Инцидент произошел в июне этого года. Монализа Перес из города Холстад в Миннесоте застрелила Педро Руиса, отца ее двоих детей, из золотого крупнокалиберного пистолета Desert Eagle. Пара рассчитывала, что пуля не пробьет книгу, которую Педро держал перед собой. Эта ошибка стоила Руису жизни. Как сообщает The New York Times, 22-летний молодой человек скончался на месте.

По словам Перес, выстрел был совершен с расстояния примерно в 30 сантиметров. Толщина книги составляла чуть меньше 4 сантиметров. Девушка призналась, что поддалась на уговоры после того, как Руис показал ей другую книгу, в которую выстрелил накануне. В первый раз пуля насквозь не прошла.

За несколько часов до инцидента Перес написала в Twitter: “Мы с Педро собираемся снять одно из самых опасных видео за всю историю. Это его идея, а не моя”.

Пара вела свой YouTube-канал, куда выкладывала пранки, обычно безобидные. На одном из видео Руис залезает на дерево и падает. На другом Монализа предлагает своему бойфренду пончик, посыпанный детским тальком вместо сахарной пудры. Тетя Руиса сообщила журналистам, что пара искала популярности, поэтому снимала все более безумные ролики.

На судебном заседании, состоявшемся в пятницу, Монализа Перес признала свою вину. Согласно американскому источнику, девушка, в соответствии с досудебным соглашением, может провести полгода в тюрьме и 10 лет будет находиться под административным надзором. Кроме того, ее могут пожизненно лишить права владеть огнестрельным оружием. Окончательный приговор будет вынесен в феврале. Максимальный срок наказания предусматривает 10 лет лишения свободы.

“Не знаю, о чем они думали. Я не понимаю это стремление молодого поколения ухватить свои пятнадцать минут славы”, – прокомментировал случившееся Джереми Торнтон, шериф округа, где произошел инцидент.

* * *

Несмотря на все старания, мне так и не удалось выяснить, какая именно книга не смогла спасти Педро Руиса от смерти. Известно только, что толщиной она была чуть меньше четырех сантиметров, значит, если плотность бумаги составляла стандартные 80 г/м², то в книге было около четырехсот страниц^[5]. Военный роман? Сборник духовных песнопений? Притчи царя Соломона? Комикс? Мы даже не знаем, была ли она в твердом переплете или в мягкой обложке, не слишком уместной для подобного эксперимента. Тем не менее автор вот этого вот романа забеспокоился и решил из соображений безопасности включить в него несколько лишних глав, в общем-то не представляющих никакой особой ценности, – и перед вами как раз одна из них. Согласно прогнозу компьютерной модели, пуля, выпущенная любимым существом из крупнокалиберного пистолета указанной марки, должна застрять в последних страницах книги. В процессе лабораторных экспериментов пуля повредила задний переплет только в трех случаях из ста и только в одном случае достигла груди волонтерки из числа книжных блогеров. Рана была поверхностной, блогерша сфотографировала ее несколько раз на свой айфон, после чего сотрудники издательства оказали девушке первую помощь.

в моей душе расцвел бутон

Впервые я встретил Нину в день похорон Яна Балабана.

Последний апрельский день 2010 года выдался необычайно ясным. Когда утром я торопился на поезд, небо уже казалось выкроенным из цельного полотна голубого атласа. Это абсолютно не сочеталось – атомный взрыв весны, опаливший светом лица прохожих, и смерть Балабана. Похороны отделяла от нее ровно неделя. Она прошла в какой-то суете и тревоге, от которой я не избавился даже тогда, когда взирал в окно купе на склады и свалки, составляющие пейзаж предместий.

В один из дней той беспокойной и бездарной недели я сидел в аспирантском кабинете на факультете социологии, тупо уставившись в экран компьютера. Из электронного тумана наплывал на меня JSTOR, продукт международного академического сотрудничества, задуманный, по-моему, в Принстоне и постепенно распространивший свои благодеяния на университеты второго, третьего и прочих миров. Задаешь в строке поиска, скажем, social action theory – и база данных мгновенно выдает тебе список релевантных текстов за последние сто лет. Остается только спросить себя: есть ли смысл добавлять к этому списку что-то еще?

Меня не особо радовало, что от экрана издательского компьютера я перехожу к экрану компьютера в аспирантском кабинете, что на обоих экранах у меня одновременно открыто десять вкладок и что в этом и состоит, по сути дела, моя работа. Я чем дальше, тем больше чувствовал себя Великим Компилятором. С тех пор как компьютер, подключенный к интернету, стал основным рабочим инструментом на подавляющем большинстве кафедр, во многих научных сферах поселилась иллюзия, будто новые знания зарождаются исключительно in vitro. Неудивительно, что жалюзи в нашем кабинете для аспирантов почти всегда были опущены. Нам, молодым социологам, совершенно не нужно было знать, что происходит снаружи, к тому же из-за солнечного света экраны бликовали. Большинство аспирантов что-то заполняло в вечно голодной информационной системе университета или листало Фейсбук. Тогда все еще думали, будто Фейсбук – это место для тупой прокрастинации, не догадываясь, что именно там зарождаются их блестящие карьеры политических комментаторов, консультантов по маркетингу или инфлюенсеров.

