И это мы проходили. Опять no tengo dinero. То есть, у меня нет денег. Во мне просыпается тощий и злой. Наверное, от зубной боли.

– Стёпа! На свои не поеду. Я деньги не печатаю.

– Просто странно слушать… – обижается патрон. – Может, я когда-нибудь не возмещал твои немыслимые расходы? Не сверкай очками – именно немыслимые…

– Возмещал, Стёпа, возмещал, даже немыслимые. Но для этого надо было неделю отсидеть у тебя в приёмной, десять раз напомнить, а потом ещё и с совковой лопатой погоняться. Всё, баста!

– Значит, Паша, это твоё последнее слово?

– Последней не бывает, гражданин начальник!

У меня хватает средств, чтобы съездить в Красногорск и даже купить там улицу. Ну, половину улицы. Однако залезть в карман Клюшкину – дело принципа.

– Ладно… Зайди перед отъездом.

– А билеты туда-сюда на что покупать? Овёс нынче дорог, не укупишь. Давай, Стёпа, не томи…

Клюшкин изображает неизбывную кручину и начинает шариться в ящиках стола. Долго шарится, изредка поглядывая на меня с надеждой: авось, надоедят мне его раскопки, плюну и уйду. Хрен тебе, дорогой патрон, не дождёшься! Степан Дмитриевич сдаётся и вытаскивает несколько старых засаленных блокнотов. Пыхтит, ищет чистые страницы, вырывает одну, долго щёлкает ручкой и наконец рожает: «Г-ну Шпонько И.Ф. Иван Фёдорович, выдайте Павлу Ивановичу под отчёт…».

Я прячу записку в портфель и тут же звоню Константиди.

– Да, чуть не забыл… – патрон опять лезет в стол. – Возьми фотографии, пригодятся для иллюстраций. Тут одна из первых и одна из последних работ Бабкина. Больше не нашлось.

– Где взял?

– Тряхнул стариной…

– Осторожней тряси, а то отвалится твоя старина.

– Тьфу на тебя, Паша! Хохма-то старая…

Фотографии любительские, сделаны под небольшим углом, пропорции картин немного искажены, но зато сам колорит передан хорошо.

Одну работу я узнаю сразу: это «Сенокос», с которого и началась слава Василия Бабкина. В этой дипломной работе молодого художника вроде ничего особенного: на первом плане наскоро смётанный стожок, в котором торчат косы и грабли, а на заднем плане в неширокой порожистой речке купаются косари. К картине надо приглядеться, и тогда она словно впускает в своё пространство.

Стожок и косы выписаны тщательно. Не старательно, а именно тщательно. Видно, что держаки у кос старые, за много лет отполированы ладонями. А под стожком в тенёчке дожидается немудрящий обед: горшок с варевом, крынка с молоком, каравай с чуть подгоревшей корочкой и связка зелёного лука. На смятый рушник небрежно брошены деревянные расписные ложки. Петушки на рушнике и розы на ложках весело перекликаются. Начинаешь ощущать запахи срезанной травы, хлеба, реки…

А река, сразу видно, быстра и холодна. Вода прозрачная, звонкая и словно кипит. Двое парней уже плывут в чистых зеленоватых струях – их голые напряжённые тела напоминают сильных рыб. Третий косарь вошел в воду ещё только по пояс. Повернувшись к зрителю и вскинув руки, он что-то вопит с комическим испугом, округлив глаза и рот. Ему хочется нырнуть, смыть пот и травяную труху, но боязно бросаться в холодную воду, и он медлит в последнем мгновении перед прыжком.

Этот парень – точно в центре полотна. Его руки раскинуты по диагонали живописного поля. Резкие тени от сильного солнца лежат на свежей стерне у стога, на воде, на мокрых камнях у берега. Тени образуют вторую диагональ. Эту картину, где нет ни одной простительной композиционной ошибки, писал восемнадцатилетний паренёк из забытого Богом села.

Красота работы и молодости – вот смысл «Сенокоса».

