– Пища, конечно, – начал терпеливо объяснять доктор Воллис. – Вокруг одной из кормушек, стоящей в стороне от остальных, будут установлены чувствительные датчики, при нажатии на которые подошедших животных будет ударять разряд электрического тока. Это будет продолжаться до тех пор, пока крысы не усвоят, что из данной кормушки пищу брать нельзя. Как видите, все довольно просто.

– По-моему, даже слишком просто, – неожиданно произнесла Эмилия, отводя взгляд и изобразив на лице что-то похожее на недоумение и разочарование.

Доктор Воллис никак на эти дилетантские демонстрации реагировать не собирался, но ее реакция ему не понравилась. Даже возмутила. «Первый день в лаборатории, а уже корчит постные физиономии. Сама же в этом ни черта не понимает. Скромнее нужно себя вести, мадемуазель», – подумал он, поглядывая на молодую собеседницу.

– А что, по-вашему, не «слишком просто»? – с нескрываемой иронией поинтересовался он. – Надеюсь, вам известно, что базисный инстинкт у животных – это страх смерти и, как его производная, страх голода. Существуют также стремление к размножению и другие, менее значимые, так что выбор у нас, в сущности, невелик.

– Мне кажется, что главное желание у животного в клетке, – это выбраться оттуда на волю, – произнесла она задумчиво.

Доктор Воллис в лаборатории был непререкаемым авторитетом, однако издавна было заведено так, что любой сотрудник мог запросто обсуждать с ним свои идеи. Иногда он спорил, терпеливо объяснял свою точку зрения, иногда соглашался. Главное требование для любого предложения – это желание помочь, польза для общего дела. За долгие годы ему удалось создать коллектив думающих и понимающих в работе специалистов. Хороших людей. Место, где было приятно находиться и работать, здесь был свой микроклимат и царила обстановка доброжелательности и взаимоуважения, профанов тут не было.

– Выбраться на волю, – повторил он слова Эмилии, как бы взвешивая их важность. – Поверьте, это вам только кажется. Не следует наделять животных человеческими качествами, – предельно вежливо, чтоб не обидеть, ответил он Эмилии на эту глупость и, распрощавшись со всеми, отправился домой, он обещал Поллет вернуться пораньше, они собирались провести конец недели за городом, в заранее заказанном пансионате на берегу моря.

Собираться в дорогу, складывать вещи, думать о том, что может понадобиться на новом месте, Гарри было не нужно, для него понятие сборов в дорогу отсутствовало как факт. Все уже было продумано до мелочей и сложено в чемоданы его женой, поэтому, наскоро перекусив, он поместил приготовленные вещи в багажник машины, и в приподнятом настроении они поехали в свой краткосрочный отдых.

Выбравшись из городской сутолоки светофоров и пробок на загородное шоссе, где движение было свободнее, и проехав значительное расстояние, Гарри увидел перед собой некоторое холмистое образование, бордовую возвышенность, освещенную солнцем. Там был туннель, куда, как в нору, уходила, повиляв среди вулканических валунов, гладкая, отполированная дорога. Урбанистическое изобретение человека, хорошо освещенный электричеством, круглый, как труба, туннель протыкал гору насквозь, временно изолируя быстро несущиеся машины от природного пейзажа, полей и придорожных построек. Несколько минут они неслись по этой марсианской дороге, никак не чувствуя чудовищное давление горных пород сверху, только фонари мелькали перед глазами, и вдруг туннель закончился, они вырвались из внутренностей каменного массива наружу, на солнечный свет. Это было – ах! Сине-голубое небо-море, занимающие все пространство до горизонта, а также наверняка и за ним, бросились в глаза, заставив Гарри и Поллет зажмуриться от этой световой атаки неорганизованной природы. На следующий день, лежа на пляже, глядя на купающуюся жену, она могла сидеть в воде часами, и лениво пересыпая сквозь пальцы мелкий желтый песок, Гарри осознал, что продолжает думать про свой проект, точнее говоря, про предложенный Эмилией вариант табу – дорогу на волю. Это звучало фантастично, нереально, даже как-то ненаучно, но в этом что-то было. Нечто, что волновало его, не давало забыть, отсеять, выбросить из памяти как не относящуюся к делу глупость. Прикидывая так и этак, играясь с этой мыслью, как кошка с мышкой, Гарри поймал себя на том, что даже думать об этом ему интересно, вызывает творческий импульс, какие-то ассоциации, что-то, похожее на другое, новое, философское осмысление опыта, в то время как старое табу, запрещенная пища, скучна и тривиальна, так уже делали тысячу раз.

