Другие склады и экспедиции этого места лежали в дымке летнего зноя. Хотя было всего десять часов, воздух уже нагрелся и был наполнен запахом, который я вдыхала здесь впервые в жизни. Я бы не смогла его правильно определить, он состоял из всевозможных частей – грязи, технической смазки, горелых тормозных колодок, затхлой мебельной обивки и старых шкафов. Это была смесь из всех мыслимых испарений индустрии и, конечно, железа, ржавчины, подгнившей оплётки кабеля и обломков, хрустящих под подошвами. И всё это пахло. Не воняло, нет, для этого местная аура была слишком мало взволнована. Она не набивалась в нос и не заставляла глаза слезиться. Запах скорее оседал на дно души, чем лез в нос. И это успокаивало меня и вызывало любопытство. И когда я пошла дальше, набрела на источник этого аромата, перебродившего в летней жаре: тот хозяйственный двор, в котором Рональд Папен обосновался рядом с экспедицией и автомастерской, был окружён свалками металлолома и предприятиями переработки вторсырья.

Справа от узкой дорожки, которая вела в тупик и тем самым к «Маркизам и идеям Папена», находился огромный земельный участок, на котором чего только не валялось – собранного, разделённого и сложенного в кучки. Блестящие горки алюминия, рядом башни кабеля и проводов и кучи обыкновенного тяжёлого мусора. Как будто какой-то великан сортировал здесь молотый кофе, рис, макароны, муку, манную крупу и сахар. Я никогда раньше не задумывалась о том, что фабрики не только производят, перед этим их сами ещё надо произвести. И как все прочие произведённые вещи – радио там или фен – эти промышленные сооружения когда-то потом становятся не нужны, их разламывают и сваливают на какую-нибудь площадку вроде этой, где из них извлекают сырьё и повторно его используют. И поэтому такая площадка вовсе не кладбище, не место последнего упокоения, а скорее месторождение. Всё, что здесь валяется, ждёт своей новой жизни. Но всё это я поняла далеко не сразу после того, как познакомилась с Аликом.

Я увидела, как он пробирался через кучи лома к огромному железному контейнеру. На этой железяке были закреплены вентили и большие металлические трубки с резьбой. Они в свою очередь тоже были окутаны резиновыми манжетами, и мальчик силился стянуть с них эту толстую резину. Он лазил по этому контейнеру под ярким солнцем, садился на выступы верхом и выглядел так, будто гарцует на бомбе. Я уселась на кучу мусора и смотрела на него, загородившись от солнца ладошкой. Что меня сразу в нём привлекло – это его воля, целеустремлённость в деле и безотказность в задании. Меня это так впечатлило, потому что у меня-то они полностью отсутствовали. Я не могла себе представить, чтобы когда-нибудь так принялась за дело, не говоря уже о ловкости исполнения. В моём мире не приходят к мысли заняться чем-нибудь так, чтобы бросало в пот. Либо это поручается специалисту, либо просто опускаются руки. Моего терпения никогда не хватало даже на то, чтобы накачать колесо велосипеда. Когда шина спускалась, я настаивала на том, чтобы мне купили новый велосипед. При этом у старого недоставало лишь заднего ниппеля. Мама покупала новый велосипед, и я снова каталась.

Мальчик продолжал морочиться с резиновой оболочкой штуцеров, и как раз когда я думала, что она вот-вот стянется, он опускал плоскогубцы и смотрел на свою недоделанную работу, будто соображая, какая может быть альтернатива плоскогубцам.

– Я бы попробовала динамитом, – предложила я.

Он вздрогнул и обернулся. Я сидела метрах в шести от него, но он меня до сих пор не замечал в своих плоскогубчатых медитациях.

– А ты что здесь делаешь? Сюда посторонним нельзя. Здесь опасно.

– «Здесь опасно», – передразнила я.

У него был настоящий мальчишеский голос. Ещё не совсем мужской, а в возмущённом окрике даже чуть высокий, но и приятный, немножко как «Биг ред», жвачка с корицей. Только в виде голоса.

– Слезай давай, – сердито сказал он. – Тебе тут нечего делать.

