С ответами на первый вопрос все было очень плохо – версия доктора Геббельса, гласящая, что Сталин готовил агрессию против Германии, и его удалось упредить в последний момент, вызывала у профессионалов взрывы хохота. Рузвельт не был военным, но доводы военных были более чем убедительными – при отсутствии наступательного развертывания, при том уровне подготовки и материально-технического обеспечения, который был у Красной Армии летом 1941 года, она просто не могла начать наступательную войну против Германии. А если бы все-таки СССР начал агрессию против Германии, то быстрый разгром РККА в Польше и Румынии был бы неизбежен. Равно не выдерживала даже малейшей критики версия о том, что Сталин ждал антигитлеровского переворота в Германии – в 1941 году «казус Роммеля» был невозможен по определению. Примыкавшая ко второй версии версия о том, что союз СССР со старой европейской элитой был заключен еще до войны, была не убедительнее второй – никто не станет заключать союза с заведомо слабейшей стороной. Четвертая версия, выдвинутая аналитиками уже в отчаянии, поскольку логичного объяснения поведению Сталина не было, гласила, что Сталин ждал англо-американского вторжения в Европу, а до этого надеялся оттянуть время. Комментировать это Рузвельту было просто некогда – времени не хватало на серьезные дела.

Так же плохо обстояли дела с ответом на второй вопрос – кадровая армия была уничтожена, потеряны территории, на которых до войны была сосредоточено больше половины экономического потенциала СССР. Да, удалось эвакуировать промышленность, – но из этого совершенно не следовало, что, во-первых, удастся запустить производство в нужные сроки, во-вторых, что удастся производить технику пристойного качества в нужных количествах. Поражение Вермахта в Московской битве сняло угрозу быстрого краха СССР, – но военные специалисты были едины во мнении, что исход войны на Востоке далеко не предопределен. Сталин тем временем, по докладам разведчиков и дипломатов, со спокойствием человека, имеющего на руках четыре туза и джокер, занимается развертыванием военной промышленности на востоке страны и готовит стратегические резервы. Он сохраняет спокойствие в ситуации, когда СССР оказывается едва ли не ближе к катастрофе, чем осенью 1941 года – летом 1942 года советские войска разгромлены под Харьковом, танковые группы Вермахта рвутся к предгорьям Кавказа и ближним подступам к Сталинграда, угрожая лишить Советский Союз и основного района нефтедобычи, и ключевого маршрута транспортировки нефти и нефтепродуктов с Кавказа в центр страны. Конечно, оказавшись перед перспективой краха Советской России из-за отсутствия горючего, США оказали бы помощь, – но ни по иранскому маршруту, ни по дальневосточному перебросить миллионы тонн нефтепродуктов было невозможно даже теоретически; а арктический маршрут оказался на грани фактического закрытия из-за успехов немцев.

И вот тут наконец-то фактор «Х», который многие сподвижники Рузвельта считали плодом излишне живой фантазии специалистов из его «мозгового треста», вопреки завету Конфуция ищущих отсутствующую в темной комнате черную кошку, проявил себя. Тогда что-то начало проясняться – до этого аналитики ожесточенно спорили о природе этого предполагаемого фактора «Х», и доминировало мнение, что он представляет всего лишь выход советского общества на новый качественный уровень развития, подобно тому, как изменились США после эпохи Реконструкции, или Германия после эпохи грюндерства, став из аграрно-индустриальных стран обществами индустриально-аграрными империями мирового класса. Этого мнения поначалу придерживался и сам Рузвельт – точка зрения меньшинства аналитиков, что фактор «Х» представляет собой нечто сложное, включающее в себя и некую внешнюю компоненту, представлялось тогда президенту весьма спорным. Любимый аргумент меньшинства аналитиков о наличии внешней компоненты – реформация структуры большевистской партии, Рузвельт считал некорректным, хотя, конечно, в лицо он этого не говорил. Нет, отрицать тот несомненный факт, что большевики прошли путь от вполне обычной экстремистской партии, совмещающей легальную политическую деятельность с подрывной работой против своего государства, включая восстания и террор, похожей, например, на ирландскую ИРА, до правящей партии довольно нестандартного образца, и, далее, до структуры орденского типа, крайне напоминавшей орден тамплиеров времен его расцвета, было глупо. Естественно, первый этап не вызывал вопросов – суть дела была логична и понятна; также все было вполне понятно и очевидно со вторым этапом – оказавшись в хаосе Гражданской войны, в ситуации развала государственного аппарата, большевики вынужденно повторили путь якобинцев, превратив свою партию в структуру управления государством, правда, заметно успешнее; а вот третий этап, превращение в орденскую структуру, наводил на серьезнейшие размышления – да, само по себе успешное совмещение идеи и идеологии, с управленческими функциями, было весьма нетипичным вариантом; но осуществление такой структурой буквально прорыва из времени паровозов и лошадей в эпоху дизелей и самолетов, давало пищу для размышлений на порядки большую. Когда сторонники второго варианта прямо говорили президенту, что единственный пример преобразований сопоставимого масштаба, на сопоставимой территории, структурой такого типа – это деятельность ордена тамплиеров, фактически создавших не просто орденское государство на территории западноевропейских государств, но первую в истории Европы единую финансово-торговую структуру, охватывавшую и почти всю Европу, и Средиземноморье. Это было нечто качественно новое – единое государство в государствах, объединенное общей идеей и железной дисциплиной, единая финансово-торговая структура, общие вооруженные силы и секретные службы – и эффективность этой системы настолько превосходила обычные для этой эпохи образцы, что ее поспешили уничтожить, пока это еще было возможно. Но орден тамплиеров создавался элитой европейского дворянства, при активнейшей поддержке Ватикана – Сталин мог только мечтать о таких стартовых условиях, и, надо заметить, о таком качестве человеческого материала, какими располагали создатели и иерархи ордена. Прийти к этой идее, говорили сторонники этой версии, он мог и сам, – но воплотить ее в жизнь с таким успехом, при активном противодействии старых революционеров? На это Рузвельт резонно отвечал, что основания для сомнений в единоличном авторстве Сталина такой трансформации большевистской партии, безусловно, есть – но нет доказательств посторонней помощи. Кроме того, совершенно неясно, кто бы мог и желал помочь мистеру Сталину с этим бизнесом.