Вторая работа Бабкина называется «Кедровник». И опять – никаких внешних эффектов: вдали – синий горный кряж, отгороженный полосами тумана, близкая осыпь с горизонтальными залежами красной глины, несколько мощных кедров, занимающих две трети полотна. Хмурое низкое небо, мёртвая дорога, которая начинается на переднем плане и разбивается о темно-зелёную стену кедровника. Чем-то, по колориту и тональности, этот Бабкин напоминает Клевера-старшего. Только у Клевера властвуют дубы-колдуны, а у Бабкина – кедры-шаманы, потому что азиатское, сибирское явственно проступает во всех деталях картины. Но присмотревшись, замечаешь в сером дорожном прахе след рубчатых колёс: то ли велосипед пропетлял, то ли мотоцикл. След уходит в кедровник, значит, не такая уж непроницаемая эта зелёная стена.

Бабкин словно нарочно прячет содержание картин за незначащими названиями: сенокос, а не купание, кедровник, а не дорога… Но до этих смыслов надо дойти.

– Хорош паренёк? – нарушает молчанье Клюшкин. – В этих работах есть настроение.

– Не продаётся настроение, но можно живопись продать.

– Вот именно, – кивает патрон. – Ну, пойдём, покурим.

По его тону чувствуется, что с потерей денег он несколько смирился. Зная, что Клюшкин не курит, бережёт лошадиное здоровье, я не удивляюсь его предложению. Степана Дмитриевича всегда тянет на табачок и на лестницу, если он хочет обсудить очередное запашистое дельце. А другими мы с ним и не занимаемся… Выходим на замызганную лестничную площадку, где не ходят чужие и где стоит урна с окаменевшими окурками. Я с удовольствием закуриваю.

– На терминале наших торгашей наконец-то разобрали последний конфискат, – говорит мне Клюшкин в самое ухо, так что становится щекотно. – Надо посмотреть. Прямо завтра. Возьмёшь на себя, как всегда, живопись, бумагу и доски. Шпонько поможет, а заодно посмотрит металл. Я его уже предупредил. А керамику поручу Мухановской.

– Понятно, – я невольно ухмыляюсь.

– Что тебе понятно? – начинает злиться Клюшкин.

– Понятно, что керамику посмотрит Мухановская.

– Марья Антоновна, – бурчит Клюшкин, – один из ведущих специалистов Москвы по горшкам и тарелкам. Одна из…

– Да кто спорит? – я бросаю окурок мимо урны.

– А то мне показалось… – пыхтит Клюшкин.

Я примирительно хлопаю его по жирному плечу и ухожу по лестнице. Кто же спорит, что Марья Антоновна Мухановская – ведущий специалист. Только пока она водит Клюшкина исключительно в койку. Может, зря он впутывает её в наши дела? Самсон и Далила, Олоферн и Юдифь, Герасим и Муму… Неужели мало тебе этих примеров, Степан Дмитриевич? Впрочем, у Клюшкина губа не дура – Марье Антоновне я бы и сам с удовольствием налил кофе в постель. С другой стороны, нам пора обзаводиться постоянным экспертом по стеклу и керамике. И Марья Антоновна – не худший кандидат.

Пока иду на встречу с Константиди, поневоле думаю о Клюшкине. Хотя думать о нём мне неприятно. Так, наверное, может думать о муже порядочная женщина, которую тот изнасиловал в брачную ночь, пообещав при этом звезду с неба. Чтобы отключиться от этих мыслей, вспоминаю о Платоше. Что ж подарить ему на день рождения? Подарок надо выбрать со смыслом… Шпонько поможет.

