– Ефремов не отвечал?

– Вроде нет. Потом просто прервалось.

– Ну, хорошо, а что дальше?

– Потом зазвучали голоса у Ефремова.

– Сразу?

– Нет, попозже. Минут через пять-семь.

– А вы не уснули? Бывает, только голову на подушку – и тут же в сон. Могло больше времени пройти, как вы думаете?

– Да бог его знает. Знаю только, что я услышал, как в квартире Ефремова они друг друга костерят, или, по крайней мере, Ефремов костерил другого, а другой то ли молчал, то ли шуму не хотел поднять, а потом вдруг стрельба. Раз-два и готово! Прям как в кино. И тишина, жуть, тишина. Я перетрухнул не на шутку, да и дело нешуточное, и я так отсиделся минуты две-три, не меньше, пока у меня руки да ноги не перестали ватными быть, и бегом звонить в милицию, а когда осмелился к глазку подойти, у Ефремова в квартире уже покойницкая тишина стояла, а дверь нараспашку осталась открытой… И мне показалось, что лежит в коридоре кто-то… а я думаю, это просто-напросто игра света, что мерещится! но я до того еще услышал, прямо из комнаты моей, через стены аж, как мужик какой-то с грохотом и топотом вниз по этажам ломанулся, что черт из табакерки.

– После стрельбы? – уточнил Ламасов.

– Ну да. Я, значит, отдышался и перекрестился, и сперва Ефремову попробовал позвонить по телефону, но никто не ответил. Я не верил, что его труп там лежит, но высовываться, чтобы проверить – мне духу не хватило, страх взял. Тогда я уже и набрал милицию.

– Значит, на все про все было два звонка: Ефремову от кого-то, но он не ответил. И Ефремову от вас, опять безответно. В первый раз он еще был жив, а потом уже мертв, верно?

Акстафой кивнул.

– Пожалуй, да.

– А звуки стрельбы слышали?

Акстафой показал на пальцах:

– Да, по меньшей мере – два. И один громкий. Вот так, бах-бах, бах! – один за другим сразу волной. Громко и четко, я даже и не сообразил, что это, потом уж только, одно понимание за другим подтянулось.

– В квартиру Ефремова не заходили? – спросил Ламасов.

– Я же сказал! Я за дверь носа не высунул до вашего приезда.

– А в окно не выглянули? – показал рукой Данила.

– Не додумался.

– В оружии разбираетесь?

– Немного. У меня друг по молодости интересовался оружием. На войне и сгинул, вроде как…

– Так из чего стреляли, по-вашему?

Акстафой пожал плечами:

– Да по звуку пистолет стрелял. И… ружье? А вы что, сами не видите? Там же следы какие-то должны остаться.

– Ага… – равнодушно ответил Ламасов и спросил: – Что конкретно вы слышали из разговора?

– Ну, Ефремов о каком-то Тарасе говорил.

– О Тарасе?

– Да, это имя я слышал отчетливо.

– Что именно Ефремов сказал?

– Ну… мол, спрашивал, ты моему Тарасу в спину стрелял?

– То есть Ефремов именно спрашивал?

Акстафой промолчал, будто не понял вопрос.

– …Он спрашивал или утверждал?

– Может, и утверждал, но о каком-то Тарасе он точно говорил.

Данила и Ламасов коротко переглянулись.

– Вы не ошибаетесь, Алексей?

– Вот… вы так сомневаетесь, ей-богу, и меня сомневаться заставляете! Но я точно слышал, что Ефремов так и говорил, и кричал он громко, кричал, мол, профурсетка фашистская..!

– Профурсетка фашистская? – с ухмылкой спросил Данила.

– Да, так и сказал, богом клянусь, своими словами… ушами, то есть, слышал, мол – за Тараса ответишь мне, и пошло поехало. У меня сердце в груди скакало бешено, но я четко слышал. У нас ведь, говорю, стены – что нет стен, хотя я за эти месяцы ни одного кривого слова от Ефремова не слышал, а тут – на те! – как понесло, и до стрельбы дошло.

– А имен никаких не слышали, кроме Тараса?

Акстафой задумался.

– Не могу вспомнить, но, по-моему, нет.

– Ясно. Но вы покумекайте.

– Покумекаю.

– Скажите, а Ефремов к вам на днях не заходил?

Акстафой пожал вялыми плечами:

– Он изолированно держался, как и я.

– То есть – нет?

– Нет… Зачем бы ему?

– Он вас не просил ему спиртное купить?

– Ничего я ему не покупал.

– И по квартире ему не помогали?

– Он не просил, а я не предлагал.

– А посторонние вам не попадались на глаза?

– Еще как попадались. У нас тут, товарищ лейтенант, блудилище настоящее, проходной двор, публика тут всякая крутится, по ночам в особенности, кто покурить да потрындычать забежит, кто от мороза погреться у батарей, бомжи да шалашовка всякая дворовая лезет, торчки занюханные, ночью сна нет, орут как резаные да хохочут по нервам, кошек и собак запускают, ишь ты, какие жалостливые, а потом сортирня – мочой воняет, да и сейчас половина квартир-то уже пустует, народ отсюда при первой возможности, при первой удаче когти рвет. Уродливый это район. Но я ничего не могу утверждать. Я и сам-то тут надолго засиживаться не планирую. Дураком буду! А патрулируют пусть участковые ваши, кто здесь чем занят.