– А то свалка твоя? – насмешливо спросила я.

– Это не свалка, это ценные материалы для повторного использования.

Я сделала ему одолжение и спустилась с кучи. Он съехал с контейнера ступнями вперёд, последние полтора метра в прыжке. Приземлился в красноватую пыль, она взвилась.

– Итак. Что ты здесь делаешь?

– Ничего. Гуляю.

– Тут нельзя гулять.

– Как видишь, можно.

– Это частная территория.

– И ты никак её владелец?

Он смутился и смотрел на меня, прищурив глаза. Он мне сразу понравился. Но я не хотела, чтобы он это заметил.

– Я тут работаю, – сказал он, словно оправдываясь за свой начальственный тон.

– Ты работаешь здесь? Тебе же нет и пятнадцати, – не поверила я.

– Пятнадцать будет в ноябре, – ответил он, немного строптиво. – И работаю я здесь уже три года. Всегда в каникулы и иногда по будням, если захочу. У меня тут даже своя кабинка есть. С моей фамилией.

– Да что ты говоришь.

– Может, я им не так уж и нужен. Просто пускают меня. Я сам нахожу себе работу. И делаю тут много чего. Записываю свои часы, и в конце месяца мне платят зарплату. – Тут он протянул мне руку и представился: – Алик.

Я потом много раз вспоминала эту первую встречу с Аликом. И думаю, что все семнадцать лет после этого, то есть по сей день, в принципе искала мужчину – такого, как он. У Алика было чувство юмора, карие глаза и загорелая кожа, большой рот и постоянно запылившиеся тёмные кудри. Он был не толстый и не тонкий, не маленький и не большой, как раз средний, среднего роста и среднего телосложения парень, которому было что скрывать, чтобы быть интересным, но и странным он не прикидывался, чтобы производить впечатление. В нём была серьёзность, симпатичная мне, и он старался меня понять. Однажды он сказал, что я действительно большая загадка, и меня бы следовало держать в лаборатории. И впоследствии замуровать в янтарь. И он бы такой себе приобрёл, хотя я и великовата для пресс-папье.

И вот этот перепачканный мальчик стоял передо мной и разглядывал меня, когда я пожимала ему руку. Перед этим он снял великоватые рукавицы-верхонки. Я сказала:

– А что такого интересного – колотить по трубам плоскогубцами?

– Я не колочу по ним, я разделяю материалы, – сказал он поучительно, врастяжку, как с маленьким ребёнком.

– А для чего это?

– Материалы, которые мы здесь разделяем, потом годятся для переработки, а то и для продажи. Вы же дома тоже отделяете бумагу и пластик.

Мы-то дома не разделяем ни то ни другое, потому что Хейко считает, что сортировка мусора – это порог к социализму. А в свободной стране нерушимое право личности обходиться со своим мусором как ей угодно. Я, правда, не переняла эту его аргументацию, но была ему благодарна за неё, потому что она вела к беззаботному устранению всего возможного в один мусорный контейнер. Мы просто об этом не думали. Когда я однажды выложила это Алику, он рассердился и назвал Хейко безответственным человеком. При всём уважении к старшим и не зная его лично.

Я окинула взглядом всю огромную площадку и сказала, что я во всём этом вижу:

– Для меня это всего лишь мусор, дрянь и хлам.

– Да, на первый взгляд его состав не разберёшь. Но на самом деле тут лежат сокровища. Мы собираем, разделяем, очищаем и сохраняем здесь важные материалы, необходимые в промышленности, – поучал он. – Конечно, поначалу это просто классический лом, который перерабатывается в легированную сталь. Так считает большинство из тех, кто видит нашу свалку.

– Хм, – мой интерес уже начал постепенно спадать, но это нисколько не мешало Алику.

– Но мы тут занимаемся инструментальной сталью, то есть сталью быстрой переработки, сталью горячей и холодной обработки, потом, конечно, режущей сталью, которая идёт на фрезы и свёрла. Потом идёт легирование вольфрамом, да и титаном тоже.

– С ума сойти, – сказала я, и это признание ободрило Алика.

