– Этих здесь немножко. Но не мне судить. С ними к разлюбезной нашей Маргарите Львовне. Она как раз химик. По ее части. Чем закусывала грешница покойная, что принимала на грудь, прежде чем на тот свет отправляться… К Львовне. У нее интересуйся.

– К Маргарите?

– К ней, разлюбезный Владимир Михайлович. У нас, как положено, химик застольем и отравами заведует.

Варлаамов докурил папироску, аккуратно притушил.

– Ты заходи, Владимир Михайлович, – сказал он уже в спину криминалисту. – Не забывай. И если увидишь, кликни там мне Марию Степановну. Управилась, наверное, с завтраком-то, бедняжка.

– Да уж. Не приведи бог к вам без надобности, – не на шутку проникся криминалист суеверием и буркнул, не оборачиваясь, сердито: – У вас, как в той загадке: хотя еще и не там, но уже и не тут.

До работы многострадальному Шаламову предстояло еще добираться от морга на перекладных. Сначала троллейбусом.

Он поспешил на остановку, втиснулся в толпу, по приобретенной привычке штопором ввинтился, пробрался поближе к дверям подоспевшего рогатого транспорта. И вроде занят насущными тривиальными проблемами – влезть в троллейбус, купить билет (проездной менять забрали в кадрах и запаздывали с возвращением), протиснуться к окошку, а мысли витали вокруг одного и того же. Его сознание не покидала тяжкая тревога, охватившая еще вчера в квартире Туманских, у края ванны, откуда глядела на него голова несчастной. Он не только почуял себя невольным соучастником неведомых пока, но надвигающихся с необратимой силой таинственных событий, но предчувствие ужасной беды уже страшило его.

Любитель традиций, Игорушкин не терпел их нарушений. Малейшие отступления вызывали у него нервозность и выводили из себя порой надолго. В особенности такими бывали ночные звонки, внезапные визиты незнакомых и уж, конечно, любая суматоха.

Но тут, как назло, все соединившись, навалилось одним разом.

Уже не ночь, но еще и не утро, а затрезвонил с кухни телефон. Сын, Петруха, давно не объявлялся. Анна Константиновна, как была в ночной сорочке, заторопилась с постели, босой зашлепала по паркету, восклицая тихонько на ходу:

– Коленька! Небось внучок. Кому ж еще в такую пору? С петухами, истинное дело, с петухами!.. Вот несмышленыш!

Но оказалось не он; на проводе был Алексей Моисеевич Личого. Анна Константиновна хорошо знала заведующего областным отделом здравоохранения. С аппаратом в руках и трубкой она так и подошла к кровати. Игорушкин уже и сам поднялся, сидел, нахохлившись, хмурился на нее, будто она во всем виновата.

– Кто?

– Алеша. Алексей Моисеевич. Беда, видно. Не станет зазря.

Игорушкин принял аппарат на колени и трубку к уху. Заведующий отделом охал, причитал, не здороваясь. Разобрать, понять что-либо было сложно. Игорушкин отстранил трубку от уха, крик слышался теперь издалека, повременил, потом сказал в нее:

– Ты не на пожаре, Алексей Моисеевич. Остынь.

В трубке поутихло.

– Вены вскрыла дочка ее?

На другом конце провода зашумел, завозмущался, заверещал голос.

– Что надо-то? Говори внятно… Принять?

Голос в трубке смирился.

– Приму… Разберемся… Когда? Да сегодня же. С утра.

– Вот горе-то, – вздохнула рядом Анна Константиновна.

– И звонят! И звонят домой! – хлопнул рукой по подушке Игорушкин. – Не могут дождаться!

– Беда ж, Коленька! – приняла от мужа аппарат Анна Константиновна. – К нам только с этим народ и спешит… Куда ж еще?

Она ждала его в приемной. Уже вся в черном. Высокая, стройная, властная – по лицу заметно. Напряглась, как струна. Представилась:

– Калеандрова, Софья Марковна.

– Проходите.

Она, вся подобравшись, прошла в кабинет, присела не горбясь за столом, глядела прямо на него, не опуская темных глаз в набрякших красных веках. Держалась, только руки заметно подрагивали. Спохватившись, убрала их со стола.

– Алексей Моисеевич вам звонил?

– Я слушаю.

Она смотрела, видно было, спокойствие давалось ей с большим трудом.

– Я не знаю с чего начать…

– С начала.

Она внезапно разрыдалась, слезы хлынули из глаз, но она успела прикрыть лицо платком, сжалась на стуле, согнулась вся, содрогаясь, всхлипывала громко и отчаянно. Он, давно такого не наблюдавший, застигнутый врасплох, вскочил, поспешил к двери.

