– Нет, – задумчиво проговорил Тимофей, – не слышал. Вроде, наоборот, Киров в понедельник должен к нам приехать, митинг будет. Мы еще вчера его ждали, потом начальство сказало, что перенесли на понедельник, мы все растяжки и флаги так и оставили, ждём.

– А хороший все-таки у нас теперь первый секретарь, – сказал Миша, имея ввиду недавнее назначение товарища Кирова первым секретарем Ленинградского губкома, – не то, что этот Евдокимов, какой-то он совсем не убедительный, я на Годовщину Революции его речь слушал – абсолютно не впечатляет. Вот Киров отличный оратор, располагает к себе. У нас в Университете выступал недавно, так всем понравился.

– Потому Евдокимова и сняли, что двух слов связать не может. Не пойдут за таким рабочие, просидел всего-то несколько месяцев, и то ничего не сделал, – сказал Тимофей, ковыряя на сковороде яичницу.

– Да нет, – в политический спор вступил Коля, – Евдокимов состоит в «новой оппозиции» вместе с Зиновьевым, а их Сталин в пух и прах разгромил на четырнадцатом съезде в декабре. Вот и сняли его, заменили на Кирова, который Сталину лучший друг еще с царских времен. Говорят, у Кобы только два друга – Киров и Орджоникидзе.

Тимофею такое объяснение понравилось:

– Вот это правильно! Ленинград, хоть уже и не столица, все равно важнейший город, и сажать сюда нужно людей проверенных. Как вот раньше, Ленин во главе города поставил Зиновьева, которого лично знал и доверял – они еще в семнадцатом году вместе с ним в шалаше от сатрапов Керенского прятались. А Евдокимов этот – пустое место, кто знает, что от него ожидать можно – до границы с белофиннами двадцать верст. Вдруг он с контрой сойдется?

– Ну-ну, – возразил Коля, – нельзя обвинять коммуниста только на основании своих подозрений, так любого оклеветать можно. Хотя про пустое место ты, пожалуй, прав: Евдокимов ставленник Зиновьева, а Григорий Евсеевич, хоть и герой революции, но тип неприятный, какой-то дёрганый, силы за ним не чувствуется, а смелости и подавно. Киров – да, по сравнению с ним орёл.

Осудив «пустое место» и его нервного патрона, а также похвалив их бравого преемника, ребята перешли от политики губернской к политике всероссийской: обсуждали дискуссию Троцкого и Сталина, объединение «Новой оппозиции» с «Рабочей оппозицией», подготовку к будущей войне с Антантой и прочие актуальные темы.

Когда бутылка была осушена, а закуска съедена, приятели решили пойти прогуляться. Выйдя на улицу, парни зашагали в сторону улицы Пестеля, чтобы с нее свернуть на Моховую, где в соседних парадных одного двора проживали Миша с Тимофеем. Коля жил в другой стороне на проспекте Нахимсона⁵, но решил пройтись с парнями по весеннему праздничному городу, а заодно зайти к Мише, взять почитать давно обещанный второй том «Былого и дум» Герцена.

У раскрытых ворот во двор старый дворник Фрол Серафимович Кутяев подметал мостовую от вездесущей подсолнечной шелухи, постоянно покрывавшей городские улицы со времен революции. Из подворотни доносились звуки балалайки, что было странно – во дворе балалайка была только у дворника.

– Здравствуй, дядя Фрол, кто это там на твоей балалайке тренькает? – спросил Тимофей, здороваясь за руку с дворником.

– Да вот, участковый милиционер наш, как его, Снегирев, двух хулиганов привел, говорит, пусть мне сегодня помогают. Они вчера где-то драку устроили, ночевали в околотке, а теперь им это им вроде наказания.

– А чего тогда сам метлой машешь? Филонят? – спросил Тимофей.

– Да ты их рожи видел? Бандиты какие-то. С такими лаяться себе дороже, пырнут еще. Они дрыхли весь день, недавно проснулись. Ну их к бесу, пускай пьют да тренькают, мне так убирать проворней, тем более они и меня не обижают – вот на водку дали, да на махорку.

Ответ Тимофея не устроил, и он решительно шагнул в подворотню:

– Сейчас посмотрим, что за «деловые» у нас во дворе нарисовались.