– И это ещё не всё. Отдельно идут чистые металлы и новые металлы, их мы добываем тут в мельчайших количествах. Это искусство, чудесное искусство: никель, кобальт, хром, тантал, ниобий, рений, ванадий, марганец, цирконий. Молибден!

– Да, звучит и впрямь молитвенно.

– Молибден! – нетерпеливо поправил он.

– Ну да. И что это такое?

– Переходный металл. Он устраняет хрупкость при производстве легированной стали и применяется для изготовления частей в космической технике, потому что там требуется повышенная жаростойкость. А в качестве сульфита он даёт превосходный смазочный материал.

– Это дико интересно.

– Да, согласен. Про вольфрам я мог бы рассказывать тебе целые истории… – начал он издалека, так что мне пришлось его перебить:

– Да я пошутила. Нисколько это не интересно, – сказала я и тут же пожалела об этом. Этот Алик вызвал во мне слишком интенсивный импульс антиобразования. И я его обидела.

– А, ну извини. Для меня интересно.

Он переминался с ноги на ногу и больше не хотел ничего передо мной раскрывать.

– Значит, гуляешь здесь.

– Да, я живу вон там. – Я повернулась, и действительно за стеной виднелся щипец крыши склада Рональда Папена.

– Ты там живёшь?

– Да, на каникулы приехала. К своему отцу.

– И кто же это?

– Его зовут Рональд Папен.

– У него есть дочь?

Я пропустила это обидное замечание, целиком захваченная удивлением, что он вообще его знает, и спросила, откуда.

– Да его все знают, он же здесь всегда. Человек маркизы.

– Не забывай, кстати, что ты говоришь о моём отце. – Вот уже второй раз за этот день мне пришлось вступаться за Папена перед остальным миром.

– Ой, извини, конечно. Я дурак.

– А сам тоже здесь живёшь?

Алик жил в посёлке километрах в двух от свалки. Приходил сюда пешком или приезжал на велосипеде.

– Непосредственно тут, считай, никто не живёт. Только Лютц в своей автомастерской, твой отец, потом Ахим из экспедиции да, может, ещё кто-нибудь внизу, на Бальдус-штрассе. Точно не знаю. Это место в принципе не предназначено для жилья. Вон туда, ближе к Рейну, есть населённое рурское местечко. А здесь нет… – Он помотал головой и объяснил, что эта свалка уже не относится к Руру, а принадлежит, если точно, к Майдериху, но мне это было совершенно без разницы. Я уже начинала испытывать желание поесть.

– Мне пора домой, – сказал Алик. – К обеду. Моя мать сердится, если я опаздываю. Хочешь, пойдём со мной?

Я очень даже хотела. И Алик был мне интересен.

– Нет, спасибо. Я не голодна. И мне ещё кое-что надо сделать.

– Что именно?

– По бухгалтерии. Для фирмы моего отца. Так сказать, моя работа на каникулах.

– Понятно, – сказал Алик, закинул на плечо большие зажимные клещи и направился к будке, дверцу которой пришлось дёргать, чтобы сложить туда инструмент.

Мы распрощались, и Алик сел на велосипед, старый голландский велосипед, дамская модель.

– Завтра снова приеду, – сказал он. – Как тебя зовут, напомни?

А я ведь не говорила ему своё имя.

– Ким.

Алик кивнул и уехал. А я осталась со своим голодом. Я просто ещё не была готова.

В следующие два часа я обнаружила, что рециклинг в этой местности играл важнейшую роль. Тут были площадки предварительной обработки отходов строительных и землеройных фирм. И нескольких предприятий сбора и утилизации мусора и лома, а также отработанных масел и других опасных или вонючих веществ. Потом очистительный завод, фабрика бетона, обслуживание локомотивов и гидравлики, а также сооружение переработки карбоновых нитей. Это я прочитала на одной табличке. В окрестности диаметром с километр не было ничего, кроме мусора, бетона, сажи, резины и двух будок с картошкой фри. С севера эту местность ограничивали железнодорожные пути, с юга – канал, соединяющий Рейн и Герне. А местность рядом, может, и была размером с Ханвальд в Кёльне, но по плотности населения могла соперничать с Сахарой. Если Алик передумает и никогда больше тут не покажется, то я, пожалуй, заржавею от скуки и либо рассыплюсь в пыль, либо меня разберут на запчасти фирмы по утилизации.

