2

Есть непонятное очарование в самом зачатье осени. Еще вчера стояли яркие, безветренные дни, стремительно взлетали и падали в слюдянистом блеске от солнца стрекозы, прыскали с болота на болото утята-подлётыши, а сегодня вдруг напахнуло перед рассветом легким ветерком и стало понятно – лету конец. Нет, еще не осень, еще и жаркие дни будут, и комары досаждать будут, и зеленые листья над головою шуметь, ан – все уже не так. Может быть, предчувствие осени в нас самих, в нашей утомленности от летнего зноя, но глядь, а уже словно желтый сквознячок по осинкам прошел. А там ольха и березка робко начали примерять яркие осенние наряды. И звонче стали голоса людей по утрам, и все большими стаями заполоскали крыльями разномастные птицы над головой. Нет, это еще не отлет на зимовку, это лишь проба сил перед дальней дорогой, разминка, сколачивание строя и порядков. А вот стрижи вдруг разом исчезли, хотя никто и не заметил их отлета. Просто вроде как больше стало воробьев, этих мужественных серых аборигенов, никогда и ни на что своих отчих краев не меняющих. Да взлохматили леса и перелески громкие и нетерпеливые голоса людей – за первыми осенними груздочками пожаловали грибники.

Для Михалыча эта пора – самая беспокойная. Народ валом валит из города за ягодой и грибами, и почти всякий норовит забраться в самые укромные места, где хоронится днем от разной напасти вверенный его попечению разномастный зверь. Никакие шлагбаумы и знаки нынешним отморозкам не помеха. Прут и прут они в леса и на полевые угодья, как к себе домой – пешком, на велосипедах, мотоциклах, мотонартах, вездеходах и джипах. Правда, в последние два-три года эти люди слегка поутихли, потому как наконец-то подоспели законы, жестко окорачивающие лесных разбойников. Конечно, безобразий еще хватает, но пришла вдруг Михалычу подмога с самой неожиданной стороны: его постоянные клиенты, что каждый год здесь охотятся, наконец-то сами озаботились сохранением угодий. А люди они в большинстве своем денежные, влиятельные и с очень длинными руками – где хочешь достанут. Охотинспектора не достают, полиция не достает, они – запросто. И стоило этим господам двух-трех самых ярых браконьеров в оборот взять, как остальные тут же хвосты поприжали. И такое Михалычу от этого послабление вышло, что он по ночам наконец-то высыпаться начал, и к зимним зверовым кормушкам теперь не таясь ходит.

Где-то в начале июня прошлого года случился у Михалыча на участке сураз: подобрал он в буреломной чаще месячного лосенка. У малыша была сломана левая передняя нога, и сломана – почти у самого основания копыта. Делать нечего, поволок Михалыч раненого лосенка к себе на кордон. А там его уже дожидался внук Николка, недавно вернувшийся со службы в доблестных российских войсках. Вместе они лосенку из березовых плашек надежную шину на покалеченную ногу соорудили, натуго перевязали и коровьим молоком его напоили. Пока с ногой возились, лосенок фыркал, отчаянно брыкался и даже умудрился головой Михалычу под дых так заехать, что у того слезы из глаз покатились. Но как только дело дошло до бутылки с молоком, на которую Михалыч приспособил отрезанный от перчатки резиновый палец, для верности проколотый в трех местах, лосенок так зачмокал, так умильно огромные глаза прикрыл, что любо-дорого посмотреть.

– Сколько ему? – уважительно спросил Николка.

– Месяц-полтора, не больше, – ответил Михалыч. – Почти все дикие копытные в мае телятся, чтобы, значит, к молодой зеленой травке подгадать.

– А почему мать его бросила? – белобрысый Николка, шебутной и задиристый в селе, неожиданно притих, осторожно придерживая малыша за вздрагивающий круп, и исподлобья поглядывая на деда.

