Космическая эпоха в американской культуре

Историк культуры Эмили Розенберг предложила полезную систему координат для анализа роли космической эпохи в американской культуре: четырехмерное пространство политики, медиа, философии и искусства. Шок от Спутника и предполагаемое «ракетное отставание» США усилили тревоги холодной войны, а эти тревоги, в свою очередь, подстегнули космическую гонку. Медиа были втянуты в соревнование по идеологической показухе, превратившее астронавтов в международных звезд и сделавшее из запусков космических аппаратов и телевизионных трансляций из космоса зрелищные публичные события. Идея технократии получила поддержку, технологические элиты – экономическую и политическую власть, а «контркультура» выбрала образ «Космического корабля Земля» для продвижения экологического сознания и новой глобальной идентичности, которая выходила за рамки политических границ национальных государств. В архитектуре, потребительском дизайне и живописи абстрактного экспрессионизма воцарились новые, вдохновленные космосом формы и цветовые палитры. Они отражали «первопроходческий» дух космоса, создавая эстетику самоуверенного прогресса, футуристической автоматизации и увлекательных личных приключений⁵⁴.

Динамика отношений между космическими полетами и медиа подчеркивает активную инструментальную роль культуры в формировании духа космической эпохи. НАСА умело использовало медиа, чтобы создавать и распространять благоприятный публичный имидж американской космической программы. Одновременно космические технологии произвели технологическую революцию в визуальных медиа, переведя электронные коммуникации в режим реального времени и глобальный масштаб. Розенберг доказывает, что между космической эпохой и эпохой медиа возникла «синергия»: космические полеты приобрели зрелищный характер, а медиа процветали за счет новых популярных тем и высоких технологий. Более широкая культура не просто отражала разработки космической программы; она стала средством достижения специфических задач в рамках самой программы.

В своем анализе Розенберг подсвечивает напряженный и противоречивый характер различных тенденций в культуре космической эпохи. В эту эпоху развернулась космическая гонка, которая стала вызовом для национальной гордости и одновременно была призвана укрепить ее. Эта эпоха породила исполинские технические проекты, но при этом вызвала обеспокоенность неконтролируемыми тратами государства. Она сотворила культ техники, но и породила подозрительное отношение к попыткам найти технологические решения для политических проблем. Она превозносила рациональность, но и дала начало разнообразным духовным практикам. Она была окутана риторикой глобального единства и мирного сотрудничества и в то же время привела к милитаризации космоса. Она высвободила фантазию в искусстве, но при этом строго контролировала творческую активность инженеров при помощи технологий системного проектирования. Наконец, она породила как вдохновляющие, так и пугающие образы будущего.

Каковы были культурные механизмы, благодаря которым конкретные канонические образы, известные фигуры и большие идеи заняли центральное место в публичной памяти космической эпохи? Недавние исследования были посвящены вопросу о том, каким образом из всего многообразия различных представлений о космической эпохе лишь некоторые выжили в качестве господствующих символов этого периода, в то время как остальные были вытеснены на обочину и забыты⁵⁵. Космический историк Роджер Лониус утверждал, что для того, чтобы вести повествование об американском триумфе в космической гонке, уникальности и успехе, американский «главный нарратив» космических полетов вобрал в себя мифологию «отодвигающейся границы» (limitless frontier), популярный образ «героического исследователя» (heroic explorer) и футуристические образы. Параллельно появились три контрнарратива: левая критика расходования средств на космос вместо социальных программ, правая критика космической программы как чрезмерной траты государственных средств, а также разнообразные конспирологические теории о секретных схемах милитаризации космоса, похищении инопланетян и тому подобном⁵⁶. Конкуренцию между главным нарративом и тремя контрнарративами можно использовать как схему для анализа столкновения разных культурных представлений о космической эпохе, описанных Розенберг. Каждый нарратив реализуется в публичном дискурсе через литературу, изображения, кино и другие медиа. В конкуренции между символами космической эпохи проявляется борьба нарративов.

