– Абсолютно верно, Ульянов провоцировал несчастных, малограмотных рабочих, которые ничего не понимали и по наивности своей поддались на уговоры бунтарей, не щадя живота своего. А сам отсиделся в иммиграции, представив себя жертвой самодержавия. Подлец, – заключил царь.

– Ишь ты, какой умный, – не дожидаясь, пока дадут слово, Ленин вскочил с места. – А сам-то где был девятого января 1905 года, когда в воскресный день палили в толпу, которая, кстати сказать, шла безоружной?

– Меня не было в Петербурге, – истошно заорал царь, – не было, слышишь, мать твою, не было!

«Переигрывает, – подумал Белкин, – может, тоже с опохмела, хотя вроде непохоже, царь не употребляет».

– Ладно, не было. Кто стрелял, солдаты, казаки, полиция, жандармы – кто? – спросил Ленин уже тихим голосом.

Судья молча рассматривала публику: ну хоть один бы что-то возразил Ленину.

– Уважаемый суд, его величества и впрямь не было в Петербурге, – начал говорить свидетель Витте, – и вероятнее всего, что события Кровавого воскресенья развивались вопреки его воле.

«Так и запишем», – про себя отметил секретарь судебного заседания.

– Я не я, значит, и воля не моя, – язвительно произнес Ильич. – Что ж, пусть так. Только почему не наказали Щербачева Дмитрия Григорьевича, командовавшего особым отрядом гвардейцев, что устроили расстрел? Потом этот Гадон, как его? – вопросил Ленин.

– Что? В суде выбирайте слова! – возмутилась судья.

– Он, знаете ли, и не такое еще может загнуть, – заметил кто-то из свидетелей.

– Эй, знатоки, историю учить надо, – выкрикнул с места, словно мальчишка, Ленин. – Гадон Владимир Сергеевич. Хотя, может, вы и правы, гражданин судья. Гадон, тот, что командовал Преображенским лейб-гвардии полком во время расстрела, и многие, многие другие – назовите мне хоть одного, кого бы царь публично наказал за Кровавое воскресенье, ну хотя бы высек. А?

Ильич выиграл первый раунд, обвинять его дальше за 1905 год было себе дороже.

***

Панько почувствовал, что ему становится душно. Заседание тяжелело поминутно. «Скорей бы перерыв». Ленин доказывал неизбежность революции, кивая то на полуколониальный Китай, то на выступления рабочих в капиталистической Германии:

– И в конце концов, все либералы и консерваторы говорили, что самодержавие исчерпало себя.

– В этом корень зла, Владимир Ильич? – вежливо спросил царь.

– Нет, вся беда и трагедия русского народа в том, что прошлое оказалось слишком упрямым.

– Суд объявляет перерыв.

«Наконец-то», – вздохнул Панько.

– Белкин, перекурить надо, – толкнул он в бок товарища.

***

В курилке было тихо. Какой-то судья затягивался сигариллой, не снимая мантии. Пахло дорогим табаком.

– Заморские? – поинтересовался Ленин у судьи.

– Ага, угощайтесь, Владимир Ильич, – судья любезно протянул Ленину пачку.

– Не откажусь, – Ильич вытащил сигариллу.

Керенский, Витте и царь тоже защелкали зажигалками, и вскоре потянуло бюджетным куревом.

Панько с Белкиным поглядывали на публику: один судья, другой, ребята из ЦИК, тут же гуиимовцы. Несколько молодых девчонок с цифровыми сигаретами бросали оценивающие взгляды на мужчин – взгляды эти выражали апатию. Единственным, кому они могли отдать предпочтение, а может, что-то большее, был Сергей Гавриков. Но Гавриков курилок не посещал, сберегая генофонд и храня верность ЗОЖу. Если бы не свидетели в костюмах прошлого века и пара судейских мантий, то это была бы вполне обычная офисная курилка в каком-нибудь бизнес-центре.

