По-хорошему, Карагеоргиевича этого было даже не жалко. Этой гадюке надо было вырвать жало сразу, но этого не было сделано, а потом она и натворила бед. Двоюродный дед короля Александра, король Михаил Обренович, был убит в Топчидере людьми, посланными Карагеоргиевичами. По правилам кровной мести, которые король отрицал, потому что им не было места в цивилизованной европейской стране, он, король Александр, должен был сейчас мстить князю Петру, а не наоборот. Черт их разберет, этих Карагеоргиевичей. Если они считают, что все Обреновичи по гроб жизни обязаны им только за то, что родоначальник королевской династии Милош Обренович прибил родоначальника их династии Карагеоргия, то, конечно, все понятно. Но что это за дичь! С таким багажом мы собрались в Европу?!

А, впрочем, если вдуматься, то да, именно с этого всё и началось. Как написано в исторических лекциях уважаемых господ-профессоров, Милош Обренович, тогда всего лишь князь, возглавил восстание против турок. И всё складывалось для него как нельзя лучше: Австрия взялась помочь в обмен на незначительные уступки, белградский паша уже был готов к перемирию. Но вдруг русский царь засылает сюда этого Караджорджу, на котором и клейма-то ставить негде, такой это бандит и убийца. Родного отца вместе с братом не пожалел, чего уж там.

И всё, весь прекрасно продуманный план бескровного освобождения страны от турок летит в тартарары, потому что эти свинопасы похватали ружья с саблями и сразу побежали за своим любимым Караджорджей, который только и горазд был, что рубить всех направо и налево да раздавать народу несбыточные обещания. И кто бы на месте Милоша не поступил так же? Кто бы не устранил из цивилизованного мирного процесса это досадное недоразумение? Двоюродный прадед короля Александра, приказывая принести ему голову Караджорджи, руководствовался отнюдь не дурными помыслами, не какой-то там завистью или враждой, но истинными интересами своего народа, своей страны. И уж конечно же, не испытывал Милош никакой радости, передав ту самую голову туркам. А что ему было делать, если они поставили это одним из условий мирного договора? Утром голова, вечером – вечный мир и ликвидация белградского пашалыка.

Сон слеплял веки. Тяжелый и прерывистый. А Черная рука ползла, ползла по дорожкам парка к дворцовой лестнице, шурша гравием. И что это еще за капитан Дмитриевич? Будет ли он относиться к своим обязанностям с должной ответственностью, или он будет охранять короля и его семью так же, как почти сто лет назад гайдуки охраняли своего вождя Караджорджу? Тогда все перепились на свадьбе и даже не заметили, как вождю башку-то и оттяпали.

Стояла глубокая ночь. Увядающие цветы усыпали дорожки парка под окнами, но Черная рука не давала покоя королю сербскому. Надо было поспать, спокойно и мирно, до утра, – никто и не предполагал даже, что это за счастье! – а там уже и нанести по неблагонадежным господам решительный удар. Король решился на крайнее средство. Он открыл потайной ящик секретера и достал оттуда футляр из красного дерева с инкрустацией, где хранился пузырек с надписью «Морфин». Однако в последний момент Александр отчего-то помедлил, а после и вовсе отодвинул в сторону футляр. К морфину он в последнее время прибегал часто, да и супругу свою поил, и врачи были этим весьма недовольны.

Король полез в другой ящик секретера и достал оттуда круглую жестяную коробочку из-под леденцов монпансье, которую его посланник в Британии Миятович прислал «в подарок» от ясновидящей Маргарет Шиптон, на спиритическом сеансе которой он побывал и был весьма впечатлен способностями ее как медиума, а такоже крутящимися по комнате столами. Подарком это только называлось – за этот «подарок» было уплачено несколько тысяч британских фунтов. Про содержащиеся в коробочке пастилки в письме сообщалось, что это не морфин, а нечто совсем иное, новое, самое модное в Лондоне средство, на которое уповают все наиболее прогрессивные медиумы и ясновидящие, и что оно, по общим отзывам, творит настоящие чудеса: заставляет разум очиститься от дурных помыслов и отправляет дух в райские кущи. Пастилки эти, разумеется, не внушали особого доверия. Но сегодня была какая-то особая ночь, и король решился на риск.