– Надежда! Надежда! Воды!

Вбежала секретарша, бросилась успокаивать, лезла со стаканом. Во внезапно наступившей вдруг тишине он внятно различил мелкий частый стук по стеклу. Это стучали ее зубы по стакану. Потом секретарша ушла. Он ходил по кабинету. Она заговорила.

– Светочка не могла с собой так поступить…

– Вы успокойтесь.

– С ней это сделали…

– Вы успокойтесь. Потом расскажете. Выпейте еще.

– Ее убили! – закричала снова она, вскочив на ноги. – Вы понимаете это? Убили ее!

– Кто?

– Они!

– Кто они?

– Возбудите дело! Вы узнаете! Надо только хорошего следователя!

– Кто они?

– Можно из Москвы? Я обращусь к Брежневу!

– Все можно.

– Я напишу.

– Присядьте, Софья Марковна. – Игорушкин вернулся за стол, взял в руки карандаш, слегка постучал им по столу, успокаивая себя. – Кто они? Вы можете назвать убийц?

– Я?.. На это есть следователь! Так, кажется…

– Значит, вам ничего не известно?

– Как же! Что вы говорите? Ее убили! Это очевидно!

Она, торопясь, проглатывала окончания слов, пугаясь, что ее перебьют, остановят, начала рассказывать. Как они виделись с дочерью, как той жилось, как ночевать оставалась из-за болезни, муж дочери, Вадим, понимал, относился к этому без скандала, хотя нервничал.

– Ее убили! – вскрикнула она, завершив сбивчивый рассказ. – В доме кавардак! Убийцы что-то искали!

Игорушкин сжал зубы, поежился, стараясь не вспылить.

– Будет правильнее, если вы, Софья Марковна, мне бы рассказали все, что вам известно о смерти дочери, – как можно спокойнее, выговаривая четко каждое слово, сказал он.

– О смерти я… – она заговорила и снова смешалась, сбилась; чувства, слезы не давали ей сосредоточиться.

– Вам бы повременить с визитом? Пережить все это, – начал тихо, но твердо Игорушкин. – Осмыслить. А через несколько дней приходите. Я вас приму.

– Она у меня в глазах… Как живая, – женщина опять заплакала, но тихо, как-то про себя. – Я все забуду… Я боюсь…

– Чего же?

– Знаете?.. Она у меня одна… А теперь…

Женщина зарыдала снова, затряслась в истерике.

– Надежда! – позвал Игорушкин. – Валерьянки, что ли?

Нашлось лекарство. В кабинете тревожно, тоскливо запахло. Секретарша бросилась к окну.

– Открыть, Николай Петрович?

Игорушкин кивнул и, подумав, добавил:

– Среди наших есть кто из врачей?

– Есть. Тамара Николаевна.

– Смирнова?

– Да.

– Пригласи. А то как бы чего ни случилось.

– Не надо, – вдруг поднялась женщина. – Не надо. Мне хорошо.

– Присаживайтесь. Присядьте. Так лучше? – секретарша засуетилась вокруг посетительницы.

– Спасибо, – женщина повернулась к Игорушкину. – Вы правы. Мне предстоит еще многое сделать сегодня… И надо все обдумать… Я потом приду. У меня только одна просьба.

– Пожалуйста.

– Вызовите следователя из Москвы.

– У вас есть основания не доверять моим работникам? – Игорушкин насторожился.

– Нет. Простите великодушно.

– Тогда почему?

– Я все расскажу… Только потом… Когда расстанусь с моей дочкой совсем… – Женщина снова задрожала, но удержалась от слез, прикрывшись платком.

– Хорошо, хорошо.

– Обещайте!

– Я подумаю. Во всяком случае, обещаю, что следствием будут заниматься мои лучшие работники. Старшие следователи. Устраивает?

– Спасибо, – она встала, выпрямилась, но остановилась, замерла и обернулась.

– Только поспешите, ради бога. Они уже прячут следы.

– Кто они?

– Они! Они перевернули весь дом! Что же они ищут? Спасите меня!

И схватилась за подвернувшуюся ручку двери, чтобы не упасть.

А Игорушкин, подойдя к окну, еще долго не мог прийти в себя, выбраться из стихии нахлынувших эмоций.

Ошибкой было бы предположить, что визит этой несчастной, но не сломленной страшной трагедией женщины, стал исключительным событием или редкостью. Вся его прокурорская жизнь, насыщенная разными, в том числе и такого рода неприятными происшествиями, заморозила душу. Убийства, самоубийства, смерть, трагедии похлеще, чем гибель одного человека, взрывали, будоражили психику и преследовали его часто в молодости, но потом, со временем, стали обычным, ординарным явлением.