– Да потому, что бегать по полю нужно, а не ходить! Вот тебе и результат, с такой игрой можно и в премьер-лигу вылететь, – Дыбенко что-то эмоционально доказывал Корнилову.

– Нормально они играют, вечно вам все не так, – вступился царь за любимый «Зенит».

– Сегодня бы пораньше разбодаться, – сетовал судья секретарю, – по пробкам еще тащиться.

– Так вы на метро.

– С удовольствием, только дочку с соревнований забрать нужно, в Заневском районе без машины никак, потом еще со своей к теще. Блин, рассаду им привезти нужно. Дачу в Синявино завели, да я бы этих дачников… – Видимо, в его женском царстве, при абсолютном матриархате, судья держал оборону в одиночку.

– Ага, – понимающе-равнодушно закивал секретарь.

– Ладно, пойдем, воздадим зловредной немке за все грехи, – ухмыльнулся бородатый судья.

Секретарь и судья вышли из курилки. Панько последовал за ними. Хотелось посмотреть, что еще происходит в стенах судах. Через несколько минут Панько проворно затесался на другое заседание. Полная тетка, которую можно было принять за продавщицу в сельском магазине или буфетчицу в придорожном кафе, с гнездом на голове и в нелепом жакете, пялилась в бумажку, слушая строгого судью.

– Вы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, урожденная София Фредерика Ангальт-Цербстская, дочь прусского князя и немецкой аристократки? – судья решил не тратить время на перечисление всей родословной, все-таки речь шла о людях, а не о бульдогах.

– Ну, я, – ответила женщина без тени королевского достоинства. – И что?

– Екатерина Алексеевна, перечень обвинений в ваш адрес достаточно велик, эпизодов масса. Прежде всего, вы иностранный агент! – поставил судья восклицательный знак.

– Протестую, ваша честь, – вскочил адвокат. – Екатерина приняла подданство и перешла в православие. В православие из лютеранства.

– Вот тебе два, – подхватил судья, – оскорбление чувств верующих с использованием своего служебного положения.

– Почему оскорбление? Митрополит разрешил, по бумагам все верно было, – вновь возразил адвокат.

– А тогда извольте предъявить разрешение лютеранского пастора. Или что, лютеране у нас к верующим не относятся? Закон для всех один! – съехидничал судья. Защитник потупил взгляд: кажется, у судьи было неважное настроение. – Итак, будучи немкой по рождению, проникнув в Россию, вы, Екатерина Алексеевна, пользуясь случаем, стали коронованной особой благодаря династическому браку с Петром Третьим. Есть основания полагать, что вы причастны к его смерти.

Тетка побледнела; не спасал даже обильный искусственный румянец. Адвокат делал какие-то знаки, однако картина прошлого у буфетчицы вырисовывалась медленно.

– Протестую, уважаемый суд, – взял слово адвокат. – У Петра Третьего были трудности, как бы это сказать, психического характера и разного рода слабости. Сдается мне, что он своим образом жизни сам себя изжил раньше срока, к тому же еще морально разлагался.

– Изжил – не изжил, разберемся. Гражданка императрица, вы также обвиняетесь в угнетении и закрепощении народных масс, усилении крепостного права, оскорблении русского и других народов Российской империи.

– А чего же здесь обвинительного, все так делали в то время, абсолютизм был, сословия, так устроен мир, Европа, в конце концов, иного порядка мы не знали, его не существовало в природе, – по бумажке протараторила Екатерина Вторая.

– Ложь, ложь, – перебил царевну обвинитель из ГУИИ.

– Какие ваши доказательства? – бросил адвокат известную фразу. Зал судебных заседаний озарили улыбки: каждый вспомнил, где и когда он впервые услышал эти слова, ставшие чуть ли не поговоркой в России.