На обратном пути к складу по тропинке, как бы ненароком отходящей от главной дороги, я обнаружила ещё одну закусочную. «Пивная сходка Рози» ютилась в приземистом строении рядом с автомастерской. Она, казалось, нарочно избегала посетителей, потому что, кроме вывески, ничто не указывало на гастрономическое предназначение этого места.

Остаток дня я провела в агонии. Другими словами не описать мою смертельную скуку. Я легла на кровать и долго таращилась на лампочку. Я обыскала холодильник и подъела все микройогурты «Фрухтцверге», которыми запасся мой отец, явно допуская, что его навестит маленький ребёнок. Я слонялась по территории и пошла к каналу, потом назад, выпила колу. Ещё одну. Включила радио и какое-то время слушала, валяясь на диване. И уже действительно начала тосковать, когда же вернётся мой отец. Или Алик.

В 17:30 Рональд Папен вернулся из своей поездки. Свою старую куртку он снял ещё в пути. Рубашка прилипла к спине. Я сидела у входа на раскладном стуле уже в полутени, и отец шёл ко мне.

– Неслыханное дело! Вот это бурная жизнь, я понимаю, – воскликнул он. – Пролежать на солнце целый день!

– Молибден, – ответила я почти в рифму.

– Что-что?

– Ничего. Ну, а как прошёл твой день? Сколько маркиз ты продал сегодня?

Отец сел на стул рядом с моим. Стул взвизгнул как маленький зверёк.

– Ну вот. Одну. Почти! Они готовы, если я загляну к ним ещё раз года через полтора. Я чувствовал, как у них прямо-таки чесались руки. Но покупку, разумеется, надо как следует обдумать.

– Очень хорошо, верно, – поддакнула я ему.

Вид у него был усталый. Усталый и разочарованный.

– Не надо так уж завышать ожидания, – добавил он, как будто должен был меня утешить. – Они дозреют, они хотят мой товар, только пока не знают.

– Да, ясно, – сказала я. – А сегодня опять колбаски?

Он стукнул себя по лбу:

– Проклятье. Я и забыл. Ну да ладно.

Он встал и своей тенью заслонил меня от солнца.

– Тогда пойдём куда-нибудь поесть. Вставай, я голодный.

Я поднялась и последовала за ним. Папен шёл по двору быстрым шагом, так что я с трудом поспевала за ним. Он направлялся прямиком к «Пивной сходке Рози».

– А тут есть что поесть? – озабоченно спросила я.

– Ну да, иногда бывает. Посмотрим, – сказал он и открыл дверь.

Когда мы вошли, я поначалу ничего не увидела. Но потом, когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что всё мрачное помещение состояло из длинной деревянной стойки, над которой висел некий шкаф. У противоположной стены мигал игровой автомат с барным табуретом перед ним. У мутных окон два столика, с двумя стульями каждый, у стойки ещё пять барных табуретов, три из которых были заняты. Оконные стёкла затонированы коричневым, так что здесь вряд ли стало бы светлее, даже если бы Рози ввернула лампочки больше двадцати ватт. Эта лавка наверняка не ремонтировалась лет двадцать. А Рози – был явно мужчиной.

– А, Картон, – буркнул он, увидев моего отца.

Отец приветливо поздоровался и сказал мне:

– Это Клаус, хозяин заведения. Оно досталось ему от жены, когда она умерла. – Потом он кивнул в сторону троих у стойки: – Вот это Лютц, вон тот Ахим, а там, впереди – Октопус. Осьминог, значит.

– Здравствуйте, – сказала я так же монотонно, как и шокированно. Вид этой группы пьяниц устрашил меня.

– А это что за барышня? – проворчал толстый старик, которого мой отец представил Октопусом.

– Это его дочь, – продребезжал Лютц. Тот автомеханик, с которым я познакомилась ещё утром.

– У него есть дочь?