– Я, допустим, не прискакала обратно в одной ночнушке, а отсудила у твоего отца двухкомнатную квартиру и все расходы по твоему образованию! А толку, толку, спрашивается?!

В ушах запело тоненько, пока еще вполне терпимо, но уж она-то знала точно, что мать не успокоится, пока не доведет до срыва, до истерики, до полного исступления. Все в клубе сочувствовали Рыське, что она вынуждена жить вдвоем с матерью, но чем они могли помочь? – максимум пускали иногда к себе переночевать. А Тим и не предлагал никогда.

– В тридцать шесть лет все еще играть в детские игрушки, в упор не замечая реальной жизни! Это патология какая-то! Тебе лечиться надо, Оля, ты это понимаешь?!.. Куда ты собралась?

– На работу, – соврала она.

Хотя не совсем соврала – надо будет и вправду отсидеть сегодня вечернюю смену, чтобы потом получилось без проблем отпроситься на время фестиваля. Еще и это… Рыська застонала, в ушах застучало глухими ритмичными взрывами. Мать выкрикнула из соседней комнаты что-то еще, она не расслышала. Нет, куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Втянула живот, застегивая молнию на джинсах. Ну и что? Гибкой, тоненькой и стройной должна быть какая-нибудь Пума, Пантера, а не Рысь. Благородное происхождение проявляет себя не во внешности, как уверена почему-то эта блондинистая сучка Белора, на себя бы посмотрела! – а в душевной высоте. Выдержка и честь.

…На улице было слишком много людей. Всегда их было слишком много, и Рыська уже отчаялась пытаться обмануть город, выходя из дому в часы, равноудаленные от всех суточных пиков, повсюду опаздывая и постоянно нарываясь на выговоры, даже в клубе – все равно не помогало. Людей было слишком много вообще. И особенно в метро.

Метро находилось в десятке метров от их дома, оно втягивало в себя толпу, словно голодное чудовище, и назад, конечно же, выпускало не всех. Рыська боялась ездить в метро с тех пор, как прямо при ней, буквально в нескольких шагах, две девчонки, взявшись за руки, прыгнули на рельсы перед самым поездом. Об этом случае несколько недель подряд кричали уличные мониторы и вообще все масс-медиа, мама нарочито громко включала телевизор, и даже у Контессы, куда Рыська напросилась тогда ночевать, все только об этом и говорили. На какое-то время самоубийства в метро стали регулярными, пока власти не поменяли повсюду таблички на «ищите другой выход».

Рыська глянула на электронные часы при входе, удостоверилась, что сильно опаздывает – и пошла пешком.

Она шла вдоль бесконечных витрин проспекта, стараясь смотреть в ту сторону, так в поле зрения попадали не все встречные люди, а только те, что отражались во фрагментах зеркал. Расположение витрин Рыська помнила наизусть, а одну из них – бутик средневекового платья – даже любила, всегда притормаживала посмотреть. Складки бархата, темное золотое шитье, сафьяновые длинноносые туфли. Контесса и Белора одевались именно здесь, хотя уважающие себя члены клуба шили себе одежды сами и с гордостью демонстрировали с изнанки швы ручной работы. У Рыськи тоже было самодельное бархатное платье, лиловое с желтым, но оно предназначалось лишь для больших ежегодных балов, когда благородные Фелины принимают человеческий облик. Обычно же она надевала в клуб свою шкурку Рыси, в которой чувствовала себя, как в единственной родной коже. Не то, что сейчас.

В витринных зеркалах мелькали все-таки слишком многочисленные люди и почти никогда – она сама. Рыська просто не успевала заметить, отследить, опознать себя такую, и это было страшнее всего. Город стирал ее, нивелировал, растворял в толпе. Город не хотел знать ее настоящего имени и облика, он перемалывал ее точно так же, как и сотни тысяч других оль, наташ и лен, давая тем самым основание для панического страха: а вдруг она и вправду точно такая же, как и все они?! Такая, как все. В той реальной жизни, которую, по всеобщему мнению, стоило бы признать и принять – в тридцать шесть лет.

Эти трагические для матери тридцать шесть на самом деле были сущей абстракцией: годы нанизывались друг на друга незаметно, считаясь большими королевскими балами, выездными играми, местным международным фестивалем – готовиться к нему всегда начинали за полгода, а планировать чуть ли сразу же после закрытия. Этим фестивалем Рыська особенно гордилась, она сама же когда-то его и выдумала, конечно, не одна, с друзьями из клуба, в каком это было году?… вот именно. Но ничего же с тех пор не изменилось! И в первую очередь – она сама.