– Доказательства? Вот они, – обвинитель в звании капитана ГУИИ вытащил из кожаного портфеля потертую книженцию. – Вот «Архив Императорского дома», том семнадцатый, издание расширенное и дополненное, год 19… Переписка с Вольтером-Мольером и другими просветителями, идейными отцами Французской революции. Вы прекрасно знали, что мир, общество может быть устроено по-другому! И едва ли справедливым можно назвать закрепощение соплеменников до такой степени, что их душа и тело становились разменной монетой, в то время как в пяти днях конного пути уже давно покончили с крепостным правом.

Судья снял очки, взгляд его был исполнен довольства. Екатерина возвысила в империи все сословия, за исключением собственно русского народа, которому приходилось тянуть на своем горбу все забавы императрицы. Да хрен с этой императрицей, но на том же крестьянском горбу рядом с ней удобно устроились так называемые аристократы, чья заслуга иной раз состояла в близости к императорскому телу в том или ином смысле.

Адвокат усиленно рылся в бумагах; со стороны он выглядел, как студент из девяностых в поисках шпаргалки. «Видимо, защитник из бюджетных – из общей практики. Это раньше на исторический суд приглашали специалистов, а сейчас, когда маховик раскрутился и судить начали всех подряд, уровень и защиты, и обвинения значительно упал», – подумал гуиимовец.

– Однако действия правительницы были продиктованы как внешнеполитическими обстоятельствами, так и выступлениями иностранных агентов внутри страны.

– Каких еще иностранных агентов? – удивился судья.

– Каких-каких, а Емельян Пугачев, по-вашему, кто? На чьи деньги поднял он Урал и поволжские степи, а? Уж не на свои ли? О нет, этот мерзопакостник финансировался из-за рубежа, вынуждая правительство закручивать гайки.

– Из-за какого рубежа, из Китая, что ли? – вновь задал вопрос судья.

– Нет, Китай тогда был нашим союзником, – гордо заявил адвокат. Капитан ГУИИ прыснул от смеха, судья сдержанно улыбнулся. Панько, наблюдая эту сцену, тоже повеселел.

– Доподлинно известно, что Франция, желая насолить России, использовала недовольство населения на местах, подбивала народ к выступлениям против царской власти, но не из лучших побуждений, а лишь желая посеять в стране хаос и разлад, будучи неспособной открыто выступить против нас!

В зале послышались вялые аплодисменты.

– А по другим данным, – взял слово капитан ГУИИ, – дворяне настолько утратили чувство меры, что выжимали все из Поволжья, чтобы тратить средства в той же Франции, оттого и спичка, зажженная Пугачевым, разгорелась в хороший костер восстания. Может быть, ситуация вам видится так: русский крестьянин – абсолютный пофигист, сидит в доме, полном хлеба, испив кваску, довольный жизнью, едва покинувший уют еще теплой русской печи, и вдруг хватается за вилы, отзываясь на призывы совершенно незнакомых ему людей?

Адвокат вновь начал рыться в бумажках. Екатерина молчала, уставившись глазами в листок с подсказками – текст, исполненный банальных вещей и отмазок.

– Что-то ты мне страниц насовал, реформы какие-то, жалованные грамоты, разделы Польши, казачество, Малороссия, ты мне дай почитать про жизнь, про любовь, что за женщина была, а я уж судье отвечу.

– На! – адвокат недовольно передал смартфон со страницей интернета, открытой на биографии Екатерины Второй.

Судья тем временем с долей злорадства перечислял ее грехи.

– Я так полагаю, дорогая моя императрица, – усмехнулся он, сосредоточив в этой усмешке всю ненависть к собственному домашнему матриархату с тещей во главе, – памятник ваш придется снести, а в учебники истории дать соответствующие исправления.

