Икона

Солнце сидело низко; что-то шептали птицы, но я не мог выделить ничего значимого из отзвуков их беседы. Ветер рвался в приоткрытые окна – свистел и шелестом пробегал по шторам. Стремительный поток замирал перед ведущей к веранде лестницей, нерешительно топтался у порога, хватаясь за позолоченные перила. Сущая безвкусица.

Я смотрел на мелькающих неподалёку бабочек. Четыре пары крыльев заходились в настолько быстром движении, что казались недвижимыми. Преследуя друг друга до ветвей смородинового куста, они плыли по нагревающемуся летнему воздуху. Разлитый над землёй кипяток застревал в полотнах крыльев, гладил нежность узоров и их отставленную теплоту.

Чашка угнетала своим присутствием, не взирая на пытающееся пробиться к свету умиротворение. Вкус кофе не хотелось ограничивать эмалированным кругом – не-форма не существовала без формы. Пальцы грубо схватили ручку посуды, сдавили её глянцевую беспомощность и потрясли перед прищуренными глазами: солнце бликами отражалось от гладких стенок. Где-то на сетчатке отпечатывалось предвкушение начавшегося дня.

Я увидел свой вытянувшийся нос и отходящие от нахмуренного лба морщины. Паром над чашкой дышала сама смерть.

– Ты закончил или нет? – над ухом зажужжал голос, было неясно, как он сумел так быстро переместиться по сырым гниющим доскам, не оповестив скрипом меня и усевшихся на крыше пугливых птиц. Пол, покрытый зеленоватым мшистым ковром, скрипнул.

Дом, на который я потратил добрую часть жизни, по-видимому, собрался работать мне в ущерб.

Я повернулся к источнику звука, но от взгляда М. стало настолько не по себе, что в то же мгновение я уставился на беспокоящие чашку кофейные волны. В них отразилась нестойкость настоящего момента.

– Если я жив философствованиями, то ими же и умру, – я сделал глоток осевшей пенки и процедил пузырьки сквозь зубы.

– Ты жив своим идиотским языком, – ответила М. и, постояв рядом ещё несколько мгновений, потеряла ко мне всякий интерес. Её переменчивый нрав угнетал мою настойчивость и радовал моё безрассудство. В умеющем спрятаться или сказать несвязную ерунду языке скрывался весь секрет нашего сожительства. М., стремящаяся к определённости телом и умом, не терпела ответов невпопад.

Иногда мне становилось жаль её сил: она тратила слишком много времени на то, чтобы сочетать свою жизнь с планами и графиками, но её попытки настроить внутренние часы никогда не приводили к успеху. Я наблюдал за крушением выстраданной Вселенной женщины, которую, кажется, когда-то любил. Империя сыпалась мне под ноги, и я не знал, как реагировать на хрустящий под ногами песок.

Я вновь смог сосредоточиться на кофе; после состоявшегося разговора напиток стал горчить – за болтовнёй всегда упускаешь что-то важное. Ещё немного покрутив чашку в руках, я опустил её на стол, заставив коричневатые подтёки плавно спускаться по стенкам. Керамическое витилиго увлекало историей своей глубины. Где были зёрна до моего рождения?

На небе сгустились тучи – мне стало не по себе от их тяжести. На плечах чувствовалась влага и непосильный груз. Я поспешил укрыться в доме, так и не убрав за собой посуду: чашка осталась улыбаться на выцветшем столе.

Взъерошенная М., совсем не похожая на ту, что я видел несколькими минутами ранее, пробежала перед моим лицом – на мгновение мне показалось, что из-за проклятой чашки случилось нечто ужасное. Вокруг М. сконцентрировалась далёкая от понимания таким глупцом, как я, аура предвкушения трагедии. Сбежав от туч, я не получил успокоения в родных стенах. Дом точно что-то против меня замышлял – хотел ли выдавить из дверей в лапы непогоды?

Любовь М. к суете в погоне за порядком я не разделял, но тёплое переживание к её плечам и бёдрам вынудило меня вновь втянуться в театральную сцену. Я похлопал себя по карманам и не подал вида, нащупав ключи. В подыгрывании чьему-то самолюбию меня привлекала одна деталь: в складывающейся ситуации никогда нельзя было найти победителя и проигравшего.

Я, как полагает ответственному домохозяину, стал метаться из стороны в сторону, гладить глазами полки и сминать пальцами завалявшиеся по столам бумажки.