Пастилки по вкусу напоминали французский мармелад или ратлук^[4]. Король прожевал и проглотил одну из них – а всего их было три. Но никакого эффекта не последовало даже спустя полчаса. Ни тебе райских кущ, ни очищения разума. Неужели прославленные британские ясновидящие на поверку тоже оказались жуликами? Не может такого быть! Король решил написать еще одно письмо – в Биарриц, своей матери королеве Наталье. Но едва вывел на белом листе слова приветствия, как вдруг заметил, что картина, висящая на противоположной стене, стала приближаться. Этот пейзаж кисти самого Сальваторе Розы был выписан из Италии и стоил бешеных денег. Но Александр тогда настоял на своем. Армия может и подождать. Тем более может подождать Министерство образования. В королевском дворце должны висеть картины лучших европейских мастеров, и точка.

При здравом размышлении, всё действительно началось с этого проклятого Караджорджи. Вернее, с его головы, отрезанной в Богом забытом селе Радованье, что под Смедерево, по приказу предка короля Александра, Милоша Обреновича. Если Черная рука и впрямь принадлежит Караджордже, то единственное, что ему нужно – это заполучить обратно свою утерянную голову. Ха! А разум-то и впрямь прочистился, отрицать этого король более не мог.

Горный пейзаж на картине, тем временем, приближался. А стол, за которым сидел король, напротив, начал как-то странно отдаляться – и это при том, что король чувствовал, как руки его по-прежнему лежат на столе и держат лист бумаги и золотое перо. Отворилось окно, ветерок с улицы заколыхал французские портьеры. А горный пейзаж тем временем приблизился настолько, что король, казалось, может засунуть голову в широкую золоченую раму, чтобы заглянуть внутрь картины. Стол же совсем скрылся из глаз, тела своего король не чувствовал. Так вот вы какие, модные лондонские чародеи! Король вскрикнул от неожиданности, когда ему показалось, что его тяжелое кресло сперва повисло в воздухе, а потом также пришло в движение. Все вокруг закручивалось в какую-то дьявольскую воронку. Красный цвет портьер и обоев загорелся вдруг каким-то адским огнем, смешиваясь с цветом листвы на пейзаже, который тоже уже перестал быть зеленым, а превратился в оттенок какого-то чахоточного абсента. Цвета ярко горели и закручивались спиралью, издавая при этом хряск и чмоканье – впервые король слышал, как цвета издавали какие-то звуки. Потом пространство вдруг заполнили откуда-то взявшиеся пчелы, и сознание милостиво оставило короля.

Когда он очнулся, то понял, что лежит на спине, на траве, а над ним – голубое небо. Вокруг – деревья, за ними – горы. И так благостно было здесь, никакой Черной руки, никаких терзаний и страхов. Может, и не врут про медиумов и ясновидцев. Надо будет выписать себе эту Маргарет из Лондона, а то всё хотим в Европу, а живем без самого что ни на есть необходимого. Наши старцы как-то примитивно работают, явно устаревшими методами, никакого новаторства. И результат соответствующий. Но что это все-таки? Сон, вызванный приемом пастилок, или явь, настолько всё в ней реально?

Повернул король голову вбок – а там бык стоит, и как его прежде не заметил-то? В десяти шагах всего. Стоит и смотрит пристально. Не много ли быков на сегодня? Что-то ведь говорили ему про бодливого быка? Или кто-то там был как бык… Кто? А, уже не вспомнить. Пристально смотрел бык на короля, огромным своим черным глазом, не моргая, а потом вдруг как замычит! Хорошо еще, не бросился, а величаво ушел в заросли акации. Встал король, отряхнулся. Ни усталости не чувствовал он, ни неутолимого желания спать, ни дурных мыслей. Солнце стояло уже высоко, а ему не было жарко. Полезные пастилки оказались, надо будет еще заказать.

Король спустился со склона. Внизу петляла дорога. Навстречу ему шел какой-то ужасно одетый человек, по виду – обычный селянин. Король обратился к нему с вопросом, что это за место такое, но человек прошел мимо, будто не заметив его. Не привыкла венценосная особа к такому обращению. Шли по дороге и другие люди, тоже ужасно одетые – впрочем, в этой стране только так и одеваются. К ним тоже подходил король, результат был тот же. Продолжалось это до тех пор, пока он не понял – люди его не видят, и говорить ему тут не с кем.