Притормозила напротив очередного зеркала, прищурилась: чужая коренастая фигура в джинсах и мешковатом свитере, одутловатое пятно блеклого лица, да какая разница? Все равно это не она, не Рысь. И наплевать.

Завернула за угол и вышла на центральную площадь, отсюда до офиса топать еще два с половиной квартала, минут двадцать, не имеет значения уже. Гигантские мониторы по периметру площади завлекательно анонсировали новые подробности секс-скандала в элитном детском питомнике, сенсационную находку оторванной женской головы в парке аттракционов, шокирующие показания подозреваемых в деле о двенадцати миллиардах, интимное видео из регионов, пострадавших от селевого потока… С реальной действительностью у Рыськи были свои взаимоотношения. Она старалась по мере сил поменьше трогать эту самую реальную действительность и надеялась, что и та оставит ее в покое. Опустила пониже голову, спасаясь от мониторов, расположенных и подсвеченных с точным расчетом на притяжение всех до единого взглядов в радиусе площади.

Зажмурилась, сморгнула – и увидела Тима.

Тим в красно-синем костюме менестреля сидел на парапете возле сухого фонтана и наигрывал что-то на мандолине; шум и гудение площади глушили звук, и казалось, будто длинные пальцы Тима передвигаются по ладам и струнам без всякой цели и смысла. В треугольной шапке возле его худых ног, обтянутых разноцветным трико, лежало несколько скомканных бумажек и горсть монет. Люди, пугающе-огромная армия людей, проходили мимо него, не замечая, задрав подбородки к уличным мониторам. Впрочем, Тим тоже не обращал на них внимания. Играл, как будто он был здесь один. Рыська подошла ближе и услышала отзвук слабого голоса струны.

Она стояла рядом и слушала, забыв о времени, о работе, обо всем. Тим ее, конечно, не видел. Обычная девица, каких полгорода, только неухоженнее и старше. А он был – менестрель. Настоящий, единственный, не отсюда.

Тим доиграл одну балладу, начал следующую. За все время никто не бросил ему ни монетки, и Рыське вдруг пришло в голову, что они, возможно, смотрят на нее, которая стоит и слушает его просто так – по какому праву? Чем она, спрашивается, не такая, как все? Поспешно сунула руку в вязаный мешочек на груди, вытащила наощупь купюру и, не посмотрев, какую именно, подошла ближе и опустила в Тимову шляпу.

– Рыська?

Вскинула голову, их глаза встретились. Тим улыбался. Было что-то совершенно невероятное, фантастическое в том, что он вот так взял и узнал ее. Хотя, наверное, если разобраться…

– Ты куда сейчас?

– На работу.

– Подожди, я тебя проведу. Хватит уже на сегодня, – длинным носком туфли он подвинул к себе шляпу, сгреб купюры в ладонь. – Ну нифига себе! Рыська, мы богаты! Кофе хочешь?

Он пружинисто вспрыгнул на ноги, высыпал мелочь в кожаный кошелек на поясе, надел шляпу, забросил за спину мандолину. И они пошли вдвоем через многолюдную площадь – менестрель Тим Среброголосый и она, Рысь, последняя из высокородных Фелин, – и какая, к черту, разница, если не каждый и не сразу мог разглядеть ее под случайной, неправильной одеждой?

– Кстати, Рыська, – заговорил Тим. – Тут свалилось одно предложение, на миллион. Вот слушай…

(настоящее)

Она выходит из теплой и плотной, словно ведьминское варево, неправдоподобной ноябрьской воды – и съеживается, ждет холода, но вместо этого по всему телу взрывается дивное ощущение легкости и упругости, абсолютной свободы, неподвластности ничему. Но только на мгновение, а потом холод все-таки бьет под грудь, в чашечки мокрого купальника, пронизывает, пробирает насквозь. Рыська ищет на волнорезе полотенце. Закутывается в него и так сидит, не шевелясь и думая о том, что мокрый купальник лучше все-таки сразу снять. Тем более что никто на нее не смотрит.

Все они заняты друг другом. Теперь уже намертво, навсегда.

– А что, – громко говорит Пес, не убирая волосатой лапищи с груди Контессы, – кто-нибудь знает, во сколько у нас жратва?