– С чего ты взял, что бросила? – строго взглянул на внука из-под густых рыжих бровей Михалыч. – Это тебе не передача Андрюхи Малахова, по которой все и всех бросают. Это там, у него, то дети родителей ищут, то – родители детей. Совсем свихнулся народ, а Малахов им потакает, тащит всех подряд на телевидение. Они и рады стараться… А в природе, Николка, шалишь, в природе пока еще все по строго определенному порядку идет. Она-то, мамка его, наверняка поблизости стояла, ждала, чем дело кончится. Бывали случаи, что в такой ситуации матки и охотников с ружьями копытами забивали. Зверь это серьезный, в гневе – шибко опасный. И потому, ежели тебе лосенок где в лесу повстречается – будь начеку, а лучше всего – обойди его стороной.

– Деда, а как же она тебя не тронула? – удивился Николка.

– Ну, меня… – Михалыч даже засопел от возмущения. – С какой такой стати она меня трогать будет, ежели знает не менее трех лет, и каждый клок сена или там венички березовые, что я летом заготавливаю, а в снежные зимы в кормушки кладу, насквозь мною пропахли…Нет, внучек, шалишь, никогда они меня не тронут. А вот до самой просеки пообочь тропы его мамка меня проводила…

– А ты как об этом знаешь? – удивился Николка и, словно мальчишка, шмыгнул долгим носом, а потом еще и рукавом утерся.

– Оттуда и знаю, что слышал я ее… Да она от меня не очень-то и таилась. Кордон мой они хорошо знают. Зимой, бывало, я только Серка из стойла вывожу, а они уже со всех сторон к кормушкам потянулись. Зверь, он человека чувствует, ему для этого никаких университетов не надо… А вот осенью, во время гона – другое дело. Тут уже – не подступись, никакого кумовства они не признают в эту пору.

Тем временем лосенок, полуторалитровую бутылку молока высосав, явно притомился, и начал кружить по загону, выбирая место для лежки. Раненая нога в шине ему сильно мешала, и он то поджимал ее, то начинал трясти, мотая головой и взмыкивая от боли.

– Ишь ты, малой, никак лечь не приспособится, – проворчал Михалыч. – Ну, ничего, потихоньку обучится…

С этими словами он ловко подхватил лосенка и аккуратно уложил на мягкую солому, заранее постеленную в углу загона. И лосенок, словно всю жизнь его таким вот образом спать укладывали, шумно вздохнул, пару раз прянул длинными ушами, прикрыл влажные глаза и мирно засопел.

– Умаялся, бедолага, – сказал Михалыч, аккуратно прикрывая за собою дверку загона. – Шутка ли – такой стресс пережить… Не случись меня на тот момент, его любая собака запросто загрызть могла. А их сейчас в лесу, вместе с грибниками, прорва.

– Деда, а ты уже решил, как мы его назовем? – задумчиво спросил Николка.

– А как скажешь – так и назовем, – усмехнулся Михалыч, и выжидающе уставился на внука.

– Давай его Яшкой назовем? – улыбнулся довольный внук.

– Давай, – легко согласился Михалыч.

За полтора года Яшка вымахал почти что в самого настоящего взрослого лося. Длинноногий, с высокой холкой, большой горбоносой головой и маленьким символическим хвостиком, он своим внешним видом слегка напоминал лошадь. Особенно выделялась у Яшки голова, несоразмерно крупная, она словно бы принадлежала другому животному.

Всю зиму Яшка простоял в загоне на полном кормовом обеспечении. Сена и кормовых отходов Михалыч для него не жалел. Да и Николка, почти каждые выходные наезжавший к деду из села на мотоцикле, Яшку не забывал. То комбикорма ему привезет, то пару буханок хлеба, а уж несколько кусочков сахара-рафинада, любимого лакомства молодого лося, это всенепременно. И Яшка, одному ему ведомым путем распознавая среди прочих дней субботу, уже с утра начинал нетерпеливо хоркать, ворочать из стороны в сторону лобастой головой, и сторожко прядать ушами.