Вдруг видит король – монастырь стоит на склоне, старинный по виду, с колокольней. Он идет туда, только войти за ограду не может, будто не пускает что-то. Монашки туда-сюда снуют, прихожане, а он не может. Собрался было уйти оттуда не солоно хлебавши, но тут увидел надпись подле ворот, на деревянном щите вырезанную. О том, что монастырь сей называется «Копорин», и основан он деспотом Стефаном Лазаревичем во времена совсем уж незапамятные. «Эк меня пастилка-то занесла, – думает король. – Монастырь Копорин – это ж Велика Плана, Смередево недалеко, от Белграда досюда сколько ехать! Что я здесь забыл?»

Вопрошает тут король Александр сам себя:

– И какой же это сегодня день, интересно было б знать?

– Да нет ничего проще. 13 июля, – раздается ответ.

С удивлением посмотрел король на того, кто ответил ему. Был то какой-то калека с костылем, весь в грязных лохмотьях, да еще и плешивый, а половина лица у него дергалась. Припадочный, наверное. Он сидел подле церковных ворот и перебирал мелочь, которую накидали ему сердобольные прихожане. Запах от него шел отвратительный. Удивительно, но он первый и единственный из встреченных королем сегодня увидел и услышал его. А впрочем, в этом припадочном нищем калеке, блаженном, как их называют, разума могло быть поболее, чем во всей Сербской королевской академии наук. Кстати, надо будет пересмотреть ее финансирование в сторону сокращения, а то заелись что-то академики, пользы от них никакой, будущее вон и то предсказать толком не могут, только шум один издают и пускают ветры.

– А год, год какой? – спросил король у нищего.

– Эк тебя скрутило, милок. 1817-й, вестимо, а какой же еще?

Сказать, что король Александр был изумлен – это ничего не сказать. Но при том он был вне себя от такого панибратского обращения. С ним, особой королевской крови! Он хотел было выказать этому нищему свое неудовлетворение его манерой обращения к венценосным особам, но тот внезапно продолжил:

– Это ж сколько сливовицы надо выдуть, чтоб запамятовать, какой нынче год! А еще ордена нацепил…

– Ну вы, милейший…

– Эээ, господин с орденами, ты денежку-то дай сперва, а уж опосля…

Король Александр сунул руку в карман и с удивлением обнаружил там невесть откуда взявшуюся монету, каковую и кинул нищему. Тот поймал ее, удивленно осмотрел, даже на зуб попробовал и хмыкнул:

– Никогда таких не видел. И морда тут чья-то, не могу разобрать. Так что ты хотел спросить, мил человек?

И тут вспомнил король, что вроде как хотел он избежать мести Черной руки, а для этого хозяину ее, Караджордже, должен был он вернуть принадлежавшее ему, то есть, судя по всему, его голову. За тем и оказался он в 17-м году века прошедшего. Думал про то король, в своем кабинете сидючи. Но кто ж мог помыслить, что очутится он внезапно в тех местах, где все это и случилось, да еще и в то самое время, и не будет знать, что делать ему? Если это был сон, то занятный, если же явь… Забавно будет найти то самое Радованье и хоть глянуть на вождя Караджорджу, как его тогда называли – источник своих нынешних треволнений и бед. А голова… Даже если отыскать ее да к телу приставить, неужто оживет оно и снова начнет ходить и говорить, как Франкенштейн? На это, пожалуй, даже лондонские чародеи не подпишутся. Потому сперва решил король найти Радованье.

– Послушай, любезнейший! – обратился он к нищему. – А село Радованье далеко ли отсюда?

– Ааа, с утра уже всей округе понадобилось вдруг Радованье! Ты поторопись, мил человек, может, и успеешь.

– Куда успею?

– Да ты, господин с орденами, с луны, что ли, свалился?