Женщина-императрица обвела взглядом присутствующих – странно: суд, обвинение, защита, малопочтенная публика разных мастей, мужики и ни одного лица благородной породы. По большей части владельцы пивных животиков, плохо спрятанных в пиджаки и натужно перетянутых ремнями, поросячьи глазки и ехидные голоса. «Екатерина» вспомнила детство, гарнизон в Прибалтике, отец – советский офицер, командир батальона ВДВ, честный и смелый человек, декабрь восемьдесят восьмого года, интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан… Все смешалось в один клубок: похоронка, трагедия, распад Советского Союза, девушка с матерью и двумя малолетними братьями теперь где-то в средней полосе, комната в общежитии, никому не нужная семья героя страны, которой больше нет, и «мы вас туда не посылали». Безнадега, замужество, развод… Она закрыла глаза. Какой она была в юности, и как скоро жизнь превратила ее из жизнелюбивой девушки в уставшую женщину. Ничего ведь никому не надо, сколько раз она пыталась преобразить общежитие, разбивала клумбы, сажала цветы, красила стены в подъездах, гоняла местных пъянчужек, бегала по инстанциям, выбивая средства на ремонты, и до последнего тянула этого человека, так называемого мужа, который обещал любить и помогать.

–Знаете, господин судья, эта женщина не виновата. Екатерина пробивала себе дорогу в жизни как могла, среди этих дураков и лентяев, которые, как свиньи, хлебали у корыта. Да, перехитрила и муженька, и родственничков, так они из страны пили кровь похлеще Екатерины. Царевна хоть какой-то порядок и культуру внесла. А что до крепостного права, конечно, виновата, но ее саму кто-то поддержал? Молодость свою в заточении провела с книжками, пока царь бесстыже развлекался с этими придворными… – она произнесла это слово.

– Вы хотели сказать, фрейлинами, – деликатно поправил адвокат.

– Да, да, фрейлинами, просто с языка сорвалось, – смущенно сказала обвиняемая. – И за что царевну винить? Едва жизнь свою устроила, и что ей против системы идти? Чего ради – чтоб дни свои в каком-нибудь монастыре закончить? Э, нет, не на ту напали. Все эти графья и фавориты верны, пока к кормушке близость имеют, забери ее, и побегут, как тараканы. Короче, не было у Екатерины поддержки сознательных масс, вот и меняла она русскую жизнь, лавируя между сословиями, кланами, собственными и государственными интересами.

– А ее поведение, ее фавориты? – выкрикнул кто-то из зала.

– Знаете, что я вам скажу, ну покрутила тетка с гардемаринами, может, раза два-три от силы, так что, вы теперь триста лет мусолить будете?

«Крупная дама с тонкой душой, вероятно, права процента на восемьдесят четыре. Требовать от Екатерины жертвенности на русском престоле – все равно что спрашивать у мигранта из Средней Азии, почему он так мало интересовался кандидатами на парламентских выборах в Думу». Заседание заканчивалось так же скучно, как и начиналось, только коротенькое и душевное выступление «Екатерины Великой» добавило искры в этот уголок маразма.

Вечером Панько не шел, а брел домой, перебирая в голове исторические события. Белкин обещал завтра озадачить по полной и после курса молодого бойца дать самостоятельное дело.

***

ГУИИ, серьезная контора, не смогла избежать всеобщей рутины и заорганизованности, поэтому сотрудники захлебывались в потоке мелких дел, жалоб, а самое главное, в перекрестных отчетах, которые, словно криптовалюту, сотрудники майнили на всех этажах. Мысль о том, что пора бы уже что-то менять, пока висела в воздухе: придать ей гласность никто из высших чинов не решался по причине излишней «богобоязни» и риска потерять таким трудом завоеванные должности и привилегии. Отчеты только набирали силу и мощь. Механизм, учитывая количество часовых поясов, крутился бесперебойно и беспрерывно.

– Вот заявление, смотрите, любуйтесь, – едва открыв дверь, произнес Толь Толич и демонстративно потряс бумаженцией перед сотрудниками.

– Что за бодяга, жители Козельска требуют исторической справедливости? – спросил Белкин.

