вокруг нее, а ни о каких изменениях в привычном укладе жизни никому из ее домашних и мечтать нечего.

Свекор принимал такое положение вещей на удивление спокойно, и Лидия только диву давалась, как мог этот во всех отношениях приятный, неглупый, интеллигентно-аристократического вида мужчина жениться на такой гадине. И не просто жениться, но жить с ней много лет!

Когда Олег сообщил родителям о предстоящей женитьбе, его отец заикнулся было, что надо будет выделить им комнату, например, переоборудовать кабинет, поменять его местами с детской, но Анна Ивановна посмотрела на него так, что Лида моментально поняла, кто в доме хозяин.

Хозяйка. В этом доме одна хозяйка, и второй никогда не будет. Поняла, но продолжала тешить себя иллюзиями: она меня полюбит, ведь я жена ее единственного сына, а он меня любит, значит, и она…

Ничего не «значит»! Что для этой женщины никто ничего не значит, Лидия поняла гораздо позже, хотя все можно было легко разглядеть с первого взгляда.

«Лидуся, кажется, ты попала! – заявила более проницательная подруга, которой Лида в первый и последний раз в жизни пожаловалась на не совсем любезный прием, оказанный ей будущей свекровью. – Слушай, может, передумаешь? Что тебе Олежек, маменькин сынок? Не найдешь, что ль, получше? Она же вам никакой жизни не даст, вот увидишь! Чего ты спешишь-то? Или уже?»

Уже. Это, к сожалению, поняла и Анна Ивановна, и это стало излюбленной темой ее разговоров на ближайшие десять лет. Даже на двадцать. Ну, ты же понимаешь, ему пришлось на ней жениться, да, ничего не поделаешь, мы, разумеется, не могли позволить… мальчик должен вести себя как следует и отвечать за свои поступки… не знаю-не знаю… неплохая девочка, но какая разница… она ему, конечно, не пара, но он был вынужден, мы же воспитывали его как порядочного человека.

Лиде хотелось плакать или бросить в свекровь чем-нибудь тяжелым.

Она приставала к Олегу, мучила его, думала, что он действительно женился на ней только потому, что был вынужден, стала подозрительной и ревнивой. Она не могла больше жаловаться подругам, поговорить ей было не с кем, муж учился, делал карьеру, защищал диссертацию – Лида молчала, растила сына, старалась пореже выходить из бывшей Олеговой детской, где они ютились втроем.

И продолжала надеяться.

О разделе огромной квартире на Кутузовском проспекте нечего было и думать, но, может быть, она все-таки поймет, что жизнь не может не меняться? Что у нее есть внук, что мы уже взрослые люди, что нам скоро тридцать, скоро сорок, сорок пять!