– Я из Парижа приехал. Живу там много лет, на родине давно не был…

– Оно и видно. Французы – они такие. Посмотришь – вроде на вид люди как люди, а на поверку все через одного сумасшедшие окажутся. Видел я тут как-то одного… А в Радованье сегодня большая свадьба. Крестницу князя Смедеревского выдают за сына старосты местного. На свадьбу все званы, кто придет, там будут бесплатно всем наливать сливовицу и угощать свадбарским купусом^[5]. И будет там сам князь, но пуще того – вождь наш, Караджорджа. И такой это великий человек, скажу я тебе! То-то праздник будет! Мне вот сегодня втрое больше обычного денег накидали.

– А где это Радованье-то? Далеко ли отсюда?

– Да нет, недалече, вот по этой дороге пойдешь туда прямо, только никуда не сворачивай. Два холма перейдешь, одну горку обойдешь – вот тебе и Радованье.

Король Александр пошел по указанной дороге, радуясь, что перестал быть слышен голос нищего, мало того, что грязного и вонючего, так к тому же еще и болтавшего без умолку. Король шел быстро, ему хотелось увидеть наконец Караджорджу, пусть это и был, скорее всего, лишь сон. Он прошел уже много, солнце пекло неимоверно – но король не устал и не запарился, даже в застегнутом на все пуговицы суконном мундире. Король думал.

Караджорджа… Почему он стал так популярен нынче? Ведь был он бандит-бандитом, клейма негде ставить, да еще и отца своего прибил. И вроде брата тоже. Говорят, что завел он себе целый гарем, а иных из своих девиц обряжал в мужское платье и таскал за собой в сражения. Уму непостижимо! И никто слова не сказал. Даже церковники, которым только дай, к чему придраться. А тут живешь всю жизнь праведно, с одной женой, как завещано в Писании – и все опять недовольны. Караджорджа был повсюду: в газетах, на флагах и даже на батистовых платочках, которые вышивали экзальтированные дамы. Любой патриот считал чуть ли не своим долгом воткнуть куда-нибудь портрет любимого вождя, даром что помер тот уже почти сто лет назад.

Даже блюдо – «караджорджева сабля» – назвали в его честь. Придумал его некий повар Стоянович, и уже лет десять подавали «караджорджеву саблю» повсюду, не только в грязных сельских кафанах, но и в самых дорогих столичных ресторациях. И с намеком было то название, ибо достаточно было только глянуть на это блюдо, чтобы стало ясно, что имеется в виду вовсе не та сабля, с которой ходят рубить врага, а совсем другая, которую король показывал только своей дражайшей Драге, да и то – в темноте.

Король Александр мог бы рассказать патриотам, что к Караджордже сей шницель не имеет никакого отношения. Ведь детство он провел во Франции и никогда не спутает кордон блё с каким-нибудь эскалопом. «Караджорджева сабля» была обыкновенной котлетой де-воляй, только нежнейший сливочный соус в ней патриоты заменили на ужасную местную закуску под названием каймак^[6], а куриную грудку – на свою обожаемую свинину, испортив таким образом ни в чем не повинную котлету. Король многое мог бы порассказать патриотам – но они вряд ли стали бы слушать его. Но к чему там все-таки был этот бык? И пчелы?

За этими размышлениями король Александр перевалил через два холма, обошел одну гору и увидел, как по пыльной дороге навстречу ему двигается свадебная процессия, и впереди ее, барјактаром^[7], ехал тот, из-за головы которого король и оказался в этих Богом забытых местах, не познавших еще благотворного дыхания европейской цивилизации.

Караджорджа ехал впереди на большом сильном коне темной масти. В руках у него был старинный сербский флаг с головой кабана, украшенный по случаю свадьбы лентами, вышитыми полотенцами и цветами. Дикий, дикий обычай! Сам Караджорджа был под стать своему коню – большим, смуглым, черноволосым, каким его и изображали обычно на патриотических картинках. Вроде бы за это его и прозвали «черным». Он будто излучал силу. Понятно было, почему за таким шли люди.