Изобретательный ум Гарри нарисовал в воображении крысиный вольер с норой-туннелем, который вел на волю. На настоящую волю. Тут требуется иное, революционное решение, ведь в этом случае эксперимент имеет если не другой смысл, то наверняка другой масштаб. «В стене лаборатории, благо, что мы на первом этаже, в самом здании нужно сделать дыру и провести туннель насквозь, от крысария до опытного поля, с которым лаборатория граничила, и где университетские ботаники что-то выращивали. Это недалеко, всего несколько метров, ведь крысы должны чувствовать, обонять запах свободы, свежей травы, ветра и дождя. Все должно быть настоящим, а не какой-нибудь суррогат в виде выхода из одной клетки в другую. Без обмана, свобода так свобода», – размышлял он, все более погружаясь в странную идеологию, натягивания на убогую крысиную логику рефлексивного поведения, человеческих, надстроечных категорий – стремления выхода за навязанные ограничения, именно то, от чего он только вчера предостерегал Эмилию. Скажи человеку, что он под домашним арестом, и он будет метаться по дому, как дикий зверь в клетке; скажи, что нельзя выезжать из города, и город станет ему тюрьмой, скажи, что нельзя покидать страну, в которой он родился и вырос, и вскоре, несмотря на то, что никогда раньше такого желания не было, он захочет убежать за границу.

По возвращении на работу доктор Воллис, как и подобает серьезному ученому, засел за специальную литературу, почитал, подумал и недели через две пришел к выводу, что может получиться. Есть шанс. Подход, конечно, спорный, проблематичный и рискованный, никем еще не проверен, но, исходя из собственного опыта и, главное, интуиции, можно было предположить, что сработает. Будучи в своих

научных исследований честным до щепетильности по части ссылок и упоминаний оказавших ему содействие, он подошел к Эмилии, которая уже не была в лаборатории праздным наблюдателем, а активно включилась наравне со всеми в строительство крысария, и любезно пригласил ее в кабинет.

– В истории науки случаются иногда забавные парадоксы: идеи, которые еще вчера казались утопическими, иногда обретают второе дыхание, – начал он, пристально глядя на Эмилию. – Должен признаться, что после домашнего анализа ваше предложение показалось мне заслуживающим более глубокого внимания и изучения, короче говоря, я решил принять его, несмотря на мою первоначальную негативную реакцию. Честно говоря, мне это было нелегко сделать, ведь уверенности в работоспособности такого подхода у меня нет, подобных исследований не существует, но тем не менее такая очеловеченная идеология запрета представляется мне более перспективной и интересной по нескольким параметрам, так что вы теперь, в каком-то смысле, мой соавтор, по крайней мере, персональная ссылка на ваше имя в отчете будет обязательно.

И доктор Воллис рассказал удивленной Эмилии свою «туннельную» теорию выхода на свободу. Табу обрело новый смысл. В глазах Эмилии он прочел неподдельное восхищение, и это было чертовски приятно.

Вольер передвинули к стене лаборатории, в нем проделали отверстие, откуда выходила труба, соединяющая вольер с внешним миром, то есть, на крысином языке, нора, ведущая на волю. На настоящую волю – в поля, леса, овраги. К этой трубе-норе крысы могли подняться из вольера по довольно крутой горке. У подножья горки, для большей наглядности, провели ярко-красную окружность, это была граница, за ней, на горке, начиналась настоящая запретная зона, там были установлены чувствительные датчики, автоматически включающие напряжение под крысой – нарушителем границы. Удар тока заставлял беглеца в судорогах скатываться с горки обратно за красную черту, после чего напряжение отключалось, а крыса, замыслившая побег из искусственного Рая – а именно так выглядел сейчас вольер, – получала наглядный болевой урок и возвращалась обратно в образцово благоустроенный крысиный мир с мягкой зеленой травой, кустарником, журчащими ручьями чистой воды и даже небольшим водопадом. Этот Рай, как и библейский, имел только один существенный недостаток: из него нельзя было убежать.

