Он воистину внушал трепет.

«Воин Божий, – подумал Афанасий, склоняя голову в почтительном поклоне. – Да пожалеет Господь того, на кого падет твой гнев!»

– Умер? – спросил Николай с утверждающей интонацией. – Он умер?

– Да, отец мой… – ответил Афанасий, не поднимая взгляда.

– Мучился перед смертью?

– Нет. Отошел без мук. Сознание к нему так и не возвращалось.

– Ну, вот и все… – сказал епископ с неожиданно искренней грустью в голосе. – Да будет ему земля пухом во веки веков. Аминь.

Афанасий ничего не ответил, только перекрестился вослед Николаю и снова склонил шею в поклоне.

Епископ прошелся по комнате, отведенной ему под покои, раскачиваясь, с трудом переставляя распухшие подагрические ступни. Лицо его было мрачным, брови насуплены, край узкого рта недовольно и нервно подергивался. У окна, выходящего на восток, он остановился и замер, упершись взглядом в рассвет, заложив руки за спину, явно приводя мысли и душевное состояние к спокойствию.

– Я хочу поговорить с тобой, Афанасий, – произнес он своим высоким, резким, как визг ребенка, голосом.

– Я слушаю вас, отец мой.

Николай обернулся и резким жестом руки отправил секретаря, в ожидании замершего в углу над списками, прочь. Писчий ссутулился, по-вороньи же складывая крылья широкой сутаны, встал да плавно и почти неслышно скользнул за порог, аккуратно прикрыв за собой набранную из дубовых досок дверь.

Лязгнула щеколда.

– Достаточно ли ты тверд в вере своей? – вымолвил священнослужитель негромко. Афанасию даже пришлось напрячь слух, чтобы разобрать, что говорит собеседник.

Вопрос прозвучал настолько мягко и осторожно, что, казалось, его задал не Николай, а совершенно другой человек. Даже визгливые интонации, свойственные голосу епископа, внезапно исчезли.

– Могу ли я доверять тебе?

И взгляд священнослужителя стал другим.

Нет, жесткость из него никуда не делась, а вот угроза, от которой по спине волнами бежал холод, исчезла. Вернее не исчезла, Афанасий хорошо разбирался в людях – притаилась до времени.

– Готов ли ты послужить церкви так же преданно, до последнего вздоха, как служил Константину?

– Да.

– Хорошо. Тогда скажи мне, что ты думаешь об арианстве?

– Ничего, отец мой. Это ересь, что о ней думать? Господь знает, кто прав, а кто заблуждается. Он наставит заблудших на путь истинный.

– Вот, значит, как… – Николай усмехнулся. – Достойный ответ. Думаю, что самого Ария он бы изрядно огорчил. Значит, учение Ария тебя не волнует? Хорошо. Но ведь твой хозяин был благосклонен к Арию и его ученикам. Как ты думаешь – почему?

– Покойный император был добрый человек, отец мой. Он не делил людей по вероисповеданию, только по делам их…

– Так он, по-твоему, был добр? Интересно, что бы тебе на это ответила Фауста…

– Добрый человек, – сказал Афанасий осторожно, – пока живет, совершает разные поступки. Иногда добрые, иногда злые. Весь вопрос – каких под конец жизни будет больше? За что, в результате, придется держать ответ?

– Хорошо сказано, – заметил Николай мимоходом и снова зашагал по комнате.

Тени от горящих факелов так играли на его лице, что рассмотреть застывшее на нем выражение было практически невозможно. Но Афанасий чутьем своим ощущал, что Николай раздумывает и мысли его недобры.

Дожить бы до утра, подумал начальник императорской стражи с внезапной тоской.

А рассвет все не наступал, хотя небо за окнами уже налилось красным и внизу, в оживавшем под первыми лучами саду, вовсю кричали соловьи.

– Не просто хорошо сказано, а неожиданно хорошо сказано для того, кто призван хранить чужое тело и не обязан заботиться даже о собственной душе. Наверное, много думаешь о сути вещей, Афанасий? Ты слишком умен для воина. Слишком. Это не похвала, я не люблю умных – в них слишком мало истинной веры. А сомнений выше меры… Надеюсь, ты не такой. Впрочем, посмотрим… Ты учился?

– Да, отец мой.

– Это заметно. И я не знаю, хорошо или плохо будет сказываться твоя образованность на деле, которое я хочу тебе поручить…

– Это вам решать, святой отец.

– Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав! От моего решения, – произнес Николай медленно, нарочито медленно, так, чтобы до собеседника наверняка дошел смысл каждой произнесенной фразы, каждого слова, – будет зависеть многое, сын мой. Жизнь твоя и смерть, например. Потому что если я посвящу тебя в свой замысел и усомнюсь – тебе не жить, Афанасий. Ответственность моя перед верой так велика, что кровью мне рук не запятнать – она будет прозрачной водой на них! Мне простится все, что я не совершу. Убийство – самая малая цена за успех задуманного. Вины моей в чужих смертях не будет – только почет. И в глазах Бога, и в глазах церкви я останусь чист.

– Мал человек, ничтожен перед целями Господа, – сказал Афанасий. – Жизнь его не стоит ничего, кому как не мне знать это? Меня учили отнимать жизни с самого детства. Это суть моего ремесла – отнять чужую жизнь, чтобы сохранить жизнь императора. Но даже когда человек мал, дела его могут быть велики – все зависит от цели, что он перед собой ставит. И если вы, святой отец, так уверены, что вам все простится, то пусть вам воздастся по вере вашей. Мой же долг на эту минуту исполнен. Раньше у меня было две клятвы – одна императору, другая Господу нашему, Иисусу Христу. И та, что я дал императору – была дана первой. Теперь же осталась одна, отче. Вам решать – доверять мне или не доверять. Господу же решать – жить мне или умереть. Больше некому.

