Yan Lianke

NIAN YUE RI

© Yan Lianke 1997

Yan Lianke

BALOU TIANGE © Yan Lianke 2001

This edition is published by arrangement with The Susijn Agency Ltd.

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2024

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2024

Дни, месяцы, годы

То был год великой засухи.

Дни и месяцы спекались в золу, сожмешь в горсти – а они обжигают ладонь, будто угольки из костра. Гроздья солнц висели над головой докуда хватало глаз. И с утра до вечера старик Сянь-е дышал золотистой гарью своих паленых волос. Иной раз только вытянет руку к небу, а в ноздри уже бьет черная вонь обугленных ногтей. Етить, что за день! Ругнувшись, старик выходил из опустевшей деревни, вставал среди бескрайней тишины, щурился на солнце и командовал: Слепыш, идем! И слепой пес бежал на мутный шорох его шагов и следовал за стариком будто тень.

Старик взбирался на гребень горы, со скрежетом распинывая солнечный свет под ногами. Косые лучи летели из-за восточного хребта, бамбуковыми пиками вонзаясь в кожу на его лице, руках и ногах. Щеки горели, как от затрещины, а в глубоких морщинах, разбегавшихся к виску от подставленного солнцу глаза, залегла красная боль, словно там пряталась целая россыпь раскаленных бусин.

Старик шел помочиться.

Слепой пес следовал за ним.

Третью неделю старик и пес поутру первым делом отправлялись справить нужду на южный склон горы Балибань. Там было поле старика, на котором взошла кукуруза. Один-единственный росток, он неприкаянно зеленел на выжженном засухой склоне, и казалось, краска вот-вот треснет и осыплется со стебелька. Но его зелени хватило, чтобы напитать спекшиеся в золу дни Сянь-е вязкой влагой. Моча – это удобрение. Моча – это жидкость, и старик со слепым псом всю ночь копили мочу, чтобы наутро полить и удобрить кукурузу. Сянь-е представил, что за минувшую ночь кукуруза подросла еще на два пальца и, со свистом рассекая воздух, выпустила пятый лист. При мысли об этом сердце Сянь-е скрутилось мохнатой гусеницей, в груди разлилось мягкое тепло, а на губах распустилась румяная улыбка. Кукуруза за раз выпускает по одному листу, думал старик. Отчего же софоры, вязы и туны выпускают сразу два листа?

Скажи, Слепыш, обернулся старик к слепому псу. Почему деревья дают сразу по два листа, а кукуруза с пшеницей – по одному? Сянь-е глянул на пса и зашагал дальше, погруженный в свои мысли, словно и не ждал ответа. Он поставил ладонь козырьком, посмотрел на запад, куда метили солнечные лучи, и увидел, что голая земля на дальнем склоне засияла, будто червонное золото, а по ней расстелилась густая алая пелена. Сянь-е знал, что это пар, который настырное солнце тащит из отдохнувшей за ночь земли. Вблизи было видно, что весь склон вдоль и поперек изрезан трещинами, и уцелевшие лоскуты земли походили на осколки огромного раскаленного котла, упавшего с неба на хребет Балоу.

Деревенские давно хотели уйти, пшеница засохла на корню, поля на хребте превратились в пустошь, травы и деревья пожухли, и надежды крестьян умирали, словно листья по осени. Дни без дождей складывались в месяцы, но когда настала пора осеннего сева, небо вдруг затянуло тучами, и деревенские улицы наполнились звоном гонгов и криками: осенний сев! Осенний сев! Небо дарует осенний сев! Кричали мужчины и женщины, старики и дети, и голоса их были слаще пения артистов со сцены, они катились рекой по деревенским улицам, с востока на запад, с запада на восток, от околицы и до самого гребня.

– Осенний сев!

– Осенний сев!

– Небо посылает дождь, чтобы мы засеяли землю!