После показательной резни, устроенной Арктическому флоту Рейха русским Северным флотом, доселе незамеченным в особых свершениях, Рузвельт совершенно спокойно ждал продолжения – если это было началом явного вступления в игру фактора «Х», имеющего внешнюю составляющую, то продолжение должно было последовать, и скорее всего, на юге России, чтобы снять угрозу русским нефтяным месторождениям. Предположение подтвердилось не сразу, вначале последовали репетиции на севере и в центре советско-германского фронта, – но его реализация вызвала шок у американских генштабистов, не сразу поверивших в реальность такого разгрома. Если до сей поры противостояние Красной Армии и Красного Флота с Вермахтом и Кригсмарине напоминало Рузвельту поединок парня с фермы, пусть и сильного, и разучившего приемы бокса, но совершенно неопытного, с признанным чемпионом штата среди любителей, с вполне предсказуемыми результатами – то теперь чемпион США среди профессионалов методично, с усердием хорошего повара, превращал в отбивную котлету чемпиона штата среди любителей. Результат также был очевиден – но нужно было найти ответы на некоторые вопросы. Кто тот тренер, превративший парня с фермы в непобедимого чемпиона? Каковы его планы, насколько далеко он собирается зайти? Насколько его цели совпадают с целями его подопечного? Возможно ли выйти с ним на прямой контакт – или переговоры придется вести с мистером Сталиным? Можно ли вообще с ним договориться на приемлемых для США условиях – или жесткая конфронтация неизбежна?

Сотрудники «мозгового треста» президента трудились как негры на плантации, – но информации для анализа катастрофически не хватало. Если удалось вычислить два наиболее вероятных варианта ответа на первый вопрос, то с ответами на второй вопрос дела обстояли намного хуже – предположительно речь шла о доминировании, но ограничивается ли это доминирование Европой, Евразией или же всем миром, ответить было невозможно. Неясно было и то, идет речь о классическом доминировании – или доминирование является средством для достижения некой сверхзадачи. На третий, четвертый и пятый вопросы ответов не было вовсе.

События в Италии, Испании и Германии намного превзошли худшие ожидания – тренер сделал из своего ученика не просто воина, пусть и непобедимого на поле боя, но еще и блестящего экономиста и дипломата. Впрочем, Рузвельт подозревал, что «университетский курс» начался отнюдь не в 1942 году, а самое позднее лет на пятнадцать раньше – очень уж хорошо укладывалась в единую систему трансформация Советского Союза и его общества, завершением которой стала трансформация его вооруженных сил, внешнеэкономических отношений и внешней политики. Оставалась сущая мелочь – попытаться донести понимание всего этого сначала до своих сподвижников, а затем до «капитанов» американского бизнеса. Совсем недурно будет, подумал Рузвельт, если они не сочтут, что я несколько переутомился от тяжких трудов на посту президента – или что моя болезнь начала влиять на ясность моего рассудка. Рузвельт прекрасно отдавал себе отчет в интеллектуальных способностях как первых, так и вторых – очень умные, великолепно образованные люди, отлично умевшие просчитывать ситуацию «в статике» и очень хорошо – «в динамике», они, за редким исключением, с большим трудом выходили за грань привычных шаблонов. Им не хватало таланта, которым, без ложной скромности, обладал сам Рузвельт – не просто выйти мыслью за грань, но и совместить это с текущей реальностью, с несомненной пользой для последней – кроме него, из числа его сподвижников, этой способностью обладали умиравший от рака Гопкинс и присутствующий здесь Маршалл. Еще, пожалуй, с изрядной натяжкой, можно было добавить в список отсутствовавшего Аллена Даллеса, выдающегося бизнесмена и дипломата.