Смерть щадила его и не прикасалась к его близким.

Помучился он, схоронив мать. Он ее любил по-своему, переживал сильно, даже слег. Но, конечно, она свое пожила, старушке повезло, дотянула до девяноста почти…

Близкие у него не умирали. Петруха, хотя и жил далеко, а звонил часто, сам наведывался из года в год, последний раз с внучком уже прикатил, Колькой его порадовал. Есть кому дело его продолжать! Малец, внучок, в него пошел, так же глазаст и крепок! Майка, та рядышком постоянно, под рукой, стрекоза непоседливая. Аннушка… повсюду идет с ним рядом. И так всегда.

Игорушкин отошел от окна, сел к столу. Рабочий день продолжался; за окном он шумел, гудел снующими машинами, шелестел, играл ветром в листьях любимого ясеня у балкона, пощипывал лицо солнечным лучиком, забежавшим в бумаги на столе. Игорушкину предстоял день больших хлопот и забот. Но прежде нужно прикоснуться к тому, от чего страдала и мучилась только что покинувшая его кабинет женщина.

– Владимир Владимирович! – Шаламов на ходу прицепился к спешащему заместителю начальника следственного отдела. – Володя!

Малинин, не останавливаясь, широкими шагами торопился к приемной прокурора области.

– Михалыч, погоди! Мне докладывать шефу! Колосухин приболел, – так и не затормозив, с кучей бумаг вошел в дверь приемной тот. – Дождись. Через полчаса, максимум – час, освобожусь.

– Что ты! Меня в медвытрезвителе заждались.

– Где? – замер у раскрытой двери Малинин. – Ты как туда? Какими?..

– Расскажу все. Выдели мне сейчас минут пять-десять.

– Надежда! – крикнул в приемную Малинин. – Что шеф? Один?

– Занят, – донесся голос секретарши. – У него персона важная. Женского пола.

– Меня спрашивал?

– Сказал, чтоб никого.

– Ого! – покачал головой Малинин. – Как освободится, найди меня.

– Хорошо, Владимир Владимирович.

– Твое счастье, Михалыч, – Малинин улыбнулся криминалисту. – Пошли ко мне. Ты что это с утра в медвытрезвителе забыл?

– Не что, а кого, – Шаламов по обыкновению был хмур. – Мужики там меня дожидаются. Двое.

– Кто ж залетел-то?

– Нет, ты не то подумал, Володь.

– А чего ж?

– Они у меня вроде подозреваемых.

– Погоди! Это не по ночному трупу, что вчера ты выезжал?

– Точно, – качнул головой криминалист.

– А я вот сводку шефу несу как раз. Самоубийство женщины?

– Да, – совсем нахмурился Шаламов. – Только пока не уверен я. Как бы уголовное дело не пришлось возбуждать.

– Она же вены вскрыла? – Малинин, зайдя в кабинет, остановился у стола, отыскал среди бумаг нужную, прочитал.

– Вот. В группе самоубийств эта информация за прошедшую ночь. Дочка известного лекаря, между прочим, заместителя главного врача нашей областной больницы, обнаружена в ванной с порезанными венами на обеих руках.

– Ну чего ты мне читаешь, – отвернулся к окну Шаламов. – Меня подняли. Сам выезжал. Я же тебе сказал. Вместо районников вытащили. Это что же творится? Кто дежурит у нас? Не пойму.

– Максинов подписал сводку? – тоже вопросительно глядя на криминалиста, проговорил Малинин и присел за стол. – Ты чего же, Владимир Михайлович, особое мнение имеешь по этому поводу? Сомневаешься в самоубийстве?

– Сам пока не знаю, – Шаламов так и не поворачивался от окна. – Не все там так просто, чтобы сразу с самоубийством выскакивать. У милиции все упрощенно, им все ясно.

– Так эти мужики? В вытрезвиловке-то? – Малинин быстро соображал. – Они, выходит, подозреваемые у тебя?

– Не то чтобы…

– Это как? Тогда за что же ты их туда упек?

– Да не я! – Шаламов повернулся, красные глаза его выдавали бессонную ночь. – Я с осмотра трупа запоздно уже домой добрался, лег, спать не спал, кошмары какие-то мучить начали. Эта баба приснилась! Летала перед моим носом пуще Натальи Варлей! А потом менты снова меня подняли почти под утро. Их самих врачи «скорой помощи» вызвали в квартиру, где муж этой… покойной Туманской, Вадим, в крови валялся. Сам он тоже врач «скорой», но мертвецки пьяный и избитый почти до смерти на полу в углу.