Хребет дрогнул от густой разноголосицы, воробьи испуганно вспорхнули с веток, заметались в небе, и перья кружили над деревней, будто снежные хлопья. Куры и свиньи застыли у ворот, скованные белой оторопью. Коровы рвались с привязи, и ясли в хлеву наполнились иссиня-черной кровью из порванных ноздрей. Собаки с кошками забрались на крыши и перепуганно глядели оттуда на своих хозяев.

Тучи три дня гуляли по небу.

За эти три дня в деревнях Люцзяцзяньцунь, Уцзяхэцунь, Цяньляньцунь, Хоуляньцунь, Шуанмачжуанцунь – словом, во всех деревнях на хребте Балоу люди достали из закромов семена кукурузы, припасенные к осеннему севу, и зарыли их в землю, чтобы успеть перед дождем.

А спустя три дня тучи рассеялись. И хребет вновь опалило жгучим, раскаленным солнцем.

Спустя еще две недели кто-то из деревенских запер двери, повесил замок на ворота, собрал пожитки и ушел из деревни, спасаясь от засухи и голода. А через два дня люди валом повалили из деревни, словно муравьи, которые ищут себе новый дом. Уходили целыми толпами, и горная тропа ни днем, ни ночью не знала покоя от беженцев, их нестройный, суматошный топот долетал до деревни и гулко бился в запертые двери и закрытые ставни.

Сянь-е уходил в числе последних. Был девятнадцатый день шестого лунного месяца, Сянь-е покидал деревню с двумя десятками односельчан, и его спросили: куда же нам идти? Сянь-е отвечал: на восток. Люди спросили: а что там, на востоке? Он сказал: через тридцать, самое большее – пятьдесят дней ходу будет Сюйчжоу, там народ не бедствует. И люди пошли на восток. Жгучие красные лучи опаляли горную тропу, пыль взлетала из-под подошв и со стуком опускалась на землю. Но когда путники поравнялись с горой Балибань, старик решил напоследок справить нужду на своем поле, а вернувшись, сказал: дальше идите без меня, идите все время на восток.

– А как же ты?

– На моем поле взошел росток кукурузы.

– Сянь-е, да разве он спасет тебя от голода?

– Мне семьдесят два года, я и трех дней не отшагаю, умру по дороге. Все равно умирать, лучше доживу последние дни в деревне.

И Сянь-е остался. Черная вереница путников уходила все дальше и дальше, под знойным солнцем напоминая дым, медленно тающий в воздухе. Старик стоял на краю поля и смотрел им вслед, и когда дорога наконец опустела, сердце его придавило глухой тишиной. Сянь-е вздрогнул: теперь во всей деревне, на всем хребте Балоу остался он один. Грудь распирало от бескрайней пустоты, тело поросло мертвым безмолвием, и перемена эта наступила так же резко, как на смену сухому теплу приходит поздняя осень.

Когда солнце выросло над восточной грядой и из золотисто-желтого сделалось ярко-красным, старик и пес по обыкновению поднялись на склон горы Балибань. Старик издалека увидел кукурузный росток: высотой со столовую палочку, он одиноко зеленел посреди поля в один му и три фэня^[1] и под бурыми солнечными лучами напоминал бьющий из-под земли родник. Чуешь, Слепыш? Старик обернулся к слепому псу и спросил: чуешь, как пахнет? Влагой и нежностью, этот запах за восемь, а то и за десять ли^[2] слыхать. Пес вскинул морду, потерся о ногу старика и молча затрусил к стебельку.

Впереди был глубокий овраг, до краев полный сухим жаром, и сегодня этот жар снова выплеснулся наружу, опаляя лицо старика. Старик снял белую рубаху, смял ее и вытер лицо полотняным комком. В ноздри ударил запах пота толщиной в три, а то и пять чи^[3]. Вот это будет удобрение, подумал старик. Дам кукурузе еще подрасти, а недели через две постираю рубаху и полью стебелек грязной водой, будет ему пир, как на Новый год. Старик бережно сложил рубашку и сунул под мышку. Теперь кукуруза была совсем близко – кустик высотой в один чжа^[4] с четырьмя листами – пятый лист, о котором мечтал старик, так и не вырос. Сянь-е оглядел росток, смахнул приставшие к его макушке пылинки и почувствовал, как из сердца поднимается холодная волна огорчения.