– Ты постоянно что-нибудь теряешь! – одёрнула мои поиски М. План приходил в действие, погружая меня в едва скрываемый экстаз. Хаос на голове М. беспомощно свернулся в подобие локонов. Постепенно она становилась всё более узнаваемой – сейчас стянет оставшийся бардак тугой резинкой, побежит вниз, чертыхаясь себе под нос, а затем остановится, пытаясь сохранить достоинство. Будет медленно шагать, но вскоре снова сорвётся на спешный темп.

Предпочитая не отвечать на выпад, будто он вовсе меня не задел, я потерял всякое желание продолжать представление для такого нервного зрителя. М., очевидно поняв мои намерения, фыркнула, в очередной раз попросив поторопиться. С её губ не сорвалось ни единого ругательства.

С веранды на меня всё ещё таращилась полупустая чашка – я ощутил острое желание разбить её безупречно белое лицо о стену. Вместо этого, заслужив клеймо ребячливого барана, я послушно сел за руль и завёл машину. Двигатель взревел, будто мощностью превосходил первоклассные иномарки. Его показная напыщенность какое-то время отражала дух М..

Всю дорогу мы ехали молча. Мимо мелькали краски города, сверкающие окна высоток и редкие насаждения. Я не мог оценить их истинную красоту – внимание перетягивала серая и множество раз изъеденная глазами дорога. Местами облезла краска разделительной полосы, где-то появились ощутимые выбоины. С бесстрашной глупостью я наскакивал на них колёсами и едва не прикусывал язык, опускаясь в мягкость касающегося спины сиденья.

М. переводила взгляд от зеркала к бегущему за окном пейзажу: деревья в цвету наверняка отражались в её широких зрачках. Она была совершенно не заинтересована в моей безответственности. В такие моменты мне особенно сильно хотелось влететь в фонарный столб.

Отрешённый взгляд М. пробуждал во мне чувства, когда-то заставившие укрыть мокнущую под дождём женщину под своим зонтом.

Я никогда не верил в истории знакомств, начинающиеся с «Шёл ливень, она мокла, а он достал из рукава пляжный зонт», но поселившаяся в моём доме дополнительная зубная щётка и пара тапочек убеждали в непредсказуемости дней. Бойся того, над чем насмехаешься, как своих желаний.

То, как М. рассмеялась над своей вымокшей рубашкой, было нельзя описать. Сухому мне хотелось подставить себя дождю, чтобы влиться в образовавшееся вокруг неё пространство чистоты и непринужденности. С её волос, бывших чуть более длинными, чем сейчас, стекали прозрачные капли, переливающиеся в свете вечерних фонарей. Мне казалось, что М. притягивала к себе падающую с неба воду: побиваемый дождём асфальт собирал меньше влаги, чем закурчавившаяся голова.

Никогда до этого я не утруждался ради женщин: их измотанные лица, растянутые ручки пакетов и высокие каблуки не вызывали во мне должного сочувствия. Несколько раз в детстве я помог матери вынести мусор, отнюдь не от доброго сердца. К своему стыду, я был тем мужчиной, о котором нелестно отзывались женщины прогрессивных и традиционных взглядов. Борющемся за равноправие я тоже казался человеком подлых взглядов.

Мне не хотелось превратиться в замутнённую лужу в глазах М., поэтому шаг за шагом я – до сих пор не верил в случившееся – построил с нуля наше хрупкое «больше, чем ничто». На мне лежало наше прошлое – под его весом я мог расправить плечи и идти с гордо поднятой головой.

Я успел проникнуться к ней глубокой симпатией и взрастить доверие: что должно было произойти, чтобы действительно привязавшаяся женщина отвернулась от ни в чем не провинившегося мужчины?

От парфюма М. веяло воспоминаниями.

Проехавший мимо грузовик вернул меня к разворачивающейся перед глазами реальности. Ничего примечательного в ней не было: всё та же серая дорога со стремительно приближающимся крутым поворотом – едущие впереди машины исчезали из вида, помигав желтизной притаившихся под фарами глаз.

Остаток пути я старался соблюдать внутреннюю тишину под стать молчанию М. Мне казалось, что я тревожу её умиротворение своими мыслями – М. возвышалась над ними глубиной полуприкрытых глаз.

Прибыв к месту назначения, я стал ждать, пока М. разберется с рабочими неурядицами. Я смотрел за её отдаляющейся спиной и пружинящими в такт шагам волосами – что-то упрямо выбивалось из причёски. Внезапно мне захотелось схватить их рукой, и, в пальцах перемежая пряди, вдохнуть аромат шампуня. Невольно подумалось о том, что настоящий характер М. выпирал из её души подобно непослушным прядям. Я же был тем случайно встретившимся коллегой, который не обращал на них никакого внимания.

Я начал разглядывать салон автомобиля, надеясь найти ранее упущенные из вида мелочи. Когда я посмотрел в окно в следующий раз, М. уже скрылась за дверью офиса.