Ламасов выключил диктофон – валики синхронно перестали вращаться, пленка перестала накручиваться – и поднялся.

Акстафой спросил, как бы из учтивости, из человечности:

– А сколько Ефремову лет-то было?

– Девяносто семь, – ответил Ламасов. – Он ветеран великой отечественной. Его сын Тарас с нами в милиции служил.

Акстафой, угрюмый и беспокойный, промолчал.

– Еще вопрос. Это вы, значитца, стенку над лестничным маршем закрасили?

Акстафой поднял удивленные, недоуменные глаза:

– Ну я.

– Сегодня, я так понимаю.

– А при чем тут стенка?

Ламасов не ответил, Крещеный молча наблюдал.

Акстафой пожал плечами и безынициативно процедил:

– Да, сегодня.

– Мне просто интересно. Дотошный я. В котором часу?

– После полудня, между часом и тремя.

– Ясно. На минуту мы отлучимся, – сказал Ламасов.

– Мне вас еще ждать? У меня сегодня смена ночная на работе…

– Пока не знаю, но спать больше не ложитесь.

Ламасов на первый взгляд шутливо, хотя и безразлично, пригрозил ему пальцем и совсем неожиданно спросил:

– Оружие огнестрельное у вас имеется?

– У меня?

– У вас.

– Какое-такое оружие? Пистолет, что ли?

– Допустим, пистолет.

– Дома, что ли? Здесь вот… что ли… Да ну!

И, невольно вскинув руку, Акстафой устало заерзал на табурете, пепел с сигареты упал ему на брючину рейтуз.

– Так есть или нет?

Акстафой категорично, оскорбленно запротестовал:

– Нет и не было никогда, подальше держусь от таких вещей. Я привык себя с малолетства человеком умственного труда считать.

– Понимаю.

– А почему тогда спрашиваете? Странный вопрос…

– Просто в голову пришло. У Егора Епифановича пистолет из квартиры пропал. Вот я и подумал, может, вы все-таки к нему заглянули… Или, на крайний, голову в подъезд высунули, а пистолет, пистолет его, из которого Ефремов стрелял – как бы это выразиться, – слямзили у покойного. Он ведь совсем близко мог быть к вашей двери, покойный то на полдлины тела на лестничной площадке распростерся. Только, так сказать, ноги в квартире остались. Вот я и подумал, может, вы себя так защитить хотели?

– Защитить?

– Ругать вас я не буду, чесслово, сам знаю, что среднестатистический человек в экстремальной ситуации склонен к опрометчивым поступкам, но если уж пистолет взяли, лучше не доводите до греха – сознайтесь сразу.

Прежде серое лицо Акстафоя пульсировало нечистой кровью:

– Глупости какие… среднестатистический? При чем тут какая-то статистика! Зачем мне такое вытворять?! Не брал я. Я же не самоубийца, не шизик вроде, чтобы мне на рожон лезть под пули! Кто его убил, вон он пистолет и взял – а мне-то чужое оружие зачем?

– А свое?

– Нет, своего тоже нет. Ни своего, ни чужого, я – пацифист, до мозга костей, как говорится.

Ламасов понимающе кивнул и степенно поклонился:

– Нам надо отлучиться. Спать не ложитесь.

– Уснешь тут теперь с вами, умеете вы успокоить.

– И дверь не запирайте, пока мы не уйдем.

– А скоро уже?

– Как закончим.

– А труп когда увезете? А то как бы дом не продушился… ну, запахом-то. Понимаете?

– Увезли уже.

– Ну, и на том благодарю.

– А стрелял убийца, к слову, из ружья.

Когда Ламасов обулся, и они с Данилой вышли, беззвучно притворив дверь, Данила застопорился на мгновение и опять заглянул к Акстафою, постучавшись костяшками пальцев.

– Алексей?

Акстафой выглянул из-за угла.

– Ну, что еще?

– Я ваш разговор слышал.

– Мой разговор… Какой разговор? Я молчал.

– Не сейчас, раньше. По телефону.

Акстафой пробормотал:

– А-а, и?

– У вас сын пропал?

– Что… сын? А, Глеб. Нет, просто загулялся, парень молодой, ему в жизнь входить, контакты налаживать и перспективы, а мать его на приволье не пускает, будто он только-только ясельную группу покинул! Парень яйца разбить не может, чтобы омлет приготовить, а ей все надо ему шапку да шарфик подвязать, сопли утереть, ползунки подтянуть да пеленки выстирать.

– А сколько ему?

– Да большой уже… Семнадцать лет, главное, что мозги есть.

– Ну, если он до утра не объявится, вы звоните, а то жена вас в покое не оставит. С ума сведет звонками.

– Ничего с ним не будет, найдется, он парень взрослый, а телефон я снял. Потому как с ума она и вправду меня сведет.

Данила напряженно улыбнулся, и глаза его, крохотные и сощуренные, глядели куда угодно, только не на опротивевшего ему Акстафоя.

– До свиданья.

Акстафой небрежно, ущемленно, заносчиво фыркнул:

– До свиданья… и, скептически подтрунивая, добавил, – ни пуха, ни пера, следователи!