– Фи, – откликается Контесса.

– Я хотел сказать, ведомо ли кому-либо из вас, в котором часу высокородным господам предложат обильную трапезу?

Все они смеются. Море мерно перекатывает гальку по линии прибоя. Купальник становится ледяным, и Рыська зябко подтыкает полотенце.

– Вроде бы в два, – лениво роняет Белора. – А сколько сейчас, Тим?

– Без четверти.

– Мяв. Тогда пора облачаться.

Белора встает, ее тяжелая грудь подпрыгивает и колышется от этого движения. На ее, Белоры, месте Рыська не стала бы показываться кому-то без корсета. Тим поднимается за ней, почти одновременно, без паузы и зазора. Идет к волнорезу, как привязанный. Сейчас она попросит его подержать полотенце. Потом затянуть корсет… бррр. Рыська отворачивается и смотрит на детей, старшего мальчика и девочку помладше, рыженьких, босых, счастливых, с визгом убегающих от маленькой волны. Дети, наверное, ничего не понимают. Но зато можно себе представить, как страшно сейчас с детьми.

На пляж спрыгивает с парапета веснушчатый мужчина, берет детей за руки, что-то втолковывает им, нагнувшись, они упираются, не хотят уходить. У волнореза громко хохочет, переодеваясь, Контесса, Пес нарочито заглядывает поверх импровизированной занавеси из своего плаща, который сам же и держит в руках, – и чего он там, спрашивается, не видел? На Белору и Тима Рыська не смотрит. Прижимая подбородком край полотенца, с трудом стягивает купальник, он цепляется за кожу, скручивается в жгут. Надо было сначала взять с волнореза белье и одежду. Она поднимается с гальки и, спотыкаясь, идет к остальным, похожая на белое привидение.

– Проголодалась? – спрашивает Пес. – Водичка ничего так, скажи? Бодрит.

– Чтоб вы не попростужались все, – заботливо говорит Контесса. – Я готова, подержи Рыське теперь.

– Не надо, – высунув из-под полотенца кисть руки, она подцепляет с теплого бетона свою родную шкурку и сандалии. Снова отходит подальше. Детей на пляже уже нет, волны размывают построеную ими несерьезную башенку из круглых камней.

Одевшись и прождав битый час наводящих красоту Контессу с Белорой – обед, конечно, давно уже идет, прикидывает Рыська, часов у нее нет и не было никогда, – все начинают подъем по бесконечным дорожкам и лесенкам, процесс куда более ощутимый, чем спуск. Высокородные дамы судорожно дышат в тесных корсетах, шумно переводит дыхание грузный Пес, – а ей, Рыське, легко и свободно, свежий вкус моря висит у нее где-то в гортани, тянет вверх, словно проглоченный воздушный шарик. Она обгоняет всех, оглядывается на верхней ступеньке очередного пролета, встречается глазами с Тимом. Он, конечно, тоже давно взбежал бы на самый верх, но вынужден вести под руку Белору, повисшую неподъемной гирей на его локте. Рыська ждет.

Когда они подходят к корпусу, серовато-палевой кубической глыбе в змеистых трещинах и прямоугольных наростах балконов, на ступеньках пусто, лишь один немолодой дядька докуривает сигарету у перил. Щелчком сбрасывает окурок в вечнозеленые кусты внизу и скрывается в дверном проеме.

– Все уже сожрали, – трагически предполагает Пес. – Рряв!

Они входят в вестибюль. Квадратная тетка за стойкой с ключами смотрит неприязненно.

– Вы не подскажете, как пройти в столовую? – спрашивает Тим.

– Номер, – без выражения отвечает она.

– Что?

– Какой номер?

– У нас? Двадцать седьмой, – учтиво вступает Контесса. – Полулюкс, южный.

– Почему не сдали ключ?

– А смысл? Мы же все вместе уходили, – Пес изнывает в нетерпении. – Столовка у вас где?

– Ключ сдавать на вахту, на обед не опаздывать, второй этаж налево, чтобы в последний раз, – монотонно говорит тетка. И умолкает, как будто в ней закончился завод.

