Три пути и две фигуры

Как писал Государь (19.X.1905), из сложившегося положения было только два выхода. Первый – это путь диктатуры: «назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою».

Второй путь – либеральный: «предоставление гражданских прав населению: свободы слова, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную Думу – это, в сущности, и есть конституция».

Если бы Монарх не нашел никакого выхода, то Россия окончательно погрузилась бы в пучину революции. Это был третий путь.

Для диктатуры, на которой неизменно настаивали консерваторы (например, «Московские ведомости»), недоставало диктаторов. «Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе, все пошло бы по-иному», – говорил Государь в 1909 г. Кроме того, одна часть армии еще не вернулась с Дальнего Востока, а благонадежность другой была под сомнением. Наконец, диктатура не находила опоры в обществе. Высшая бюрократия была запугана террором «до полной непристойности», а либералы не видели в диктатуре никакого смысла. Высказывалось даже любопытное мнение о взаимном перерождении диктатуры и революции друг в друга.

«Не все ли нам равно, наступит ли в России царство безумной реакции, которая вызовет пугачевщину, или столь же безумная пугачевщина, которая вызовет реакцию? – писал кн. Е.Трубецкой А. И. Гучкову. – Ведь эти крайности не только соприкасаются, но в конце концов тожественны по духу. Неудивительно, что они вызывают и питают друг друга и исторически неизбежно связаны, как два брата-близнеца – порождения общей матери-анархии».

А Бобрищев-Пушкин (Громобой) писал о «заколдованном круге»: «революция вызывает "решительные меры", "решительные меры", ложась на обывателей, вызывают революцию – и в этом заколдованном кругу, как белка в колесе, бьется измученная Россия и не может сдвинуться с места».

Таким образом, иного выхода, кроме конституции, никто изобрести не сумел.

В эти дни судьба России оказалась в руках председателя Комитета министров гр. Витте. Кому служил этот человек? Может, и не «всесветно-еврейскому банкирскому синдикату», как твердило «Русское знамя», но уж, во всяком случае, не Государю, облекшему Витте своим величайшим доверием. По справедливому замечанию государственного контролера Шванебаха, «Витте был вынесен на вершину власти гребнем революционной волны, и он делал все зависевшее от него, чтобы содействовать подъему этой волны». Государь впоследствии охарактеризовал Витте как «хамелеона», а безвестный митинговый оратор выразился просто: «Витте не либерал, Витте не консерватор, он просто каналья».

Антиподом гр. Витте был петербургский генерал-губернатор Д. Ф. Трепов. Это, безусловно, верный слуга Государя. Однако современники в один голос называют генерала ограниченным человеком. «Генерал Трепов был великолепный кавалерист, а судьба толкнула его на чуждую ему арену политической деятельности, для которой он не имел ни способностей, ни подготовки», – писало «Новое время». По словам гр. А. А. Бобринского, Трепов был «фонографом» «конногвардейской» партии – бывших конногвардейцев бар. Фредерикса, Мосолова, петербургского губернатора Зиновьева, петербургского предводителя дворянства гр. Гудовича. Последний находился под влиянием либерала М. А. Стаховича, а тот был рупором радикалов. Благодаря этой цепочке ген. Трепов неожиданно оказался сторонником самых радикальных идей, что имело роковое значение. Получилась иллюзия единодушия всей России: левые в лице гр. Витте и правые в лице ген. Трепова требовали одного и того же.

Манифест 17 октября

Гр. Витте воспользовался трудным положением, чтобы провести взгляды свои и своих единомышленников, выдвинув излюбленное требование либерального общества – конституцию. «Россия переросла форму существующего строя», – указывал он в своем всеподданнейшем докладе.

Государь очень подробно описал причины своего решения в письме матери, вдовствующей Императрице Марии Федоровне, написанном через два дня после подписания манифеста. «Я не знаю, как начать это письмо, – писал Он. – Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений!». Он коротко обрисовывает картину происходящего: стачки на железных дорогах, на фабриках, собрания в университетах.

«Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр.; об убийствах городовых, казаков, солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно».

Решительно действовать пришлось самому Государю с помощью ген. Трепова. «Трепову были подчинены все войска Петербургского гарнизона, и я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием». Это было объявлено населению. На улицах были расклеены объявления ген. Трепова, угрожавшего, что войскам приказано холостых залпов не давать и патронов не жалеть.

«Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, каждый знал, что готовится что-то. Войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой!».

Тем не менее, вооруженная борьба с собственным народом, пусть не лучшей его частью, бунтующей, была Государю не по душе, конечно. Гр. Витте этим воспользовался и буквально не отходил от Государя. «В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте». Собеседник «прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать». Государь оказался совершенно один в борьбе против конституции. «Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, что другого выхода, кроме этого, нет».

В сущности, Государь и Витте обсуждали не какой путь избрать. Ни один из них не хотел идти путем диктатуры: Государь – не желая проливать кровь, пусть даже кровь мятежников, Витте – не желая передавать будущему диктатору власть. Обсуждение заключалось в том, что Витте убеждал Государя согласиться на конституцию.