В конце апреля Михалыч решил: пора Яшку на волю отпускать. Мол, хватит ему в нахлебниках ходить, сколько можно – вон какой лоб вымахал. Николка было в пузырь полез, не хотелось ему со зверем расставаться.

– Деда, тебе что, сена для Яшки жалко? – язвительно спросил он, узнав о решении Михалыча.

– Жалко – не жалко, – усмехнулся Михалыч, а коровку мою с мерином он основательно объедает. Полтонны сена, не меньше, в его утробу ушло.

– Не боись, – нахмурился Николка, – я этим летом стожок сена ему сам поставлю…

– А вот это – без надобности.

– Как так? – удивился Колька, хлюпая вечно простуженным длинным носом.

– Да так, – Михалыч, сидя за кухонным столом, чинил конскую сбрую, которая в двадцать первом веке стала жутким дефицитом и без которой тем не менее никак нельзя было на кордоне обойтись. Николка, слегка припухший после ночной дискотеки, потягивал пиво. – Ты сам, Николка, посуди. Вымахал твой Яшка уже больше моего Серка, и скоро ему в нашем загоне тесновато будет. А мозги-то у него – куриные… Мало того, что он без родительского воспитания остался, так еще и в загоне у нас, как в тюрьме сидит…

– Ну и что теперь? – подозрительно спросил Николка.

– А то, что пора ему к своим родичам возвращаться, пока он все навыки природные окончательно не растерял. Лето для этого – самая благодатная пора. Без корма он теперь никак не останется. Да и матка его, как я полагаю, где-то поблизости обретается. Лось хоть и долгоног, но большие концы делать не любит, толчется все больше в знакомых местах.

– Жалко, – опять Николка вздохнул. – Скучно без него будет.

– Да ты погоди прощаться, – улыбнулся Михалыч. – Он сразу-то вряд ли уйдет. Его еще палкой отгонять придется. А вот осенью, когда у них гон начнется, тогда, Николка, ежели его не отпустить, он нам не только загон, а и домишко мой по бревнышку раскатает. Ты вон, на себя посмотри: по дискотекам-то своим чертовым совсем извелся, исхудал, один нос только и остался. И попробуй, удержи тебя, хо! – Михалыч отложил в сторону хомут, глянул в окно – день на вторую половину перевалил. – А тут зверь, к тому же дискотека у него всего-то две-три недели в году бывает. Усек?

– Усек, – засмеялся Николка. – А все равно жалко мне его отпускать.

И отпустили. Открыли настежь ворота в загон. В сторону отошли. А Яшка лишь волоокими глазами в их сторону повел, да большими ушами стриганул.

– Ну, Яшка, давай, двигай! – подбодрил его Михалыч. – Двигай, не задерживай, так сказать – на вольные хлеба.

Николка выжидательно молчал. Было видно, что он рад такому Яшкиному поведению. Потом Михалычу сказал:

– В селе мужики смеются. Говорят, что мы с тобой окончательно свихнулись. – Николка возбужденно засопел. – Мол, триста кило отборного мяса сами из рук выпускаем. И даже в деньги все это перевести успели. Подсчитали, что если на рынке мясо продать – почти девяноста тысяч рублей получится…

– Ого, – хитро сощурился Михалыч. – Если на мою зарплату перевести – полгода работать надо. А тебе, Николка, в аккурат на новый мотоцикл хватит, и даже – с коляской. Есть о чем подумать, а, Николка? Может, ворота притворить, пока не поздно? – и Михалыч сделал такое движение, словно и в самом деле собирался запереть загон.

– Да ладно тебе, деда, – нахмурился Николка. – Я ведь тому, кто на Яшку руку поднимет, голову запросто оторву…

– Ну-ну, – неопределенно хмыкнул Михалыч, взял хворостину и пошел в загон. – Давай, Яшка, давай на волю, – словно корову, легонько хлестнул он его по крупу хворостиной. – Давай, пока лихие люди тебя на котлеты не перекрутили.

И Яшка, словно осознав сказанное Михалычем, осторожно потянулся на выход.