4. АВИЛОВ. «ПОЕДИНОК ПЕРЕСВЕТА С ЧЕЛУБЕЕМ». 1943

В конце августа 1991 года стояла прекрасная сухая погода. Хунте надавали по соплям, аккуратно, без фанатизма погромили в Москве несколько райкомов партии. Закончились коммунистические сухари и наступили демократические пряники. Как говорят филателисты, тему закрыли. У них считается, что пока страна дышит, печатает почтовые марки – тема открыта. А едва страна накрывается медным тазом и прекращает эмиссию знаков почтовой оплаты – тема закрывается. Марки Австро-Венгрии, императорской России, Оранжевой республики и Королевства Афганистан – тема закрытая. Последняя советская марка – вот ирония судьбы! – посвящена историку Ключевскому. Она входит в серию с портретами Татищева, Карамзина и Соловьёва. На этой серии закрылась тема СССР.

Нет больше такой страны. Рассыпалась.

Союз писателей тоже рассыпался на множество союзиков. И превратился в гидру – много крохотных жадных головок на общей толстой жопе. Эта гидра стала пожирать собственные головы. Пока члены одного союзика вдохновенно жгли перед памятником Толстому чучело пресловутого поэта-трибуна, члены других союзиков старательно оформляли в собственность дачи, дома творчества, издательские комплексы и прочую недвижимость. Тестя Королёва выбрали в какую-то согласительную комиссию, и он мотался по судам, выступая в качестве свидетеля то одного, то другого союзика. На пути между судами Артемия Ивановича однажды долбанул инфаркт.

С нового года сотрудники журнала «Музейное дело» оказались без работы. Главный редактор собрал коллектив в стенах нашего крысиного монастыря и объявил, что у новой российской власти нет ни финансов, ни желания поддерживать музейное дело, как и одноименный журнал. А потом главный редактор выдал чудовищную в его устах фразу:

– Так что, ребятки, просрали мы, однако, коммунизм!

Вот так в самом начале девяностых Королёв неожиданно оказался главой большой семьи: больной тесть, недавно вышедший на пенсию, бездельная тёща, её сестра, старая дева-приживалка, глухая как осина, собственная дочь трёх лет и собственная жена, беременная вторым ребёнком. В этой замечательной семье никто не работал. Немалые сбережения тестя пожирала инфляция, но Артемий Иванович, упрямый пень советской формации, и слышать не хотел, чтобы закрыть счёт в сберкассе, а облетавшие рубли перевести в валюту, как это делали многие ловкие люди. Тесть ещё надеялся, что там, за окном, всё происходит понарошку и ненадолго, что всё ещё утрясется, уляжется и устаканится. Как это так: партия, которая… И вдруг, в одночасье?

Не один Артемий Иванович так заблуждался. Я тоже поначалу не верил в реальность происходящего. Казалось, идёт какая-то плохо срежиссированная постановка и достаточно выключить телевизор, чтобы она прекратилась. Однажды мы с Платоном допивали у меня дома старые запасы и спорили, когда придёт усатый дядя в сапогах, топнет и гаркнет: «Пошалили – и будя!». В том, что дядя придёт, мы не сомневались нисколько, а спорили исключительно о сроках его пришествия. Я полагал, что это случится весной, когда окончательно исчезнет жратва, а Платон считал, что наш народ, перекуковав летом на подножном корме, потерпит до следующей осени.

– В общем, годик подождём, – резюмировал Королёв.

– Просто странно вас слушать, – вдруг сказала моя жена, подававшая к столу скромные разносолы. – Мой муж – историк, и ему простительна ахинея, которую он несёт. Но вы, Платон, писатель, у вас должно быть лучше развито чувство времени, вы должны тоньше ощущать общественное настроение.

– Ну-ну, – только и смог проблеять я. – Излагай дальше…

– Идёт самая настоящая революция, – сказала жена. – Надо не дядю дожидаться, а думать, как отсюда побыстрее уехать.

– Перестань, – попросил я. – Опять за своё…

Впрочем, я сбился. Речь не о моей семье, а о Платошиной.

Готовя дипломную работу, Королёв пустился ещё и в добывание средств к существованию. Средств нужно было немало: на лекарство тестю, на молоко дочери, на фрукты жене, на еду для остальных членов семейства. Пенсию Артемию Ивановичу присылали нерегулярно. К тому же, пока она доползала из закромов Родины, все те же ловкие люди прокручивали её в банках-склянках, оттого инфляция и не дремала.