Чем ум отличается от хитрости? Тем, что он видит суть вещей, в то время как второе это лишь нахождение частных решений применительно к условиям. Старина Уинни, безусловно, был очень хитрым и многоопытным бойцом за могущество Британской империи. Он с яростью сражался за каждую мелочь – Шпицберген, Нарвик, французская контрибуция, оплата по ленд-лизу, границы фунтовой зоны, статус Проливов, курдская проблема, Афганистан, что-то там еще. Но все это не имело никакого значения – если где-то рядом пряталось нечто, способное перевернуть игровой стол, причем ключ к нему был в кармане у одного из игроков, кто сейчас отмахивается от нападок Уинни вполсилы, даже не выходя из состояния олимпийского покоя.

Так неужели аналитики были правы в одном из предположений, на вид совершенно безумном?

Рузвельт с трудом дождался окончания заседания. Проклиная свою прикованность к коляске – насколько легче было бы просто к Сталину подойти, чтобы задать один вопрос! Или просить через переводчика о минутном разговоре один на один? Но все обернулось как можно лучше – раскрасневшийся и злой Черчилль первым выскочил за дверь, за ним последовал его секретарь-переводчик. Сталин неспешно встал и тоже собрался выйти.

– Господин маршал, можно вас на минуту? – сказал Рузвельт. – У меня к вам есть важный вопрос.

Если Сталин и удивился, то вида не подал. Вернулся на прежнее место, сел в кресло напротив.

– Господин маршал, я хотел вам сказать, – тут президент США на секунду запнулся, подбирая слова, – знаете ли вы, что бывает с волком, присвоившим общую добычу? Его рвут всей стаей. Если к вам, волею судьбы или господа, попало то, что по праву принадлежит всему человечеству. Господин маршал, у вас есть доступ к машине времени?

Сталин лишь усмехнулся. И произнес:

– Вероятно, ваши аналитики так и не смогли найти причину побед нашей армии над врагом и придумывают для объяснения этого самые невероятные причины. Нет у меня машины времени, и даже волшебной палочки нет. Все это сделано руками наших, советских людей.

И сверкнул взглядом.

– Под всем человечеством вы, видимо, имели в виду Соединенные Штаты? Да и слова про стаю волков мне придется иметь в виду в дальнейшем.

«Вот черт! – подумал Рузвельт. – Я не только ничего не прояснил, но еще и подставился! Но каков же он – матерый волчара! Хотя… в таком разговоре все же не комильфо лгать в глаза? Умалчивать, говорить иносказательно или двусмысленно – да. Но не отрицать имеющееся!»

– Интересно, господин президент, а как бы вы ответили на подобный вопрос? – продолжил Сталин. – Впрочем, даже если допустить что что-то подобное имело место, неужели вы, американцы, стали бы этим делиться? Вспомним времена «золотой лихорадки» на Аляске, гениально описанные господином Лондоном, – золотоискатели столбили участки, становящиеся их собственностью. Посягательство на чужой участок каралось смертью, – но любой имел право застолбить свое место на незанятой земле и искать там золото. И если ему это удавалось – это его удача и его право, которое он мог защищать. И никто не ссылался на «право стаи». Впрочем, господин президент, мы с вами собрались здесь обсудить мировые проблемы, которые ждать не могут? А о фантастике, я полагаю, можем поговорить позже, например, в компании с господином Уэллсом, он ведь ещё жив?

30 мая от советской делегации в Москву ушло шифрованное сообщение. Которое содержало лишь одно слово – «согласие».

В этот день вечером в Генштабе и некоторых других учреждениях допоздна горел свет. А линии ВЧ, идущие на Дальний Восток, наверное, раскалились от звонков.

Все дипломатически решено – можно начинать! За Родину, за Сталина!

Из дневника генерал-лейтенанта

Императорской Армии Фусаки Цуцуми,

командира 91-й пехотной дивизии

Основное правило бусидо: жить, когда надлежит жить, и без колебания умереть, когда следует умереть!

Из всего состава моей 91-й дивизии, отличившейся в Бирманской кампании и в Индийском походе, вернулся в Японию я один. Вывезенный в госпиталь, не с ранением, что было бы еще достойно самурая, а всего лишь с тропической лихорадкой! Формально я оставался в прежней должности, а полковник Сасаки, мой заместитель, всего лишь «исполняющим обязанности», – но когда я сумел наконец восстановить здоровье, моей дивизии уже не было, она полностью погибла под Рангуном, пытаясь сдержать наступление англичан.

