Цитаты из книги «Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы»

Мне, если честно, ровным счетом наплевать, есть ли дети или внуки у того же Фадеева, который «вычеркивал» Блока из литературы. Это меня не волнует. Но меня искренне интересуют дети, внуки и даже правнуки Блока, Цветаевой, Есенина – великих поэтов ХХ века. Мне не важно, законные они или внебрачные, мне просто важно всё, связанное с ними. Ведь они дети тех, кого боготворит и будет боготворить Россия!

«Я много думал, для чего нужно искусство, – сказал как-то Курт Воннегут, американский писатель. – Самое лучшее – это моя теория канарейки в шахте. Художник нужен обществу, он наделен повышенной чувствительностью. Он как канарейка, которую берут с собой в шахту: посмотрите, как она мечется в клетке, едва почуяв запах газа, а люди с грубым обонянием и не подозревают еще об опасности…» Не ощущают отсутствия воздуха. Да, художника всегда убивает общество. Он говорит правду, а она – невыносима самодовольному миру. И вождям, и обывателям. В этом, думаю, конфликт – вечный и неминуемый! Каждый решает его по-своему.

Вот тогда Цветаева и усмехнется, как с Марса: «Награда за стихи из рук чиновников! А судьи кто? Поэт орденоносец! Поэт медаленосец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба». И чтоб запомнили, услышали и мы, повторит: «Судьба и имя»!..

Но если специалистов по Волошину интересует мое мнение, то скажу: в их отношениях, точнее, в ней, не было ни грана того изощренного лукавства духовной «элиты», от которого он, прямой по сути человек, не только мучился всю жизнь, но которое с годами легко научился распознавать. Белое в Заболоцкой было белым, а не «как бы белым», доброта была добротой, а не оправданием собственного эгоизма, а правда – правдой, а не демагогическим приемом в «философском» якобы споре. Он только не сразу убедился, что и новая власть, звавшая себя «высшей справедливостью», как и всякая власть, в глубине своей столь же лукава и хитра, как и знакомые ему по жизни «духовные тусовки»…

Гении иначе и не уходят: человечество всегда опаздывает – отстает от них…

И когда Горький пробормочет что-то о превращении всего в сплошную мысль, Блок перебьет. «Дело проще, – скажет. – Мы стали слишком умны, для того чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить только в себя». Вот тогда и бросит: «Остановить бы движение…» Да, остановить бы! Может, тогда мы бы поняли, отчего его звали «сфинксом»?..

смущен намерением царя, ибо с его личной стороны «будет крайне неделикатным, если он на другой же день…»

Теперь главное в том, – продиктовал о смерти, – чтобы уметь мужественно этому покориться

его, верю, сровняют и поставят на его месте то, что и было: одноэтажный деревянный домик в семь окон по фасаду, с крыльцом в красно-белые полосы, звонком-колокольчиком и одиннадцатью комнатами, с теплыми кафельными печами. И шторы, попомните, оливковые повесят, и белые с золотом обои поклеят. Таким был дом, где сто двадцать лет назад родилась великая Цветаева. Мы, порушившие это гнездо в 1919-м, сами и восстановим его!

В последнюю поездку в Ленинград уезжал с Остоженки – из последнего дома (Москва, Померанцев пер., 3). Жил здесь в четырехкомнатной квартире своей третьей жены, внучки самого Толстого, – Сони Толстой. Женился на ней три месяца назад. «Есенин и Толстая! Звучит?..» Выбрал ее, как крылатку пушкинскую, как цилиндр: для вида, для форса – от скуки. Когда знакомая, увидев его измученные, красные, как у альбиноса, глаза, спросила, что с ним, он ответил: «Да знаете, живу с нелюбимой». – «Зачем же женились?» – «Ну-у-у! – протянул он. – Зачем? Да назло. Ушел от Гали, а идти некуда…» На свадьбе ему вместо водки лили воду, он чокался, морщился, закусывал – но веселым не был. Да и притворялся недолго, ибо скоро всё превратит здесь в черепки: зеркала, посуду, мебель и ударом кулака сломает нос Соне. А из окна выбросит свой гипсовый уже бюст. Тоже – в черепки… Нет, не этот дом станет последним в Москве – психушка на Пироговке. За месяц до смерти его уговорят лечь в клинику при МГУ (Москва, ул. Россолимо, 11). Пишут, была эпилепсия, шизофрения, горячка. Но великий Ганнушкин поставит диагноз безобидный: меланхолия. И именно тут, в палате на втором этаже,