Коля с Мишей последовали за ним, а Фрол Серафимович остался подметать улицу. В дальнем конце двора между двух длинных скамеек стоял старый почерневший стол, на котором возвышались полупустая бутылка водки и граненый стакан. Рядом лежали хлеб, лук, пачка папирос и горка семечек на оборванном листе сатирического журнала «Безбожный крокодил». На скамье, спиной к стене, сидели два парня: рослый блондин с красивым лицом и наглыми, чуть на выкате, глазами, играл на балалайке и негромко напевал приятным баритоном старинную каторжанскую песню про беглого сахалинского бродягу. Сидящий рядом с ним невысокий, но крепкий татарин, молча щелкал семечки и смотрел колючим недобрым взглядом на вошедших во двор ребят. Его приятель также обратил внимание на приближающихся друзей, отложил балалайку в сторону, подвинулся к краю скамейки и стал смотреть по сторонам, оценивая обстановку на случай возможной потасовки. Но когда ребята приблизились, блондин прищурился и широко улыбнулся, блеснув железным зубом:

– Тимошка, ты что-ли? Вас тоже мусора сюда пригнали? Ты-то что натворил?

Тимофей узнал своего коллегу Степу Куликова. Степа жил на Растанной и недавно пришел работать на Невский завод. Ходили слухи, что он только что вышел из «Крестов», и заводское начальство было вынуждено по указанию сверху принять на перевоспитание оступившегося товарища:

– Здорово, Степан, вот не ожидал тебя здесь увидеть. А я живу в этом дворе, вот мои товарищи – Миша Борисов и Коля Федоров.

Парни поздоровались, коренастый татарин тоже встал, представился Ахметом, затем сел обратно на место и в беседе участия более почти не принимал. Увидев коллегу, Тимофей решил выяснить у него вопрос с загадочными «тремя свободными днями».

– Не слышал про понедельник? Рабочий день или выходной, а то непонятно?

– Да пес его знает, не решил еще: может пойду, может нет.

– Как-то несерьезно ты к труду относишься, Степа, не по-пролетарски, – шутливо, с деланной серьезностью сказал Тимофей.

– Да как к ней серьезно относится, когда платят копейки? Вот мне вчера дали пятьдесят целковых за месяц, и вчера же на Апрашке после смены я полтораста сорвал.

– Так тебя за это сюда пригнали?

– А твое какое дело? – с вызовом спросил Степан, но увидев, что эффект сработал, и Тимофей растерялся, добавил, рассмеявшись, – да не тушуйся, я шуткую. Меня за мелочь забрали, иначе бы я тут водку под балалайку не пил, а в другом месте отдыхал. Это мы вечером с Ахметкой здесь в Соляном переулке одного моего знакомца встретили, ну и помяли немного. А тут мусора налетели, ну нас и в околоток, а затем сюда, Серафимычу помогать, – Степан усмехнулся, глядя на маячащую фигуру дворника с метлой наперевес в просвете подворотни, – финку отобрали, суки. Кстати, который час уже? В пять часов должен мусор прийти, нас отметить и отпустить.

Часы были только у Миши, поэтому он достал из кармана позолоченную облезлую луковицу без цепочки и сообщил время:

– Десять минут четвертого.

– Два часа еще. Ладно, хорошо сидим, грех жаловаться, – ответил Степа, и сразу спросил, обращаясь к Мише, – неплохие часы, почем брал?

– Да это отцовские, не знаю.

– А отец где?

– Погиб в Кронштадте.

– Мой тоже погиб – на Пулковских, в девятнадцатом.

– И мой батя тоже на Пулковских дрался, – вступил в разговор Тимофей, – мы тогда в Автово на Счастливой улице жили. Отец на Металлическом заводе всегда работал, и все заводские там проживали. Так, когда Юденич попёр, все наши бараки снесли, чтоб сектор обстрела очистить. Нас поэтому сюда и переселили.

Степа налил водку в стакан, протянул его Тимофею:

– Ну давай, за встречу, стакан один, так что не греем, по кругу будем пить.

Тимофей выпил, закусил семечками и, сев на противоположную скамью, закурил папироску.

Далее выпил Миша, провозгласив тост за День Интернационала, Коля поднял стакан за героев революции, татарин выпил молча, Степа, осушая стакан, пожелал всем удачи и фарта, а подошедший Серафимыч допил остатки водки за помин души своего сына Кузьмы, погибшего в Империалистическую войну – у него сегодня были именины.