Пес потерся мордой о ногу старика, обежал кукурузу по кругу, потом еще раз. Слепыш, забирай подальше, скомандовал старик. Тогда пес встал на месте и вскинул морду на хозяина, давая понять, что ему уже невмоготу, а из пасти его вырвался стон, протяжный, как сизая плеть.

Старик знал, что псу не терпится помочиться. Он подошел к сухой софоре у края поля, снял с гвоздя мотыгу (после работы Сянь-е все инструменты вешал на софору), вернулся к ростку, цокнул мотыгой с западной стороны от стебля (вчерашняя ямка была с восточной стороны) и тогда лишь скомандовал: ну, вперед.

Пес вовсю поливал росток, а старые глаза Сянь-е вдруг застыли, уставившись в одну точку. Веки дернулись от боли, в груди затрещало: на двух нижних листках старик заметил мелкие круглые крапины, будто к кукурузе прилипла пшеничная шелуха. Неужели от сухости? По утрам я прихожу сюда справить нужду, на ночь исправно поливаю землю, с чего бы ей сохнуть? Пока Сянь-е разгибал спину, в лоб ему ударил серебряно-золотой звон струи Слепыша, и он понял: жухлые крапины на кукурузе вовсе не от сухости, а от перекормки. Собачья моча питательней и горячее человечьей. Слепыш, ети твою прабабку! Хорош ссать! Старик наподдал псу ногой, так что тот отлетел на добрых пять чи и рухнул на окаменевшую землю, будто мешок с зерном. Я тебе покажу, как ссать, кричал старик. Извести мою кукурузу задумал?

Пес растерянно замер на месте, сухие колодцы его глаз вмиг наполнились влагой.

И поделом тебе, сказал старик. Смерив пса недобрым взглядом, он опустился на корточки, расправил на ладони нежный листок, осмотрел жухлые крапины на его прозрачной нефритовой глади и бросился вычерпывать из ямки белую пену собачьей мочи, а с ней и влажную землю, затем подхватил мотыгу, засыпал ямку, разровнял ее сверху тупым концом мотыги и сказал: идем в деревню за водой. Нужно смыть удобрения, да побыстрее, иначе кукуруза сгорит по твоей милости, и двух дней не протянет.

И пес той же дорогой затрусил обратно к гребню, старик шагал за ним следом, и горячее эхо их шагов сухими листьями кружило в воздухе, опадая на выжженную солнцем землю.

Беда отступала от кукурузного ростка, но каждый раз возвращалась, как возвращалось эхо шагов старика и пса. В тот день, когда на стебле появился шестой листок, старик пришел за водой к деревенскому колодцу, и налетевший ветер сорвал с его головы соломенную шляпу. Шляпа кубарем покатилась по улице, старик бросился вдогонку.

Ветер то стихал, то налетал с новой силой, будто просеянный сквозь решето, Сянь-е бежал за шляпой до самой околицы, но она все время скакала в чжане^[5] впереди. Несколько раз старику почти удалось ее схватить, но ветер припускал со всех ног, прихватив с собой шляпу, и старик снова оставался ни с чем. Сянь-е сравнялось семьдесят два года. Ноги были уже не те. Больно ты мне нужна, ругался он про себя. Неужели я новой шляпы не найду? Во всей деревне не осталось ни души, заходи в любой дом и бери. Сянь-е замедлил шаг и огляделся. На гребне горы стояла тростниковая хижина, одинокая, словно кумирня. Налетев на стену хижины, ветерок растянулся на земле и дальше уж не бежал.

Старик не спеша подошел к стене, трижды пнул обессилевший ветер, подобрал шляпу, поднатужился и разорвал ее на клочки, а клочки бросил на землю и пустился топтать, во все горло бранясь:

– Я тебе покажу, как бегать!

– Покажу, как бегать за ветром!

– Побегай теперь, раз тебе так неймется!