Горячим воском истекали минуты.

– Хорош был твой наставник, – ответил епископ чуть погодя и недобро сверкнул из-под седых бровей водянистым глазом. – И ты ему под стать. Спрошу еще раз, не о вере твоей – вижу, что ты веруешь! – а о том, готов ли ты за веру свою делать не то, что велит тебе Бог, а то, что сделает церковь твою неуязвимой во веки веков? Готов ли ты творить зло ради добра, чтобы вечно славилось имя Его?

В покоях воцарилось молчание, нарушаемое только треском пламени да соловьиными трелями в саду. Оба молчали. В комнате стало серо, и собеседники без труда видели лица друг друга. Молодой телохранитель почившего императора был бледен, на щеках же седого епископа выступили красные яркие пятна.

– Только не спрашивай меня, что такое зло, – произнес Николай с нехорошей усмешкой. – Вопрос написан у тебя на лице, Афанасий, хоть ты и не задаешь его вслух! Я этого не знаю. И что такое добро – не знаю. Никто этого не знает, один Бог! Но зато я знаю, что полезно для нашего дела и нашей Церкви. И для того, чтобы ответить на мой вопрос, тебе надо будет решить – доверяешь ли ты мне так, как доверял своему императору? Если скажешь «нет» – ты уйдешь отсюда и проживешь жизнь так, как хочешь – пока мы еще не коснулись никакой тайны. Если скажешь «да» – ты проживешь ее, как надо Церкви и Богу, но об истинной твоей роли, о сути твоего служения Господу мир не узнает ничего. Ничего и никогда! Но ты и твои потомки вкусят плоды этого служения.

Афанасий молчал.

– Это просто, – сказал епископ, не снимая с лица улыбку, похожую на гримасу. – Так же просто, как прыгнуть с крепостной стены с Его именем на устах и уцелеть. Или прыгнуть и умереть во славу Его. Всего-навсего – вопрос веры. Так да или нет, сын мой? Решайся же! Да или нет? Пока новый день еще не наступил…

– Почему я? – спросил Афанасий с мукой в голосе.

Наверное, он хотел бы ее скрыть, но страдание прорвалось сквозь нарочито бесстрастную интонацию.

– Потому, что в Доме Божием тебя никто не знает, но при том ты истый христианин. Ты всю жизнь свою был тенью императора и никогда не участвовал в делах Церкви, но ты истый ее слуга. Ты человек с мечом! Воин Господа, умеющий не только молиться, но и убивать. Ты молод и имеешь время на осуществление моего плана, а он требует многих лет труда! Я думаю, что знаю тебя, я наблюдал за тобой более трех лет, и уверен, что ты справишься с заданием. И наконец – ты искренне веруешь, и это главное, что есть в тебе. Без искренности в вере ты никогда не сможешь стать тем, кем должен стать. Мне нужен тот, кто не будет ведать сомнений. Достаточно у меня причин, чтобы избрать тебя из всех? Как ты думаешь, сын мой?

– Да, святой отец, вполне достаточно…

Солнце наконец-то вынырнуло из-за горизонта, и в покои епископа хлынул яркий, режущий покрасневшие от бессонницы последних дней глаза Афанасия.

– Да, ты не знаешь, что я тебе предназначил, но все-таки я спрошу тебя еще раз: пойдешь ли ты по дороге, которую я открою тебе? Каков твой ответ, сын мой?

Слова с трудом пробивали себе путь сквозь гортань бывшего императорского телохранителя, но все же – пробивали. Епископ был неплохим психологом. Если бы этот разговор состоялся не в тот момент, когда Афанасий второй раз в жизни чувствовал себя осиротевшим, хоть и свободным, а несколькими днями позже, когда острое чувство потери близкого человека сошло бы на нет, сменившись тупой болью от утраты, а радость обретения собственного пути стала бы нестыдной и зримой – и ответ был бы совершенно другим.

Но Николай вовремя подхватил выпавший из мертвых рук Константина флаг.

И ответ прозвучал.

Именно такой ответ, какой епископом и ожидался:

– Да. Распоряжайтесь мной, святой отец.

– Вот и хорошо, – сказал епископ с максимально возможной лаской в голосе. Он не сдержался и удовлетворенно потер друг о друга поеденные подагрой кисти. Глаза его сверкнули красным, и он, отвернувшись, поспешно прикрыл их веками.

Дело было сделано. Или, во всяком случае, ему было положено желаемое начало!

– Как тебя звали до крещения, сын мой?

«Он ведь знает ответ, – подумал Афанасий, глядя в глаза новому принципалу. – Он все обо мне знает!»

– Сервий, отец мой…

– Хорошее имя. Отныне забудь имя «Афанасий»! Сервий! Ты будешь зваться только так, потому что с этой минуты официальная церковь не имеет к тебе и делам твоим никакого касательства. Ты никогда не был крещен. Ты никогда не переступишь порога храма для молитвы или покаяния. Но… Служить и защищать Церковь – это твоя святая обязанность. Жить для нее и молчать об этом. С сегодняшнего дня и до конца времен… Амен!

Николай протянул Сервию свою руку с раздутыми от болезни суставами и красноватой нездоровой кожей, пахнущую лекарственными притираниями и хворью. На безымянном пальце блестел черным камнем массивный перстень.

Бывший императорский телохранитель склонился в поклоне и на мгновение замер, застыв губами над кольцом.

Но только на мгновение.

Так и не подняв на епископа глаз, чтобы не передумать, он приник к черному камню в поцелуе…