С самого начала было понятно, что большинство из нас не задержится надолго в этом кабинете с закрытыми жалюзи. Аспирантской стипендии хватало примерно на неделю, поэтому все где-то так или иначе подрабатывали. Те, кто вовремя бросил аспирантуру, пользовались на бирже труда преимуществом: им не надо было в будущем доплачивать за степень.

Я просматривал JSTOR ради того, чтобы написать доклад для конференции. На тему социального протеста в цифровую эпоху. В новом окне я открыл свою статью на аналогичную тему:

Critical Art Ensemble (CAE) – это группа, состоящая из пяти художников, цель которых – поддержание и развитие моделей культурного сопротивления в цифровую эпоху, перераспределения механизмов власти и развития биотехнологий как радикального эксперимента по системной колонизации человеческого тела, до сих пор неприкосновенного в своей биологической природе. CAE очевидным образом основывается на положениях критической социологии второй половины XX века и, в отличие от прочих протестных движений, занимается не только практическими, но и теоретическими вопросами.

Интерес к цифровым технологиям в случае CAE базируется не столько на технократическом подходе, сколько на убежденности, что подобные технологии меняют как устройство властных структур и характер коммуникации внутри них, так и сами структуры в целом. Более того, CAE предполагает, что перераспределение власти, которая утрачивает свою функцию в киберпространстве, чтобы, подобно подземному ключу, забить в новом месте, принципиально влияет на характер стратегий протеста…

И так далее.

Я заблокировал экран компьютера и вышел прогуляться по галерее, опоясывающей атриум. Внизу как раз проходило какое-то мероприятие и стоял гул, как в улье. Собственно все это здание было истинным домом трудолюбия. Каждый спешил куда-то по своим делам, люди в коридорах вежливо здоровались друг с другом, иногда даже обращаясь по имени, но почти не останавливались. Все встречи здесь назначались заранее, будь то заседание кафедры или собрание студенческих проектных групп, которые рассаживались за круглыми столиками в атриуме.

В этих проектных группах неизменно встречались одни и те же типажи. Студентка психологии анорексичного вида с рюкзаком, усыпанным значками, сохранившимися еще со средних классов школы и позволяющими восстановить короткий путь интеллектуального развития их владелицы. Солидно одетый студент международных отношений с портфелем, повесивший свой пиджак на спинку стула, – студент, который раньше остальных понял, что мир в итоге принадлежит тем, кто позабыл чувство неловкости. Социологи, явно знакомые с классическим трудом Георга Зиммеля “Философия моды” и намеренно одевавшиеся так, чтобы ничего о себе не сообщать; хотя, возможно, они выбирали себе безликую одежду неосознанно, от стыда перед четырнадцатилетними рабочими бангладешских текстильных фабрик. Студенты гуманитарной энвироники с деревянными браслетами на запястьях, в толстых свитерах, связанных какой-нибудь старушкой, живущей на границе Моравии и Словакии, с ноутбуками, облепленными логотипами “Гринписа” и “Эмнести интернешнл”. И наконец, шумные журналисты, у которых даже футболки – и те с надписями, потому что там, где не выражено какое-то мнение или позиция, место пропадает зря.

Это все, конечно, стереотипы, но нужно же было на что-то опираться. Впрочем, даже вооружившись стереотипами, я не очень понимал, кто такие эти двадцатилетние. У них не было никакого общего опыта, который бы их объединял и определял. Естественно, они пользовались одними и теми же гаджетами, имели аккаунты в соцсетях, вели более или менее одинаковый образ жизни, но все это скорее формировало их внешнее сходство и заражало нарциссизмом малых различий, как выразился где-то Фрейд.

Я был старше их лет на восемь – вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя представителем другого поколения, хотя между ними и мной не было принципиальной разницы.

Я дважды обошел атриум и, взяв кофе в автомате, вернулся к компьютеру. Под клавиатурой лежали материалы для просеминара, который мне как аспиранту приходилось вести. На этой неделе мы разбирали Фуко. Среди студентов был один незрячий. И когда я спросил, почему иногда интереснее изучать знание о какой-то вещи, чем саму вещь, именно этот студент ответил: “Потому что наше знание о вещи – это и есть ее сущность”.

В рамках семинара о Фуко это было прекрасное замечание, но теперь, сидя в поезде, который вез меня на похороны Балабана, я вспомнил те слова и усмехнулся: когда в жизни случаются действительно серьезные вещи, им все равно, что мы о них думаем.