– Вот дела… – Малинин повертел в руках листок оперативной сводки. – Тут об этом ни слова.

– Там и не должно быть. Я ж его не задерживал как подозреваемого, – Шаламов достал сигареты, закурил. – В той квартире его дружок рядом в том же непотребном виде покоился. Тоже весь в крови, избит до неузнаваемости и пьян как свинья.

– Да…

– Ну я сыщикам нашим команду дал, чтобы в вытрезвиловку их везли. До полного, так сказать, человеческого вида в себя приходили. Они же оба невменяемые. Ни бе, ни ме, ни кукареку. С ними работать нельзя. Квартиру соседям сдал до лучших времен.

– А со здоровьем?

– Да живы, – махнул рукой Шаламов. – Что с ними будет? Молодые. Здоровые, как слоны. Вывески себе попортили да кости помяли. Ротоборцы сраные. Между собой дрались.

– Ты что же? И не спал совсем?

– Я где сегодня не был! – Шаламов закашлялся, сигарету смял. – Менты меня с утречка раннего к этим бойцам примчали из дома. Только пусто все. Оба, как сговорились, твердят: ничего не помним. Но про жену, понятное дело, я этого муженька не спрашивал пока. А сам он ну дуб дубом. Глаза очумелые у обоих, себя едва признали.

– Может, рано ты сейчас спешишь, Михалыч? Не очухались еще?

– Все может быть. Вот я их там и мурыжу пока. Велел держать до моего приезда. Искупать обоих, то да се. Привести в людское состояние. А сам к медикам в резалку сгонял.

– А туда зачем? Ты же постановление на месте, наверное, выдал? Тут, в сводке, отмечено, что с тобой Слава Глотов выезжал?

– Он мастак, – согласился Шаламов. – Его учить не надо. Мы там все сделали. Но за мной генерал не зря, видно, сразу послал. У нас же следователь Кировской прокуратуры выезжать должен был, а подняли меня. Я тоже поначалу возмущаться начал, а мне говорят – Максинов велел, чтобы из облпрокуратуры старших следаков взяли. Ну а дежурный разве станет важняков подымать, вот я под раздачу и угодил. Максинов потом сам на труп приезжал. Впервые я с генералом так встретился. Ничего… впечатляет… Но не мешал работать, молодец. Не лез, как некоторые, с советами.

– Да, ночка у тебя была, Михалыч, – Малинин улыбнулся, сочувствуя, – не позавидуешь.

– Чего уж, – Шаламов снова закурил. – Я и хотел посоветоваться. Раз такая нервотрепка! Сам генерал! Люди, видно, важные тут зашевелятся. К Игорушкину побегут. В общем, дело непростое, чую. Переполох будет. Да и я, понимаешь, Володь, не верю пока тому, что на поверхности. Молодая женщина… красивая и мертвая… Жуть! Если и сама вены себе вскрыла, за этим все равно многое таится…

– Да, дела… – Малинин задумался, поднял голову. – Молодая, красивая… И все!

– Муж ее и дружок тот, выяснил я, весь вечер вместе пьянствовали в той хате, где их нашли. – Шаламов горько хмыкнул. – Она оказалась в квартире своей матери. Голая. Одна. В ванной. Здесь много вопросов у меня появилось. И все без ответов. Глотов вчера при осмотре сказал кое-что. Я это и без него сам видел.

– Чего же?

– Ну лежит в крови… Ну вены вскрыла… Еще неизвестно ничего. Ее и довести могли до самоубийства. И снотворное дать, а потом вены вскрыть… Чего хочешь придумать можно, если голову поломать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Тип женщины по фигуре и манере одеваться (разг.).

Илья Ильич Мечников (1845—1916) – российский ученый, биолог, энциклопедист, философ, совершивший фундаментальные открытия в микробиологии, лауреат Нобелевской премии, открыл явление фагоцитоза; известные научные труды: «Сорок лет искания рационального мировоззрения», «Этюды оптимизма», «Этюды о природе человека»; конец жизни вынужден был провести в Париже, где работал по приглашению Л. Пастера.

Максимилиан Волошин (1877—1932) – поэт эпохи Серебряного века, испытал влияние декадентства.

Стихи великого персидского поэта Омара Хайяма.

Тэффи – Надежда Лохвицкая (1872—1952) – русская писательница, прославилась юмористическими рассказами, но писала и серьезные стихи, после революции эмигрировала во Францию, где умерла в Париже.

«Бродячая собака» – заведение в Петербурге времен Первой мировой войны, именуемое «Петербургским художественным обществом», посещали его люди искусства по приглашению и билетам.