В процессе конструирования и постройки вольера возникала масса технических и идейных проблем, которые так или иначе замыкались на заведующем лаборатории, докторе Воллисе, который как-то поймал себя на мысли, что обсуждать с Эмилией любую тему приятно и доставляет неизъяснимое удовольствие. Приятно было смотреть

на нее, наблюдать, как она думает, насупив брови, как смеется, слегка запрокинув голову назад, как слушает, широко раскрыв глаза, казалось, впитывая слова и мысли. Налицо были все признаки влюбленности, забытого им чувства, не подходящего ни его статусу, ни семейному положению. Это раздражало и радовало одновременно, он потерял спокойствие и размеренность, какие-то юношеские мечты настойчиво бомбардировали его аскетичное мышление, пробивая бреши в морали и разрушая бастионы привычного уклада жизни. Зуд выяснения, вернее форсирования отношений с Эмилией, овладевал им, преодолевая затухающее торможение разума.

На лирическом фоне его теперешнего мироощущения разворачивались события, непосредственно связанные с проектом. Источником новой инициативы была, конечно, опять Эмилия.

– Наказание у крыс за переход красной черты должно быть коллективным, – убежденно сказала она.

– Что? – вначале опешил доктор Воллис. – Вы это серьезно? Будем устанавливать комендантский час, брать заложников? – неожиданно предложил он, испытывая потребность блеснуть перед ней остроумием.

– Я совсем не шучу, доктор Воллис, – продолжала она упрямо и посмотрела на него своими обволакивающими глазами. – Если одна из крыс переходит в запретную зону, бить током нужно всех, а не только нарушителя границы. Основной принцип коллективной ответственности – страдают виновные и невинные, страдают все без исключения. Только так можно воспитать реальный ужас перед непонятным и неконкретным, то есть настоящее табу. Если наказывать только нарушителя, то крысы быстро поймут, что туда нельзя, и все, а если вдруг, по неведомой причине, всех начинает трясти, то они все равно будут искать причину и рано или поздно найдут связь, статистически, или как-то по-другому, но отыщут источник их мучений. Вот тогда в их примитивном сознании возникнет культ и, как его тень, табу.

Нужно отдать должное доктору Воллису – он сопротивлялся. Приводил доводы, ссылался на признанные авторитеты. Обсуждение затянулось до того момента, когда выяснилось, что все сотрудники давно покинули лабораторию. После первого поцелуя, собрав остатки здравого смысла, Гарри спросил себя: «Что я творю?». Он видел свои руки, что-то с нее снимающие, видел ее руки, расстегивающие его рубашку, ее лицо, глаза, с расширенными зрачками. Это был сексуальный удар, как короткое замыкание, отключивший пробки его сознательного поведения. После этого он уже не задавал себе никаких вопросов, а особенно избегал следующих: почему он принял предложение Эмилии? как он мог дать зеленый свет этому безумию?! Но факт остается фактом, в крысином обществе с этого момента была узаконена коллективная система наказаний, со всеми вытекающими из этого техническими изменениями в электрической части крысария. Отныне ток, при замыкании крысой-нарушителем контакта за красной чертой, короткими импульсами подводился к полу вольера, и разрядам подвергались все его обитатели, без исключения.

Каждодневная жизнь «двойного агента» плохо давалась доктору Воллису, его несло, и он не мог этому сопротивляться. Он врал тут и врал там, это оскорбляло его имидж честного человека, к чему он привык и с чем было жалко расставаться. Постоянные накладки, неосторожные слова. Приходилось напрягать все способности изворотливого ума, всю свою волю, чтоб это как-то сгладить, каждый раз выбраться из капканов, тут и там расставленных ловушек. Как-то, рассказывая жене о текущих делах в лаборатории, упомянул Эмилию, что сказала она и что он на это ответил, совершенно не видя в этом сообщении ничего особенного или предосудительного, не подозревая, что женщины обладают способностью понимать не то, что говорят, а то, как говорят.

– У тебя роман с этой аспиранткой, дочерью профессора Маккензи? – сразу спросила Поллет тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – С Эмилией?

– О чем ты говоришь? – чуть сорвавшимся голосом, невольно выдававшим его предательское волнение, пытался выразить свое недоумение Гарри. – Как ты могла такое подумать?

– А что еще я должна думать? Тебя не бывает дома, ты мне ничего не рассказываешь, стал нервным, раздражительным, такого с тобой еще не было, – с обидой в голосе объявила она, и, резко прервав разговор, даже не выслушав ответа, отправилась в спальню.

Гарри стало не по себе, обижать жену он совершенно не хотел. Он перестал жевать свой ужин, тяжело вздохнул и отправился за Поллет, нужно было как-то убедить ее, разъяснить, что ничего подобного у него и в мыслях нет и быть не может.