Столовая большая, просторная, заполненная хорошо если на треть. Они присматривают себе столик у дальней стеклянной стены, в которую влипают с той стороны разлапистые листья южных деревьев. Стол накрыт на четверых: какие-то салатики, компоты, глубокие тарелки, ложки, общая алюминиевая супница на всех. Пес с невнятным рычанием брасается за стол первым, оттеснив дам, Контесса возводит глаза к потолку и жеманно опускается рядом, Белора протискивается к стеклу, увлекая за собой Тима.

Рыська остается стоять.

– Придвинь себе стул, – советует жующий Пес. – И тарелку возьми с того стола.

Бородатый мужчина в фартуке, громыхая, развозит на тележке порции второго. Сумрачно смотрит на Рыську из-под мохнатых бровей:

– Переставлять нельзя.

За соседним столиком с аппетитом доедают первое трое молодых парней. Один из них, ушастый, с наглыми черными глазами, широким жестом загребает воздух в сторону Рыськи:

– Девушка, идите к нам! Тут не занято.

– Пока, – уточняет второй, худенький и в очках. Все трое смеются.

Она сглатывает, кивает и садится рядом с ними. Не все ли равно.

Парень в очках придвигает к ней супницу, Рыська набирает себе тарелку борща, он, неожиданно для столовской еды, пахнет одуряюще вкусно. Голод становится зверским, вот что значит купаться в ноябре, и на какое-то время вытесняет собой все. Ни как кого не обращая внимания, она целеустремленно молотит ложкой и зубами, обсасывает мясо с кости, вгрызается в черный хлеб.

А ребята за столом смотрят вдаль поверх ее головы:

– Клевая вон та, которая с краю.

– С какого?

– Ну, с красивыми ногами.

– Ага. Убей мне того ковбоя.

– С челкой, дурик!

– А-а. Не знаю, по-моему, вторая как раз больше ничего. Третий размер!

– Вы из какого номера?

Последний вопрос адресован Рыське, но доходит до нее не сразу. Спрашивает белобрысый, в очках. Она лихорадочно пережевывает и проглатывает то, что во рту и отвечает с опозданием:

– Двадцать седьмой.

– Ух ты! Соседи. Мы из двадцать шестого, как раз напротив. А вы кто?

– То есть?

– Ну, вы же, наверное, эти, как их… ролевики, реконструкторы?

– Ролевики.

– Прикольно. А мы студенты. Я Стас. А это Игорь и Андрей.

Игорь и Андрей поворачивают головы, среагировав на свои имена, кивают и снова отвлекаются на молоденьких девочек у противоположной стены.

– Рысь.

Все трое опять смотрят на нее в легком ошалении, с цивилами оно всегда так. Потом Стас кивает:

– А, ну да. Очень приятно.

– Он нам второе думает везти или как, этот хмырь? – риторически спрашивает самый высокий из них, кажется, Игорь. Привстает, выискивая хмыря с тележкой сканирующим взглядом.

– Привезет, – успокаивает его Стас. – В нем же программа, все четко, без глюков.

– Ага, два раза.

– Ну слушай, не допускаешь же ты мысли, что они люди.

– Кто? – спрашивает Рыська.

Стас загадочно понижает голос:

– Эти, которые здесь работают. Ну, персонал.

Из его дальнозорких очков со значением глядят в упор большие и выпуклые, как у стрекозы, голубые глаза. Это он так шутит, наконец доходит до Рыськи. Ну и дурак. Нашел, где и когда.

Она смотрит на своих. Пес чуть ли не влип всей мордой в тарелку с борщом, Контесса аристократично поклевывает салатик, а силуэты Тима и Белоры обозначаются темным и матовым на фоне стекла, без лиц, без деталей. Там, за стеклом, замечает Рыська, начинается дождь, всю стену равномерно обседают прозрачные бусинки капель.

К соседнему столу подъезжает тележка, хмурый мужик протягивает Тиму тарелку, тот ставит ее перед Белорой. Рыська отворачивается.

– Мы типа раньше пришли, – недовольно бормочет Игорь.

– А те, кто сзади нас, уже едят! – с готовностью подхватывает ушастый Андрей. Стас морщится.

Через две минуты лязгающая тележка подкатывает и к ним. Официант, Рыське он скорее напоминает служителя морга, точными движениями автомата выдает на стол четыре тарелки второго, курицы с рисом. Рыське достается кусок грудки, она больше хотела бы ножку, но попросить поменять порцию не решается и только говорит:

– Спасибо.