В бардачке, завернутая в кусок ткани, лежала ещё не потерявшая внутреннее сияние иконка. Об её присутствии было известно лишь М. – она называла мою машину «пристанищем богохульства», но почему-то садилась в неё, каждый раз понемногу отрекаясь от веры. Близость со святым заставляла меня, давно потерявшего всякую религиозность, надеяться на воссоединение с божественным.

Если бы нам не посчастливилось попасть в аварию и навсегда стать частью исчерченного шинами асфальта, люди, найдя среди наших тел и обломков автомобиля подозрительный свёрток, наверняка бы заглянули внутрь. «Они вели благую жизнь!» – сказали бы они, роняя слёзы напротив искорёженных трупов, – «Господь не оставит их», – верили бы собравшиеся около места происшествия зеваки. Предвкушение их скорби разливалось в душе приятным покалыванием. Подсознание подсказывало, что эта сцена стала бы замечательным завершением моего пути.

Развернув ткань, я вгляделся в лицо святого – что-то в нём выдавало едва пробивающуюся тревогу и пускало по коже беспокойство. Мне казалось, что ему доподлинно известны все мои прошлые согрешения: я представал перед ним копошащимся в куче сырой земли червём, не достойным сострадания, однако я не мог прочитать в окантованных позолотой глазах что-то помимо остановившегося под пером художника или прессом печатного станка сопереживания. Мне ли сейчас сочувствовал святой, обречённый незаслуженно проводить дни своей вечности в автомобильной пыли?

Муки совести я наспех заглушил утешением: в моём бардачке было значительно чище, чем в когда-то проданной машине М… Наверное, я в самом деле был благовоспитанным человеком.

Я не испытывал вины за похабное наблюдение: промышленный пейзаж выглядывал из-за опущенного окна машины, хранящего на себе обведённые серебром высохшие капли вечернего дождя. Он представлял для меня куда меньшую ценность, чем вспотевшая в беспокойных руках деревянная табличка.

Я подумал о том, что было бы неплохо поинтересоваться у М. личностью попавшего ко мне по воле случая мученика. В том, что это был мученик, у меня не было никаких сомнений: его лицо говорило больше, чем ходившие из века в век Библейские истории.

По неизвестной причине М., старательно притворяющаяся набожной и богобоязненной, никогда не говорила о вере – тема неожиданно стала для нас особенно деликатной. Если во время полусонной беседы я вдруг чувствовал, что разговор заходит в ненужное русло, во мне просыпался пятнадцатилетний мальчишка, впервые познающий женщину: взгляд М. был более, чем снисходительным. Каждый раз я испытывал стыд за свою неосведомлённость, он пропитывал окружающее пространство сильнее дешёвого рыночного парфюма.

Я не хотел смущать её и себя – хотя обычно не стеснялся делать это самым бесстыдным образом – и не задавал лишних вопросов. При воспоминании об иконе, которую я без зазрения совести крутил в пальцах, между нами повисала мучительная тишина – почему-то думали о ней мы удивительно часто, как для вещицы, без дела болтающейся в бардачке.

Доставал я её не так часто, как мог бы, но делал это исключительно во благо доверившейся мне женщины, – стоило иконе появиться в моих руках, как лицо М. заливалось краской то ли от злости, то ли от неловкости, которая обычно повисает в компании двух мужчин и одной беззащитной женщины. Тогда уже я одаривал её подтрунивающей ухмылкой.

Удивительно, как похожи становились сердца верующего и атеиста в благоговении перед Божественным образом. Мы оба вели себя как признавшие свою сущность Божьи твари, как брат и сестра, робеющие перед Отцовской строгостью. Милость Творца сочилась сквозь всё наше существо.

Однако я почти не сомневался в том, что в моё отсутствие М. вынимала тряпку из бардачка и разглядывала спрятанное за ней лицо – и едва ли её губы складывались в молитве. Она делала это чаще, чем можно было представить – я уставился на лик, начавший отсвечивать презрением к моему скудоумию, чтобы понять, что в нём могло вызвать у молодой женщины навязчивый интерес.

Чем дольше я смотрел в блики, отражённые в тонко пропечатанных глазах, тем больше убеждался в том, что в них было заложено что-то магнетическое, что-то, что заставляло и меня вглядываться в неловкость линий. Это что-то находилось далеко от Божественного, в недосягаемости для моего ума.

Жаловалась ли сестра на своего нерадивого брата? Просила ли Отца вразумить его и наставить на истинный путь?