В это время во двор вошел милиционер в новенькой черной гимнастерке и красной фуражке. Недобрым взглядом оценив застолье, он строго спросил у Степана:

– Почему пьянствуем, обратно в кутузку захотели?

– Зачем в кутузку, начальник? – ответил Степан, – мы Серафимычу целый день помогали, только сейчас выпили по глотку за День Интернационала, – и повернувшись к дворнику, добавил – скажи гражданину начальнику, Серафимыч, помогали мы тебе?

Серафимыч похлопал пьяными глазами, не без труда сообразил, чего от него хотят, и подтвердил слова Степана:

– Помогали, взаправду, хорошие ребята – поленницу сложили, двор подмели, мусор вынесли…

– Ладно, считай, что верю, – прервал его милиционер, – и достав из висящего на ремне планшета бумагу, положил ее на стол, – так, вы двое и товарищ Кутяев, распишитесь.

Степан, Ахмет и Серафимыч корявым почерком вывели на бумаге свои фамилии. Милиционер убрал бумагу обратно в планшет и резко повернулся к Мише, Коле и Тимофею, словно только что их заметил.

– А вы кто такие? Тоже с Лига´вки? – спросил он, презрительно коверкая название главной вотчины питерской шпаны, которую сами ее обитатели именовали почтительно на английский манер – «Лигов-стрит», – что здесь ошиваетесь, воровать пришли?

– Ошибаетесь, товарищ милиционер, – ответил Миша, – мы с Тимофеем здесь живем, а Коля Федоров с Нахимсона.

– «Владимирский», значит? – Снегирев сверлил глазами сидящих парней.

– Да нет же, товарищ милиционер, – продолжил обороняться Миша, – Коля просто живет там в общежитии, а к «владимирской» шпане отношения не имеет, он поэт и мой университетский сокурскник. Коля сегодня на площади Урицкого стихи читал с трибуны, Вы разве его не узнаете?

– Не видел, я на Декабристов дежурил. Ладно, вижу, что вы не шпана. А с этими двумя нечего пить, им одна дорога – на Соловки. Это сегодня их пожалели, в честь праздника.

Степан театрально снял кепку и поклонился:

– Спасибо, гражданин начальник, что честного пролетария на каторгу не отправил, век не забуду твоей доброты.

– Покривляйся мне еще тут, – брезгливо ответил Снегирев, и повернувшись к Серафимычу, козырнул ему, – Благодарю за службу, товарищ Кутяев.

Серафимыч от внезапно оказанной чести вспомнил службу в Манчжурии во время Японской войны, вытянулся в струну, стукнул метлой, словно винтовкой-трехлинейкой, о мостовую, и тоже козырнул милиционеру:

– Служу трудовому народу!

Сцена выглядела настолько комично, что все тихонько прыснули со смеху, даже молчаливый Ахмет и суровый Снегирев улыбнулись. Степан попытался воспользоваться благоприятным моментом и спросил милиционера:

– Гражданин начальник, верни финку-то, она мне для работы на заводе нужна, я ей станок подкручиваю…

– Хрен тебе, обойдешься, – оборвал его милиционер, и, развернувшись, зашагал к выходу со двора.

– Сука мусорская, – со злобой сквозь зубы пробормотал Степа, когда Снегирев скрылся в подворотне.

– Ну что, мусор ушел, и мы пойдем? – спросил Степу Ахмет.

– Да куда идти? – лениво ответил Степа, – Давай здесь посидим, разморило что-то.

– Так что здесь сидеть? На улице праздник.

– Да ну его, мне и здесь неплохо.

– Так у нас водка кончилась, идти надо, – не унимался татарин. Он впервые так разговорился за сегодняшний день.

– Это да, нужно сходить, без водки скучно, – согласился Степа.

– Вы нас угощали, теперь наша очередь, – вмешался в разговор Коля, – мы сходим.

– Сиди, я схожу, – ответил Ахмет, и встав из-за стола, не торопясь, словно нехотя, зашагал к выходу со двора.

Коля не стал возражать, тем более что в этом флегматичном татарине за ленивыми жестами, неторопливыми движениями и редкими фразами, чувствовалось нечто жуткое и жестокое. Так что спорить, а тем более составлять компанию загадочному азиату в поисках водки, Коля не захотел.