Мужик не реагирует, тележка дребезжит дальше по столовой. Стас глядит на Рыську глазами грустной стрекозы. Поясняет:

– Они не могут быть людьми. Людей больше не осталось, только мы. Это данность, надо привыкнуть.

Андрей советует ему заткнуться. Получается невнятно из-за волокон мяса, застрявших у него в зубах, где он безуспешно ковыряется языком. Игорь ест сосредоточенно, спортивно, без лишних движений. Рыська смотрит в тарелку. На куске мяса дрожит лоскут пупырчатой кожи, омерзительный, жирный. Рыська залпом выпивает компот и встает из-за стола.

– Приятного аппетита, ребята.

– Спасибо, – отзывается за всех Стас. – Увидимся еще.

Уже в холле она вспоминает, что у нее нет ключа от номера. Останавливается подождать своих. Здесь тоже одну из стен почти полностью занимает огромное окно, в него стучит мелкий и мерный дождь. Деревья в окне по-осеннему гнутся под низким небом. Так странно: купались меньше часа назад, и было почти лето. Терпкого вкуса моря внутри теперь, после обеда, Рыська совсем не чувствует.

Люди начинают тянуться к выходу. Мимо нее проходят две старушки, крупная и сухонькая, беременная женщина, парочка миниатюрных японцев, седовласый импозантный мужчина, та семья с пляжа, с веснушчатыми детьми, две девушки в мини, на которых пялились ребята за столом… Наконец, появляются Контесса и Пес. Наевшийся до отвала, довольный, масленый, Пес приобнимает Рыську за талию и шепчет интимно в шею:

– Благородная Рысь, имеется заманчивое предложение прогуляться в близлежащий магазин с целью пополнить запасы полусухого красного и соответственной закуси. Идемте с нами!

Она оглядывается к окну:

– Дождь.

– Ерунда. – Пес настроен решительно. – Зато потом будет чем согреться.

– А… – Рыська смотрит в дверной проем столовой.

– А Белора и Тим подождут в номере, – приглушив голос, со значением говорит Контесса.

Так. Понятно. Рыська отступает к окну, отворачивается, сглатывает незаметно. На стекле обозначается ее отражение, темный силуэт с искрами хищно сузившихся желтых глаз. Никогда. Ни за что.

– Ключ у них? – спрашивает она, и голос умудряется не дрогнуть.

– Идиот, рряв! – отзывается за спиной Пес. – Вечно забываю про этот ключ. У меня.

– Сейчас будут идти, отдашь, – советует Контесса.

Рыська совершает резкий поворот:

– Давай сюда. Я за зонтиком сбегаю.

– У тебя даже зонтик есть? Нифига себе, запасливая…

Дальше она не слышит. Выхватывает из его руки деревянную грушу и бежит вверх по лестнице. Соображает, что поднялась на третий этаж, возвращается, сворачивает в правое крыло. Перед дверью номера напротив как раз толпятся вернувшиеся с обеда студенты, и Рыська кивает им радостно, как если бы они не виделись несколько дней. Отпирает дверь, входит в номер, полутемный и мрачный, сырой и пахнущий дождем из-за незакрытого, наверняка опять Пес позабыл, проема, ведущего на балкон.

Она прикрывает балконную дверь, включает свет в обеих комнатах, номер сразу становится внутренним и уютным, отдельным от всего остального мира. На судьбу которого уже не повлияет никто. Но если есть еще в жизни что-то важное и значимое, пускай на чей-то чужой взгляд и мелкое, стыдное, недостойное, несовместимое с благородным происхождением и женской гордостью… но оно есть, есть! – и она сделает все, что в ее слабых и смешных силах. Она не допустит. По крайней мере, сегодня, сейчас.

И никогда.

Они входят. Шепчутся в прихожей. Затем Тим подает голос:

– Рыська, ты тут?

– Уже уходишь? – спрашивает, входя и улыбаясь, Белора.

Рыська встает с дивана и еще шире улыбается им навстречу:

– Нет. Я никуда не ухожу.

№ 26, стандарт, северный

(в прошедшем времени)

Весь пол был завален распечатками, через которые Андрей сначала попробовал было переступать, а потом плюнул, прошагал через комнату прямо так, оставляя на бумаге рубчатые следы кроссовок. Игоря он обнаружил на диване у окна, лежащего ничком, с головой под пледом, дрыхнущего без задних ног, из-под пледа торчащих. Ну-ну.

Хохотнул и с размаху возложил руку ему на плечо.