– Почти. «Предъява» из Новгорода, из Великого Новгорода. Нужны: а) компенсация, б) реабилитация и с) наказание виновных. Насолил им Грозный в шестнадцатом веке, посидели эти «фриландеры», блин, «фрилансеры» в архивах, восстановили древо – и пожалуйста, нашего прапрапрапрапрапрадедушку сделали пострадавшим в ходе построения централизованного государства. Памятник Грозному ставили-ставили, теперь вот счет за косяки.

– Доказательства-то есть у них серьезные, или?.. – вступила в разговор Ольга.

– Конечно, есть, без них жалобу в корзинку. Бьют на Лаврентьевскую летопись плюс показания очевидцев, приплели Джирома Горсея.

– Горсей – иноагент, он выступать как свидетель не может, – парировал Сергей.

– Да хрен с ним, с Горсеем, это я до кучи, доказательств у них хоть отбавляй. Москвичи там так наследили, что хватит на несколько томов, к тому же показания историков, заслуживающих доверия: Соловьев, Татищев, Костомаров. Этих никуда не деть.

– Так что, наша задача – от жалобы отбиться, или дело заводить будем? – лениво спросила Ольга.

– Отбиться, судя по всему, не получится, придется разгребать этот хлам.

– Ну, компенсации не будет, здесь все ясно, юридических оснований нет, – спокойно пояснил Белкин, – реабилитацию без суда нарисуем. Дело трех вечеров и двух отчетов. С наказанием тут и суд должен быть, и служба исполнения.

– Василий, с исполнением бы это… без лишних затрат, бюджеты не резиновые.

– Толь Толич, по этому поводу не беспокойтесь, у нас договор длительный, думаю, по затратам уложимся в средний чек.

– Заява-то стандартная, товарищ полковник, – с оптимизмом вставил свои пять копеек Сергей.

– Н-да, заработался я уже, – Толь Толич забарабанил пальцами по столу, – невелика проблема. Просто связываться сейчас неохота. Людей мало, тут еще это новгородская буза. Ладно, – начальник махнул рукой, – работайте.

Дверь захлопнулась.

– Такое у нас бывает, Валера, сверху позвонили – внизу засуетились. Сдает наш Толик, но, видать, нагоняй зарядили, теперь к нам по цепочке. Ну что, стажер, – Василий с улыбкой глянул на Панько, – вот тебе и первая ласточка, садись, вникай, пиши бумагу. Фабула такая: мы как бы согласны, что он виноват, но дело давнее, может, он как бы и не виноват, мы, конечно, этого дела так не оставим, но наказать по всей строгости не можем, компенсация справедлива, однако юридически выполнить ее нельзя. Но реабилитировать невинных можно.

– Логика, товарищ майор, безупречна, – Ольга с восхищением посмотрела на Василия. По интонации, по тембру голоса, по этому взгляду Панько как завсегдатай самых разных френдзон уже примерно понял расстановку сил в намечавшемся любовном треугольнике. Его угол будет, как обычно, тупым. Хотя ради спортивного интереса можно потягаться за внимание товарища капитана Ольги Черновой.

***

Панько слушал радио на телефоне. Скажи это кому лет двадцать назад – абсурд, да и только, но двадцать первый век уверенно шагнул в панельную девятиэтажку, а заодно и в квартиру Панько. Хотя, с другой стороны, все: и дом, и квартира, и сам Панько, – прочно застряло в девяностых. Нехитрый ужин Валерия состоял из одного блюда, точнее, из полублюда – в роли ужина выступал недобитый завтрак, сосиска и макарики. Был еще лучик света в темном царстве – бутылочка светлого оригинального. Сейчас пиво займет чашку, в которой утром был чай (с бокалом хозяин давно не заморачивался), и начнется известная песня с просмотром профилей в социальных сетях, прежде всего профиля Лидии. «Все-таки надо подумать о спортзале», – сам себе предложил Панько, глядя на рекламу фитнес-клуба. Потом еще эти гондольеры с ладьи… Может, и с Лидой был бы поувереннее. Щелк, щелк – мышка работала, показывая Панько одни и те же фото в сотый раз. «Спать…»