В ряде фундаментальных работ изучались отношения между НАСА и популярной культурой. Политический ученый Говард Маккурди проанализировал связи между популярными концепциями исследования космоса и национальной космической политикой, сфокусировав внимание на том, как НАСА намеренно использовало миф о «границе неведомого» и утопические образы социального прогресса посредством техники, а также поощряло страхи перед советским превосходством в период холодной войны. После завершения проекта «Аполлон» космическая программа поменяла характер; она более не соответствовала массовым ожиданиям, унаследованным от предыдущей эры. Постепенное разочарование космической программой НАСА начиная с 1970-х годов можно проследить по расширявшемуся зазору между общественным мнением и реальностью космических полетов⁵⁷. Теоретики культуры Марина Бенджамин, Констанс Пенли и другие изучали, как популярная культура реагировала на космическую эпоху, переинтерпретируя символическую образность НАСА и производя конкурирующие дискурсы⁵⁸. Культура превращает космические образы, артефакты, имена и события в «плавающие означающие» – знаки без фиксированного значения, – которые переинтерпретируются снова и снова, по мере того как «проплывают» через разные контексты. Ни одна отдельная группа или инстанция – даже государство – не может полностью контролировать их.

С точки зрения культурного антрополога, взаимодействие между НАСА и более широкой культурой можно представить как диалог разных культур: собственная культура (или субкультуры) НАСА и разные субкультуры фанатов космоса, активистов, деятелей образования и художников. Изучение этого взаимодействия может наконец соединить две далекие друг от друга исследовательские области: анализ космической эпохи в популярной культуре и исследования институциональной культуры (субкультур) НАСА⁵⁹. В этом направлении исследований могут оказаться полезными антропологические модели культурного контакта, конфликта, перевода, посредничества и «зоны обмена»⁶⁰.

Сочетание понятия «историческая память» с моделью культурного обмена позволяет исследовать динамику памяти в разных культурах. В американской культуре каждая отдельная группа – к примеру, космические инженеры, астронавты и фанаты космоса – взращивает собственные воспоминания, фольклор и исторические образы космической эпохи. Когда разные группы взаимодействуют и обмениваются воспоминаниями, могут возникать новые мифологии и гибридные идентичности.

Хотя разные группы и нации могут иметь разные воспоминания о космической эпохе, культурные механизмы, посредством которых эти воспоминания циркулируют и меняются со временем, оказываются удивительно схожими. Если мы отвлечемся от американской культуры и изучим витки исторической памяти о космической эпохе в российской и советской культурах, мы обнаружим похожую борьбу между главным нарративом и множеством контристорий, хотя динамика этой борьбы будет следовать местной политической и культурной траектории.

Российская мемориализация космоса

Воспоминания о космической эпохе занимают заметное место в современной российской культуре. В одном только 2007 году россияне отмечали 100-летие легендарного главного конструктора Сергея Королева, 150-летие космического визионера Константина Циолковского, 120-летие советского пионера ракетной техники Фридриха Цандера, 50-летие запуска межконтинентальной баллистической ракеты Р-7, спроектированной Королевым, и, наконец, 50-летие «Спутника-1» и полета Лайки на «Спутнике-2». Однако один юбилей был едва замечен: 40-летие трагического полета «Союз-1», который закончился катастрофой и гибелью космонавта Владимира Комарова. Тот год, 1967-й, был поворотным моментом в отношении советской культуры к полетам в космос: от восхищения и гордости – к скорби, цинизму и в конечном счете к безразличию. Однако память об этом была переписана другой версией истории – той, что служила подпоркой для национальной гордости.

Как заметил Сиддики, фигура отца-основателя до сих пор преобладает в российском культурном восприятии космической эпохи. В январе – феврале 2007 года в Москве прошла большая конференция, приуроченная к столетию Королева. В ней приняли участие 1650 докладчиков, было подано более 1000 тезисов и 420 из них отобраны для устного доклада на одной из 20 секций в течение четырех дней⁶¹. Не все тезисы носили исторический характер (многие были посвящены текущим проблемам космонавтики), но несколько секций были целиком посвящены космической истории. Подобные академические конференции проводились каждый год; 39-я ежегодная королевская конференция прошла в январе 2015 года. Аналогичная конференция, посвященная Гагарину, проводится каждый апрель на его малой родине; в 2014 году прошла сороковая такая конференция. Кроме того, каждый сентябрь Калуга организует конференцию памяти Циолковского; в 2014 году прошла сорок девятая. Общая тональность таких конференций торжественная: ветераны-космонавты приходят в парадной форме, танцоры в этнических русских костюмах обеспечивают подходящий патриотический фон, а над сценой нависает портрет Королева (или Гагарина, или Циолковского). В ходе королёвской конференции в Московском государственном техническом университете имени Н. Э. Баумана открыли памятник, посвященный главному конструктору. Гигантские портреты и довлеющие над зрителем монументы с фигурами исполинского размера являются символами определенного исторического дискурса. Эти конференции создают атмосферу, более подходящую для чествования героев, чем для критического анализа. Избранные исторические фигуры – Королев, Циолковский и Гагарин – служат здесь источниками благодатного света, а не предметами изучения, на которых следует направить свет критических исследований.