Днем Королёв мотался по ломбардам и скупкам, распихивал нажитое тестем барахлишко и тёщины убогие драгоценности, вроде колечка с бирюзой, но эти вещи либо никого не интересовали, либо за них предлагали копейки. Ночью Платоша подрабатывал грузчиком на диких рынках, которых в те годы в Москве хватало или сторожил законсервированные стройплощадки. Последняя подработка оказалась опасной – ошалевший от свободы народ тащил с замороженных строек всё, что было под силу пупку и хребтине. Во время одного ночного дежурства Платоше порвали куртку и расшибли голову сиденьем для унитаза. Он бросил сторожить – не потому, что испугался тёмной народной страсти к неправедному и бесполезному обогащению, а потому, что ему не заплатили за очередное дежурство. Как тогда говорили, кинули на бабки.

Тёща с глухой сестрой открыли собственное «дело» – стали брать на перепечатку рукописи, о чём сообщали в объявлениях, расклеенных на ближайших к дому столбах. Королёв для такого случая смазал старую машинку, на которой тесть когда-то одним пальцем высекал лауреатские романы о рабочем классе. Однако «дело» денег не принесло – лишь однажды пришёл сумасшедший заказчик, волосатый, как Евтихиев, герой учебника анатомии, и попросил перепечатать в трёх экземплярах проект всеобщего благоустроения, каковой собирался представить в правительство. Хорошо, что взяли аванс с автора проекта. Он так и не явился за работой, перепечатанной под хорошую жирную копирку. Наверное, сгинул в водовороте классовой борьбы у Белого дома.

Жена Лилечка пыталась давать уроки французского. Но гражданам свободной России намного нужнее оказался английский, язык приватизаторов и эмигрантов. Иногда перепадали какие-то деньги из писательских союзиков – там всё что-то акционировали и растаскивали, а дивидендами понемножку делились с бывшими капитанами советской литературы, чтобы те не рычали. Старая собака тоже может укусить. Тем более что некоторые бывшие остались на плаву и при новой власти, Артемий Иванович числился у них если не в друзьях, то в однополчанах и собутыльниках. Однажды я поделился с Королёвым долларами, полученными за первое дельце, которое мы обтяпали с Клюшкиным. Несколько раз тот самый сводный брат, который был на Платошиной свадьбе, передавал ему с поездом из провинции посылки с солониной и мукой.

Тогда же бывшие советские писатели начали приватизировать дачи Литературного фонда, в большинстве своём – деревянные избы эпохи первых пятилеток. На участок Артемия Ивановича явились какие-то хмыри и принялись обмерять землю саженью, топчась по скудным клумбам с последними анютиными глазками и обламывая расхристанные кусты малины, которые торчали себе вдоль забора и никого не трогали. Платоша отнял сажень и лупил ею землемеров до конца улицы. А потом взял доверенность тестя и отправился в Литфонд.

В тесном коридорчике старого особняка на Гоголевском бульваре кипели страсти – писателей было гораздо больше, чем дач. Во главе очереди стоял великий критик Понукаев, регулируя поток претендентов на гнилые переделкинские дрова. Он был колоритен: большой мешок с лицом груши, щеки буквально стекали на пухлую грудь.

– Вот наглая семейка… – услышал Королёв за спиной.

– Действительно, молодой человек, – сказал Понукаев, отбрасывая движением грушеобразной головы длинные сальные волосы. – Вам, молодой человек, надо вести себя скромнее. Есть более достойные претенденты. Мы глубоко уважаем вашего тестя как личность и писателя, но он замечательно попользовался советской кормушкой. Дай Бог каждому! И теперь, когда наша демократия отменила советские привилегии…

– Да! – истерично вскинулся в очереди беззубый испитой задохлик в сивой бороде. – Попользовались лауреаты, пожировали – и хватит! То им дачи, то гонорары, то цековские пайки. Мы больше не допустим!

– Зачем тебе дача? – засмеялся Платон. – Пить можно напротив, в скверике, без всяких гонораров и пайков.