Жаль, что эти переговоры Царя с министром не протоколировались. Положение было исключительно странное: монарх вынужден был отстаивать перед подданным основы самодержавной государственности. Беда была в том, что Витте был не одинок в своей вере в конституцию. За ним стояла вся либеральная Россия, мечтавшая о креслах в новоиспеченном российском парламенте. Государь не мог пренебрегать столь недвусмысленно выраженным мнением части своего народа, хоть и немногочисленной, но зато самой образованной. Он был напрочь лишен деспотических черт и не решился бы навязывать подданным свои взгляды на государственный строй.

Это было не противоборство двух человек. Это была борьба Государя против конституции и за тысячелетние устои монархической державы. Но Он потерпел поражение.

Проект манифеста в духе пожеланий гр. Витте был составлен за ночь и отредактирован на пароходе по пути в Петергоф – говорили, что текст был написан «на листе бумаги, вырванной из книги у буфетчика».

«Мы обсуждали его [манифест] два дня, и, наконец, помолившись я его подписал, – говорит Государь в том же письме. – Милая моя Мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое тем не менее я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова. Исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого состояния, в каком она находится почти год».

Вот что Государь писал 16 октября тому самому Трепову: «Я сознаю всю торжественность и значение переживаемой Россией минуты и молю милосердного Господа благословить Промыслом Своим – нас всех и совершаемое рукою моею великое дело.

Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей и в конце концов случилось неизбежное! Тем не менее, по совести я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки придти к тому же».

Трепов, которого Император так выделял, тоже попал под влияние Витте и еще до отъезда того в Портсмут заявил Государю, что этот министр – единственный, кто сможет наладить отношения власти с обществом, а 17 октября с радостью встретил манифест. Так что в борьбе за самодержавие опереться было совершенно не на кого.

Словом, решение было вынужденным. Оно было принято под давлением, и прежде всего – давлением обстоятельств. В 1906 г. публицист Меньшиков написал, что русская конституция должна была быть написана на японской бумаге и еврейскими буквами. Но давил и гр. Витте, воспользовавшийся благоприятным моментом и прислужившийся к обществу вместо того, чтобы служить Государю. Через десять лет гр. Витте завещает высечь на своем надгробном камне текст манифеста 17 октября.

В манифесте нашлись строки, которые наверняка отвечали и мыслям самого Государя. «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – Его печаль», – так начинался этот знаменитый акт.

Однако главное положение этого документа – «Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы» – для Государя было чужим.

Одно из лучших объяснений неприемлемости конституции для Императора Николая II дал впоследствии архимандрит Константин (Зайцев).

«Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, но не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому что эта власть по своему существу не поддавалась ограничению. Ограничить ее – значило изменить не ее, а изменить ей. И тут напомним еще одно обстоятельство, еще более значительное для церковно-верующего человека: Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он – тот, единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь – это Богом поставленный носитель земной власти, действием которого сдерживалась до времени сила врага. В этом и только в этом смысл преемственности русской царской власти от Византии…

Это именно нужно учесть, чтобы понять, какую трагедию переживал Император Николай 2-ой, когда у него вымучивали манифест 17 октября и, наконец, вырвали то, как он говорил, "страшное решение", которое он, перекрестившись, принял, не видя другой возможности спасти страну».

Государь всегда чувствовал, что за любое решение, которое в Его царствование принимает правительство, отвечать – Ему. Поэтому вмешательство в управление посторонних и неизвестно как настроенных сил Он воспринимал болезненно. «Ответственность несу я и потому хочу быть свободным в своем выборе», – написал Он однажды (В письме супруге). И еще точнее: «Я никогда не смогу, видя то, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моя ответственность».

Для Государя введение конституции было не простым изменением порядка государственного управления, а концом Царской власти, которой Он дорожил не из честолюбия, а по своей искренней вере в насущную необходимость такой власти в нашей стране. Но в 1905 г. Он добровольно согласился на ограничение этой власти, как двенадцать лет спустя Он отдаст всю эту власть в руки либералов. Государь не раз говорил, что не цепляется за самодержавную власть, с радостью откажется от нее, если это будет нужно России, но будет поддерживать самодержавие, пока оно необходимо для ее блага.

Итак, манифест подписан. «Хотя теперь я получаю массу самых трогательных заявлений благодарности и чувств, положение все еще серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства, – писал Государь матери. – Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила – ничего еще не выработано, все на честном слове.

[…] необходимо поддерживать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в том главная опасность».

После этих тревожных строк поразительно звучит признание Государя, сделанное далее в том же письме:

«Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку, какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом!».

Это свидетельство Государя о своем душевном состоянии очень примечательно. Оно показывает, что совесть Его оставалась спокойной, несмотря на «измену» исторически сложившимся принципам самодержавной власти. Была сохранена Россия, и это, пожалуй, было самое главное.

Отныне Император Николай II был вовлечен в новую борьбу. «…я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага», – сказал Он графу Витте. Предстоял долгий путь. В результате учреждения Государственной Думы Его Царское служение оказалось у всех на виду. Это было последнее предупреждение для русского общества, которое еще могло бы осознать ценность такого служения и прекратить свою борьбу против самоотверженного подвига русских Царей. Но общество было занято только собой.

«Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы. […] Я знаю, что ты молишься о твоем бедном Ники. Христос с Тобою!

Господи, спаси и успокой Россию!».

Так писал Государь на пороге думской монархии.