От шляпы осталась одна труха. В воздухе расплывался белоснежный запах соломы, давно исчезнувший с выжженного засухой хребта. Напоследок старик скомкал уцелевший околыш, бросил его под ноги и втоптал в землю, приговаривая: чего же ты не бежишь? Теперь-то ты никуда не побежишь! Засуха мне житья не дает, и ты туда же, ети тебя в душу! Распекая шляпу, старик постепенно успокоился и отыскал глазами южный склон горы Балибань, и пока он смотрел на склон, его ноги сами собой остановились, а голос оборвался, точно пеньковая веревка.

Весь склон горы Балибань заволокло огненно-красной пылью, будто там выросла полупрозрачная зыбкая стена. Сянь-е замер на месте – он с одного взгляда понял, что на том склоне хозяйничает уже не ветерок, а настоящий вихрь. Он стоял навытяжку под палящим солнцем, в ушах грохотало, словно хижина рухнула и погребла его под собой.

Сбиваясь на бег, Сянь-е поспешил к горе Балибань.

Зыбящаяся вдалеке полупрозрачная стена пыли теперь еще больше сгустилась и качалась над землей, вздымаясь и опадая, словно воды потопа, что извергаются из пучины волна за волной, дабы скрыть хребет Балоу под толщей древнего безбрежного океана.

Конец, теперь точно конец, бормотал про себя Сянь-е.

А ведь ветерок хотел предупредить меня об урагане, потому и унес шляпу, потому и привел меня на гору. Прости, ветерок, причитал старик. Я не должен был тебя пинать. И шляпа, думал старик, она желала мне добра, потому и побежала за ветром, зачем же я ее разорвал? Состарился Сянь-е, вконец состарился. Выжил из ума, разучился отличать добро от зла. Старик все причитал, и слова раскаяния падали из его рта кольцами бесконечной лианы. Наконец мутно-желтый ураган вдалеке улегся, сердце старика успокоилось, и снарядная пальба, которая все это время гремела в висках, тоже смолкла. От наступившей тишины у Сянь-е заныли уши. Солнце светило с новой силой, его грубые и настырные лучи тащили из земли раскаленный добела скрежет, с каким лопаются бобовые стручки в жаркий день. Сянь-е замедлил шаг, его дыхание сделалось ровным и неторопливым, как стежки мастерицы, сшивающей подошву. Наконец он добрался до своего склона, подошел к краю поля и в ужасе замер на месте, и дыхание его оборвалось, будто по нему полоснули ножом.

Кукурузный стебель сломало ветром. Торчавший из земли пенек дрожал, словно обрубленный палец, и под беспощадным солнцем из раны сочилась тонкая и вязкая, будто нить шелкопряда, струйка зеленой боли.

Старик и пес переселились на склон горы Балибань.

Как в пору созревания тыквы деревенские старики перебираются на бахчу, чтобы охранять урожай, так и Сянь-е без раздумий переселился на поле. Неподалеку от кукурузного ростка он построил навес: вкопал в землю четыре столба, соорудил лежанку из дверных досок, а вместо крыши бросил четыре соломенные циновки. Столбы старик утыкал гвоздями, чтобы вешать на них разную кухонную утварь: котелок, черпаки и щетки. Посуду покидал в старый мешок из-под муки и повесил его под котелком, а чуть ниже по склону сложил небольшой очаг. Оставалось только ждать, когда кукуруза даст новый побег.

Первую ночь на новом месте Сянь-е не мог заснуть, как ни старался. По небу струился серебристо-белый жар, старик снял исподнее, сел нагишом на лежанке и закурил. В тусклом свете раскуренной трубки взгляд Сянь-е невольно упал на срам, который бумажным фонарем свесился у него между ног, старик устыдился и снова натянул исподнее. Совсем я состарился, вздохнул Сянь-е, мне от него больше ни пользы, ни радости. Будь моя воля, променял бы его на новый побег кукурузы. Кукуруза выпустит листочек, а мне столько радости, как в молодости, когда встретишь милую у околицы, заведешь с ней разговор у колодца. Память пропитала тело старика влажным покоем. Он вытряхнул трубку, угольки стукнулись о накрывшую поле ночь и разбудили пса.