– А вам зачем дача? – вступился за бородатого Понукаев. – Тестюшка больше не пишет. А премию Ленинского комсомола вам лично теперь всё равно не дадут.

– Понимаешь, я нацелился на Нобелевскую премию. Мне нужен свежий воздух. И уединение, чтобы не видеть всякие нечёсаные хари.

– Сам ты нечёсаный! – завизжал задохлик и посинел от нехватки кислорода. – Не пускайте его!

– Не пущу, – успокоил Понукаев и встал перед Платошей, как монументальный дачный сортир.

– Показать тебе удушающий приём, ты, легенда русской критической мысли? – шепнул ему на ухо Королёв. – Мне терять нечего. Я контуженый!

Скрипя зубами и суставами, Понукаев отодвинулся…

Вечером Королёв сказал тестю:

– Теперь, папаня, ты настоящий помещик – с поместьем.

– Как все прошло?

– Просто замечательно. Увидели, что я с твоей доверенностью пришёл, без очереди пропустили, так и расступились…

Денег долго не хватало. Всерьёз выручала только пенсия Артемия Ивановича. По крайней мере, не копились долги за коммунальные услуги. Королёв обнаружил на даче несколько коробок геркулеса и пакетиков с горохом. Он варил на даче суп, обильно приправляя его перцем и лавровым листом. По ночам, напитавшись гороховым супом и попукивая, Королёв писал новый роман. Голод не тётка, подгоняет как плётка. Платоша потом признался мне, что изваял роман меньше, чем за год. И ни разу за это время, ни разу, даже в мыслях, не допускал, что его труд не напечатают.

Завывала и падала в обморок тёща, дулась и закатывала истерики жена, скрипел с дивана народными инвективами отощавший и как-то быстро усохший тесть, даже глухая приживалка осуждающе поджимала губы – так всем хотелось, чтобы Платоша устроился на «настоящую работу». Но Королёв только стоически улыбался сквозь невидимые миру слёзы. В отличие от домочадцев он-то выходил на улицу и хорошо понимал, что никакой «настоящей работы» в Москве, замордованной реформами и жульём, просто нет.

Образовывались какие-то эфемерные конторы, где люди не успевали получить даже первую зарплату, открывались чудо-банки, обещавшие немыслимые годовые проценты, и обезумевший народ тащил в эти добрые банки последние деньги, а банки через неделю лопались. У всех вырабатывался инстинкт немедленного избавления от купюр, по счастливой случайности попавших в руки. Надо было сегодня же превращать деньги в вещи и продукты, или покупать валюту, потому что уже завтра на те же российские рубли давали вдвое меньше вещей, продуктов и валюты.

Через несколько лет, когда безрадостные впечатления от революции несколько стушевались, я понял, что всё оказалось не таким страшным, как могло быть. Не случилось до нашей новой революции тяжелой и долгой войны, как в начале века, не было братоубийства гражданской, даже философского парохода никто не снаряжал. Страшная ЧК не бросала в свои застенки по первому доносу, новый Вышинский не требовал высшей меры на показательных судах, и народ по ночам не дожидался «чёрных воронков». А наши разговорчики про апокалипсис, про гибель страны – это уж от интеллигентских нервишек, расшатанных водочкой и детскими комплексами.

Однако большинство русских людей оказалось совершенно не готово к тому, что государство о них забудет – то самое государство, которое по крепко вбитой традиции полагалось любить, бояться и защищать, не жалея крови. Государства просто не осталось – даже на карте. Но остались прежние начальники, которые картинно жгли перед телекамерами партийные билеты и под непривычным ещё трёхцветным знаменем призывали к демократии и новому походу в светлые горизонты, рука об руку с цивилизованным миром. Многие искренне поверили, что начальники сожгли вместе с партбилетами своё прошлое и свою вельможную спесь. Поэтому и выходили на московские площади тысячными толпами, чтобы поддержать вождей с их горячими речами о всемирной миссии новой русской революции.