Выстраивание космической истории вокруг нескольких ключевых личностей характерно для советской космической истории с самого ее начала. Если Королева обычно описывали как «отца-основателя» советской космонавтики, то Циолковского можно было бы назвать ее «дедушкой». Глухой школьный учитель из провинциальной Калуги, Циолковский был теоретиком-самоучкой и визионером космических путешествий. В 1910–1930-х годах его работы были популярны в растущем российском сообществе энтузиастов космических путешествий. После революции Циолковский искусно использовал риторику большевиков, выставив себя жертвой царского режима и мыслителем марксистского толка, чтобы получить поддержку советского государства. Государство, в свою очередь, сконструировало собственный пропагандистский образ Циолковского. В 1930-х годах сталинская пропагандистская машина превратила его в национального героя, символ советского технического превосходства. Эта навязанная идентичность весьма отличалась от культивируемого им самим образа скромного провинциального изобретателя, популяризатора науки и народного учителя, который строил модели ракет в домашней мастерской⁶².

В послевоенный период сконструированным государством мифом воспользовались советские инженеры-ракетчики и энтузиасты космоса. В конце 1940-х годов имя покойного Циолковского часто упоминалось в поощряемой партией националистической кампании, которая пропагандировала приоритет российских ученых и инженеров. Журналисты начали писать, что Циолковский даже изобрел самолет и дирижабль⁶³. В сентябре 1947 года Королев произнес речь в Центральном доме Советской армии, посвященную 90-летию со дня рождения Циолковского. Как заметил Сиддики, «показательно, что Королев привлек внимание к идеям Циолковского о космических путешествиях, а не о ракетах или воздушных судах, тем самым начав сдвигать его из сферы воздухоплавания в область исследований космоса»⁶⁴. Королев и другие инженеры-ракетчики, энтузиасты космических полетов, вдруг начали вспоминать свои довоенные встречи с Циолковским и представлять свои космические проекты, как будто бы им «вдохновленные». В апреле 2011 года к 50-летию полета Гагарина в Калуге был установлен памятник, посвященный визиту Королева к Циолковскому, якобы состоявшемуся в 1929 году (скульптор Алексей Леонов (тезка космонавта Леонова); рис.1). Циолковский там изображен моложе, а Королев старше, чем в 1929 году, чтобы сохранить визуальное сходство с их известными изображениями.

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/b/b5/Ciolkovskij-korolev.jpg

Рис. 1. «Связь времен», памятник Константину Циолковскому и Сергею Королеву в Калуге. Скульптор А. Д. Леонов, 2011, бронза.

Паломничества в Калугу ради встречи с великим человеком стали ретроспективно рассматриваться в качестве «обряда посвящения» для любой крупной фигуры среди инженеров-ракетчиков. Символическая связь с Циолковским, канонизированным советским государством, играла важную роль в легитимации их предложений в глазах представителей власти. В 1952–1953 годах в автобиографических материалах, сопровождавших его заявки о вступлении в Коммунистическую партию и Академию наук СССР, Королев писал о личной встрече с покойным визионером как об отправной точке своего интереса к ракетной технике. Даже несмотря на то, что с Циолковским он встретился лишь однажды во время приезда последнего в Москву в 1932 году, история позднее была приукрашена настолько, что появилось яркое воспоминание Королева о посещении им Циолковского в его доме в Калуге – посещении, которого, очевидно, никогда не было⁶⁵. В частном порядке Королев признавал, что едва помнил Циолковского и что основным источником воспоминаний была его собственная «фантазия»⁶⁶. Однако официальная канонизация Циолковского и возрождение его наследия играли существенную роль в легитимации идеи изучения космоса в послевоенном Советском Союзе. Превратив созданный государством миф в личное воспоминание, Королев смог представить свои космические проекты как дело государственного престижа и в конечном счете вскоре после 100-летия со дня рождения Циолковского получить разрешение властей на запуск Спутника⁶⁷.