Проснулся, спросил Сянь-е.

Спишь ты крепко, даром что слепой. А я зрячий, но заснуть не могу.

Пес подполз поближе и лизнул ему руку. Сянь-е погладил Слепыша по голове, расчесал шерсть у него на морде. И увидел, как из пустых песьих глазниц выкатились две прозрачных слезы. Старик утер Слепышу слезы и выругался: проклятое солнце, черная твоя душа, ты своими лучами собаке оба глаза выжгло! При мысли о том дне сердце у старика заныло, он сгреб пса в охапку и прижал к груди, утирая ему слезы. Ладони Сянь-е мигом намокли, будто у Слепыша из каждой глазницы бил родник с ключевой водой. Кто же знал, что так выйдет, думал старик. В былые годы, если случалась засуха, на краю деревни ставили алтарь, сверху – три блюда с приношениями и два глиняных чана. Чаны до краев наполняли водой, рисовали на них Царя драконов. А потом ловили собаку и привязывали ее на алтаре, досыта кормили и поили, чтобы она во всю глотку лаяла на солнце. В прежние годы солнце недолго терпело собачий лай, через три дня, самое большее – через неделю налетал ветер, а с ним – тучи и дождь. Но в нынешнем году к алтарю привязали приблудного пса из чужой деревни, и он лаял на солнце целых две недели, но солнце палило с прежней силой, а заходило и вставало как по часам. На шестнадцатый день Сянь-е увидел, что чаны на алтаре опустели – половину воды выпил пес, остальное выжгло солнцем, в одном чане виднелось обугленное дно. Старик глянул на пса: он больше не мог лаять, а шерсть его свалялась в подпаленные колтуны.

Сянь-е отвязал пса: ступай, дождя больше не будет.

Пес спустился с алтаря, сделал несколько шагов и наткнулся на стену, повернул в другую сторону и врезался в дерево. Сянь-е подошел ближе, взглянул на пса, и сердце его оборвалось: солнце выжгло псу оба глаза, на их месте зияли сухие колодцы глазниц.

Старик взял пса себе.

Хорошо, что я приютил Слепыша, думал Сянь-е. Иначе и словом было бы не с кем перемолвиться. Небо свежело, дневной жар постепенно отступал. Звезды с луной собирали разлитый по земле свет и тянули его обратно на небо, как рыбак тянет из воды тяжелую сеть, в темноте раздавался влажный бело-голубой звон, словно от падающих капель. Сянь-е знал, что это не плеск воды, не шелест деревьев и трав, не стрекот насекомых. С этим звоном необъятная пустотелая ночь сцеживала переполнявшее ее безмолвие. Сянь-е гладил слепого пса, расчесывал ему шерсть от загривка до самого хвоста. Пес больше не плакал. Сянь-е гладил пса, Слепыш лизал ладонь хозяина, они были одни в целом мире, и тепло от того, что они есть друг у друга, плескалось вокруг и затапливало их с головой, сливая воедино.

Старик сказал: Слепыш, будем с тобой жить как одна семья, что скажешь? Вместе-то веселее.

Пес с силой лизнул старика в середину ладони.

Мне помирать скоро, сказал старик. Если ты скрасишь мои последние дни, я и умру счастливым.

Пес провел языком от пальцев старика до самого запястья, словно одолел десять, а то и двадцать ли.

Слепыш, говорил старик, как думаешь, кукуруза наша даст новый росток? Пес оторвался от ладони старика и кивнул. Как думаешь, не унимался старик, когда он появится: сегодня, завтра или послезавтра? Глаза слипаются, ты больше не кивай, я не увижу, а так скажи, если еще не охрип. Скажи, завтра утром будет новый росток? Старик привалился спиной к столбу, глаза его закрылись, и блеклая тень навеса упала ему на лицо, будто смоченная в воде кисея. Рука старика замерла на голове Слепыша, и они мирно уснули.