Серафимыч опять пошел с метлой на улицу, а Степан тем временем взял балалайку и стал перебирать струны. Немного побренчав, он поднял глаза на Колю и спросил:

– А ты правда, поэт? – и, получив утвердительный ответ, продолжил, – Поэтов уважаю, вольные люди. Почитай что-нибудь.

Прикинув, какой из его стихов может понравиться лиговскому пролетарию, Коля решил зачитать ему свое шуточное стихотворение, написанное к прошлой Годовщине Революции:

По Дворцовой площади, по грязи осенней

            Шли балтийцы весело, шли они на Зимний

            Не сгибаясь шли они, прям на пулеметы

            Против них стояли здесь юнкерские роты

            Разбежались юнкера, испугавшись трёпки

            С ними Керенский бежал, притворившись тёткой.

Услышав последнюю строчку, ребята хором прыснули со смеху, представляя, как перепуганный Александр Федорович в женском платье обгоняет и расталкивает бегущих юнкеров.

Полчаса спустя во двор зашел Ахмет в сопровождении тощего нервного парня в соломенной шляпе и двух симпатичных девушек провинциального вида. Подойдя к столу, татарин поставил на него две бутылки водки, буханку хлеба и пучок лука. Новый знакомый представился Христофором, его спутницы – Нюрой и Марусей. Христофор был москвич, недоучившийся студент, в Ленинград переехал несколько лет назад, скрываясь от долгов и уголовного розыска. Христофор нигде не работал, ночевал, где придется, со Степаном и Ахметом познакомился больше года назад в одном из притонов. Его подруга Нюра и ее односельчанка Маруся были приезжими из Тверской глубинки и работали на фабрике «Красное знамя».

Снова по кругу пошел стакан, на звон которого из арки приковылял Серафимыч. Вновь каждый говорил тост, осушая стакан, и закусывал хлебом с луком. Под веселую трель балалайки ребята заигрывали с девушками, а те в ответ кокетничали и весело хохотали. Серафимыч ушел к себе в дворницкую, из-за двери которой вскоре раздался его протяжный храп. К концу второй бутылки парни совсем опьянели, но на столе откуда-то появилась табакерка с марафетом, и пьяная сонливость сменилась кокаиновой эйфорией: всё вокруг стало ярким и красивым, и темы для разговоров пошли более возвышенные и откровенные. Коля взобрался на жестяной козырек входа в подвал и, размахивая руками, декламировал оттуда стихи, а Степан аккомпанировал ему на балалайке. Девушки, особенно Нюра восторженно слушали молодого поэта и громко ему аплодировали, прося прочитать еще. Данное зрелище крайне раздражало и без того излишне раздражительного Христофора: глядя, как его пассия рукоплещет и смотрит влюбленными глазами снизу вверх на взобравшегося на крышу подвала Колю, он все больше злился и распалял свою до крайности расшатанную нервную систему. Периодически Христофор хватал Нюру за руку и театральным шепотом призывал пойти погулять в другом месте, но она от него грубо отмахивалась. Когда же ревнивец перешел с шепота на фальцет, то Степан в грубой форме предложил ему «отстать от девки и не мешать людям слушать искусство». Христофор знал крутой нрав Степана не понаслышке, поэтому благоразумно замолчал и с оскорбленным видом пересел на край стола. Марусю в это время обхаживал Тимофей, рассказывая ей про свой труд на «Невском заводе», и расспрашивал про условия на «Красном знамени». Маруся терпеть не могла свою фабрику, как и всякую работу в принципе. Разговаривать на эту тему в выходной день ей особенно не хотелось. Но Тимофей родной завод любил и своей рабочей профессией крайне гордился, ожидая того же и от новой знакомой. Испугавшись, что ей придется до конца прослушать увлекательный рассказ Тимофея про виды станков и прочие железяки, Маруся переключилась на сидящего напротив Мишу, спросив, на каком заводе работает он. Услышав, что он студент Университета и учится вместе с Колей, девушка заинтересовалась Мишей куда серьезней, и уже через полчаса сидела у него на коленях, чем сильно разозлила Тимофея, молча наблюдавшего за флиртом своего интеллигентного соседа с разбитной приезжей девицей.