Между тем подготовительная стадия эксперимента подходила к концу. Вольер был практически готов, приемлемое напряжение, чтоб электрическим разрядом только ударять, но ни в коем случае не убивать, подключено, крысы из одной крысиной семьи подобраны, пронумерованы по порядку, снабжены индексом один, что в рамках эксперимента означало первое поколение, первопроходцы, им предстояло весьма сомнительное удовольствие принять на себя главный удар – обучение по системе коллективного наказания, светский вариант «казней египетских», как его однажды в сердцах назвал Гарри, доказывая что-то Эмилии.

Можно было начинать, но доктор Воллис медлил. Он не просто волновался, как всегда бывает перед стартом большого проекта, но чувствовал, что в этом проекте не полностью контролирует ситуацию, он боялся побочных результатов. Из лаборатории, как из хорошо осведомленных источников во время политических кризисов, произошла

утечка информации, по университету о странном эксперименте поползли совершенно фантастические слухи, на доктора Воллиса стали оглядываться коллеги, когда он шел по коридору, и о чем-то шептаться за его спиной, а профессор Кроуфф, его оппонент на

Ученом совете, прямо и недвусмысленно отозвался об эксперименте: «Игра с дьяволом! Причем весьма опасная игра». Только один человек самозабвенно и безоговорочно, без малейшего сомнения в успехе, поддерживал и помогал доктору Воллису – Эмилия, она всегда была рядом, в ее взгляде сквозило восхищение, и это давало ему оптимистический импульс, заряжало энергией.

Перед запуском крыс в вольер доктор Воллис собрал весь состав лаборатории на инструктаж, вернее, ознакомительную лекцию о целях и методах проекта. Дело в том, что сотрудники, работающие с животными, довольно часто устанавливают с ними неформальные отношения, выделяют некоторых, привязываются к ним, называют ласковыми прозвищами и даже тайно подкармливают. Начальная стадия эксперимента будет весьма болезненна для их добрых чувств, и об этом нужно честно предупредить. Видеть, как под воздействием электрического разряда крысы с жалобным писком в судорогах катаются по вольеру, неприятно, но видеть «шоковое обучение» изо дня в день, много раз подряд, вдвойне тяжело, это может обернуться тяжким испытанием для нервной системы сотрудников, любителей животных, поэтому доктор Воллис в своей беседе специально подчеркнул: это трудный, но, к сожалению, обязательный этап их работы.

Но инструктаж не помог, человеческий фактор в лаборатории оказался слишком чувствительным и хрупким для подобных испытаний. Уже через полчаса после запуска крыс в вольер перед доктором Воллисом стояла Маргарет, старший лаборант, с ней он работал со дня основания лаборатории, она прижимала руки к груди и закатывала глаза.

– Извините, доктор Воллис, но я этого выдержать не могу, – срывающимся голосом объявила она. – Они же кричат от боли. Они мечутся по вольеру и не понимают, за что их так мучают. Они кричат и стонут. Я не могу на это смотреть спокойно, у меня сердце разрывается.

Пришлось отпустить ее в двухнедельный отпуск, пока ситуация не успокоится. Сам доктор Воллис находился в кабинете и к вольеру не подходил, не мог себя заставить, несмотря на то, что просто обязан был показать своим сотрудникам личный пример. Зрелище бьющихся в истерике крыс превышало возможности его нервной системы, зато Эмилия с блокнотом, в котором фиксировался номер крысы – нарушителя границы и время, когда это произошло, сидела около вольера и неотрывно смотрела сквозь стекло. На ее глазах одинокие крысы-перебежчики переходили красную черту, наступали на невидимые датчики и, получив разряд тока, с жалобным писком в конвульсиях скатывались с горки в зону спокойствия, после чего напряжение от вольера отключалось. Остальные крысы также подвергались экзекуции, они пищали и дергались от токовых ударов по всей поверхности вольера, невинно страдая за чей-то переход границы, но на данном этапе эксперимента Эмилию не интересовали.

Это повторялось раз за разом: бессмысленно и тупо визжали крысы, не понимающие смысла красной черты, для их сознания это место ничем не отличалось от любого другого. Они поднимались, привлеченные запахом свободного поля, а может, просто случайно забредали в запретную зону, падали, сраженные электрическим разрядом, но через некоторое время, казалось, напрочь забыв, чем в последний раз это восхождение закончилось, опять лезли к норе, – снова разряд, жалобный писк, конвульсии и падение. Во всех остальных местах вольера ни в чем неповинные крысы также бились в судорогах. Это продолжалось без конца, без перерыва, без надежды, что

может когда-нибудь прекратиться.