Одет Караджорджа был совсем просто, как крестьянин, – широкие шаровары, белая льняная рубаха и ярко-красный прслук^[8]. Ни один уважающий себя человек, да еще и претендующий на то, чтобы быть вождем всех сербов, не будет одеваться столь непрезентабельно. На боку Караджорджи красовалась сабля, а за широким узорчатым поясом – два турецких кинжала и два старинных пистолета, каких сейчас уже не носили, с тяжелыми стальными шарами на концах рукоятей. На груди вождя красовались орденские звезды и ленты, и ладно бы австрийские или британские. Увы, ордена были русские, русским же царем данные, еще непонятно, за какие заслуги. В этом-то и была незадача. Одержи верх Караджорджа, страна бы попала под влияние России, этого отсталого и деспотичного, но крайне воинственного государства. Что бы плохого ни творилось в Европе, в этом обязательно была замешана Россия, даже если тому и не было никаких доказательств. Просто России это было выгодно. А Милош Обренович двигался прямиком в Европу, и Вена, блистательная Вена рукоплескала ему. Шёнбрунн, штрудели и вальсы Штрауса. А тут – этот вождь, тянущий страну назад, к пережиткам темного дикого прошлого.

Следом за Караджорджей ехали гайдуки, все вооруженные до зубов, как есть бандиты. Время от времени они издавали дикие крики, изображавшие, по всей видимости, бурную радость. Далее ехала безвкусно украшенная цветами и лентами повозка новобрачных. Относительно варварской манеры одеваться в этой стране король Александр даже слов нехороших не имел, так она угнетала его. Он, взращенный во Франции и Италии на лучших образчиках красоты и вкуса, не мог без содрогания смотреть на то, как одевался этот народ. Он выписывал им из Парижа лучших модисток, привозил самые модные журналы, открывал модные дома – а они все равно норовили напялить на себя эти жуткие лохмотья кричащих цветов.

Но хуже всего были эти ужасные опанки – сандалии, сплетенные из тонких кожаных ремешков, с загнутыми вверх носами. Если бы случилась, прости Господи, революция и короля Александра повели бы на эшафот, как Карла I или Людовика XVI, но сказали бы, что помилуют, если он наденет опанки, то он все равно отказался бы. Взойдя на престол, он сразу поставил условие: чтобы ни при дворе, ни где бы то ни было еще он этого позорища не видел. И даже намека на него. Провинившиеся тут же изгонялись с позором.

«Я научу вас жить цивилизованно, – говорил король, – я не дам вам скатиться обратно в тысячелетнее варварство». Насколько приятнее глазу смотрелись кружевные подвязки, которые носила вся Европа, и которые так украшали дамские ножки в ажурных чулочках! А милая Драга в подвенечном платье, сшитом в Париже – белоснежном, из шелка и гипюра, которое плавно окутывало туго затянутую в корсет пышную фигуру, с турнюром и бесконечным шлейфом! Платье это стоило столько, что Кабинет в полном составе ушел в отставку. Пришлось искать людей в министры повсюду, даже братцам милой Драги раздать их должности. Никто не верил, что это возможно, но «свадебный Кабинет» – так его, кажется, окрестили – приступил к исполнению своих обязанностей уже через неделю. Газеты надрывались – пришлось закрыть и их, а особо ретивых журналистов отправить остыть подальше от столицы.

Следом за свадебной повозкой ехал, по всей видимости, тот самый Вуица Вулицевич, князь Смедеревский. Как помнил король из учебника истории, именно он и предал Караджорджу, хотя приходился тому кумом. А сам Георгий Петрович – так, кажется, звали Караджорджу по-настоящему – вполне ему доверял. Хотя Вуица и назывался князем, но на вид был тоже деревня деревней. Никакие князья в таком виде не осмеливались предстать пред королем Александром, рискуя навлечь на себя высочайшую немилость. В этой стране вообще каждый деревенский староста норовил назвать себя князем, даром что в соседнем селе сидел такой же. А, впрочем, грех на Вуицу наговаривать. Он все-таки поспособствовал восхождению на престол династии Обреновичей.

Далее ехали, шли и скакали люди Вуицы, родственники жениха и невесты, толпы селян, шумные цыгане и нищие. Все они проследовали мимо короля, не заметив его. «Крайне неблагонадежное сборище, – подумалось ему. – Надо будет как-нибудь ограничить такие процессии. А то мало ли: начинают со свадьбы, а закончат мятежом». Как будто в подтверждение опасений короля процессия, дойдя до жениховой кучи, начала издавать ужасный шум. Все мужчины достали пистолеты и ружья и начали стрелять вверх и кричать. От этого звука, казалось, земля расколется под ногами.