Из почти погрузившейся в забытье религиозной жизни я помнил, что Господь слышит каждое дитя, обращающееся к нему с молитвой, внимает каждому пущенному в небо слову и стремится исполнить просьбу с искусной точностью. Значило ли это, что М., попросившая для заблудшей души избавления от порочного бремени, обрекла меня на страшное испытание, посланное исцелить маловерие?

Я не знал, чего ждать от женщины, беседующей с иконой в моей машине. Но одно было известно точно: упрямство М. ничуть не уступало упрямству Бога, не оставляющего сбившегося с пути путника своего стада.

Вздохнув, я по-новому завернул ткань, подогнув внутрь пушащийся угол и оставив свисать тонкую белую нить, на которую не обратил бы внимания человек, решивший совершить какое-нибудь грязное дело – именно таким я считал проникновение в пространство моих вещей. М. нарушала взращённую мной экологию, парфюмом убивала микроклимат машинного масла, обивки и бензина, и простить это было бы слишком безрассудно – уверен, что, спусти я ей с рук такую, по-женски выражаясь, мелочь, следующим шагом стало бы внедрение в мою обеденную тарелку её приборов.

В машине стало жарко. Автомобиль нагрелся в лучах стоящего во весь рост солнца. Я расстегнул пуговицу рубашки, заметив вылезшие из-под пальцев нити. Ласковый ветерок, пропахший выхлопами заведённых двигателей, едва попадал в приоткрытое окно – стекло незначительно скрывало падающий на мою кожу свет. Я был помечен Высшими силами и терпеливо ждал уготованной участи. Мне не было ни страшно, ни волнительно – на этом этапе внутри поселилось воспетое и прославленное смирение. Портрет в бардачке мог без мук совести мною гордиться.

О возвращении М. я узнал, в первую очередь, по громкому хлопку – на второй неделе просьб и объяснений я свыкся с поганой участью двери.

Слёзы мученика испарялись и оседали в лёгких. В воздухе повисала тяжесть. Беспокоила ли кого-нибудь судьба железки на похилевших со временем петлях? В неё было вложено так много труда бедных рабочих, дерущихся с судьбой за каждую копейку.

– Нельзя так по-свински относиться к людям! – затараторила М. Я сделал вид, что искренне ей сочувствую: кивал после каждой паузы, боясь, что она решит подловить меня и скажет очевидную глупость. Вероятность прослыть в её глазах дураком была неприятной, но бОльшую часть моих мыслей занимала впервые за долгое время гулко скрипнувшая дверь. Неужели мученик выбрал её моим испытанием и с каждым днём приближал к угасанию, исполняя мольбу М.? Железный механизм вдохнул спущенное с небес откровение и начал саморазрушение, представив моим глазам его пугающую красоту.

М. говорила что-то ещё, но я не разбирал слов. В один момент её речь превратилась в невнятный лепет обиженного младенца. Ни единая жалоба сейчас не могла сравниться с горечью плача стонущей железяки.

Я завёл машину и тронулся, убедившись, что М. не забыла пристегнуться. Меня вдруг начало преследовать беспокойство за её жизнь. Если беда, случившаяся с дверью, имела отношение к закрытому в бардачке свёртку, то и М., как ближайшего посредника между мной и Богом, могла ожидать серьёзная опасность.

Я продолжал удерживать руль, но заметил проступившую на нём влагу. Напряженный взгляд М. преследовал меня: казалось, во всех зеркалах я мог видеть её глаза, высматривающие что-то во мне или вне меня. Я пытался прислушаться к её едва слышному дыханию сквозь шум мелькающих мимо машин. Казалось, безжизненное тело обмякло в кресле, навсегда пропитав его запахом смерти.

Скрип двери никак не хотел выходить из головы: сейчас я не был уверен: он мне мерещился или кости М. начали расходиться под тяжестью давящего ей на грудь ремня безопасности. Кадык дрогнул, я глубоко вдохнул, пытаясь унять дрожание пальцев: поток движения уносил меня прочь от пробуждающегося проклятия.

Я не различал дорогу, ведущую нас домой: следуя прежнему пути, машина интуитивно обходила ямы, кочки и рассыпанный щебень. В багажнике тряхнуло металлическую канистру. Плакали улицы, плакало моё внутреннее равновесие.

Я не был готов признать правоту М., которая предупреждала меня об опасности богохульства. Сейчас моя уверенность в неминуемом наказании разрасталась с каждой минутой, вынуждая одежду пухнуть на взмокшей груди. Я не был готов простить безрассудность её просьб. Бедняжка М. взяла на себя вину за мою беспечность – я исчерпал терпение мученика, и даже вера теперь была не в силах повернуть время вспять.

Последним шагом милосердный Господь избирает мирную смерть.