Европеец не смог бы меня понять, сказав – в случившемся не было моей вины. Но у нас в Японии считают, что если ты совершил неблаговидный поступок, «потерял лицо», даже не по своей воле, а по стечению судьбы, по воле богов – значит, судьба или боги к тебе неблагосклонны. Следовательно, ты плохой слуга императору, тебе нельзя будет ничего поручить и в дальнейшем. Но тогда – зачем тебе жить, отнимая кусок у более достойных?

Потому я ждал всего – и готов был подчиниться, если бы мне было велено прервать свою недостойную жизнь. Но после месяца ожиданий, в начале мая 1945 года, я узнал о чести, которую собиралось оказать мне руководство Императорской Армии, вверив под мое командование войска на северных Курильских островах. И еще большей честью для меня было, что новоформируемой дивизии будет присвоен славный номер моей 91-й!

Задачи, озвученные мне в Военном министерстве и Генеральном штабе, были на первый взгляд, скромны. Всего лишь оборонять два небольших острова – Шумшу и Парамушир. На которых уже была проделана большая работа, построены укрепления, аэродромы, значительно усилен гарнизон – раньше эти острова защищала всего одна пехотная бригада, теперь же она была развернута в дивизию, сохранившую, однако, необычную для японской армии 1945 года бригадную, а не полковую организацию. Свои меры предпринял и Флот – на островах были построены две неплохо оборудованные и укрепленные базы легких сил флота, Катаока – на Шумшу, и Кавасибара – на Парамушире, позволявшие контролировать русскую морскую трассу в Петропавловск через северные Курильские проливы, а при необходимости – отправить на дно ничтожные силы русского флота, базировавшиеся на Камчатке. Кроме того, флотские построили два аэродрома – один для истребителей и бомбардировщиков, второй – на озере, расположенном на Шумшу, был гидроаэродромом.

Огромные трудности были с комлектованием дивизии личным составом. Замечу, что сохранение прежнего номера создало даже в Японии иллюзию, что на северных островах находится все та же прославленная 91-я дивизия, кадровая, с огромным боевым опытом, и конечно, не испытывающая недостатка в вооружении, – а это было далеко не так! Не хватало доброкачественного призывного контингента, оружия и снаряжения, кадровых офицеров и унтер-офицеров – все забирал фронт в Китае, Малайе, на островах Южных морей. Мне оставалось надеяться только на «ямато да-си», японский дух, да готовиться к предстоящим сражениям с непреклонностью и верой в победу, ибо «самураю не пристало жаловаться на остроту своего меча»!

Согласно спискам, я имел под своей командой 20 000 человек, 3466 лошадей или мулов. Две пехотные бригады, каждая в пять батальонов, артиллерийский полк, разведывательный полк (фактически – батальон, 440 человек), инженерный полк (900 человек), транспортный полк (750 человек), танковую роту. Даже этот штат носил черты импровизации – стандартом для подавляющего большинства дивизий Императорской Армии в то время уже была полковая, а не бригадная организация. Артиллерийский полк номинально был укомплектован полностью – но 150-мм гаубиц не было совсем, 105-мм пушек лишь две батареи вместо трех (8 орудий вместо 12), а все недостающее число заполнили до положенного 75-мм полевыми пушками «тип 38»^[18], даже новых пушек 75-мм «тип 90»^[19] не нашлось. Самым слабым местом была противотанковая артиллерия – как показала война в Европе, 37-мм пушка, все еще бывшая у нас основным средством ПТО, абсолютно не годилась против современных танков, таких как Т-54 или «шерман», и в то же время имела слишком маломощный осколочно-фугасный снаряд, чтоб быть полезной для поддержки пехоты. Обещанной танковой роты я также не получил – правда, в оперативное подчинение моей дивизии был придан 11-й танковый полк, с боевым опытом, переброшенный из Маньчжурии, под командой знакомого мне подполковника Икеды^[20].

Положительным фактом было то, что наша оборона была очень хорошо подготовлена в инженерном отношении. Правда, из-за недостатка бетона часто приходилось делать из него лишь лобовую стенку дотов, прочее же – камни, дерево и земля. Но были подготовлены укрытые огневые позиции не только для пулеметов, но и почти для всей дивизионной артиллерии, а также значительное количество подземных помещений для складов, штабов, узлов связи. К сожалению, они мало использовались в мирное время, по понятным причинам неудобства – но предполагалось, что с началом боевых действий все объекты будут перебазированы туда, по установленному штабом порядку.

Но очень скоро я начал понимать, что все далеко не так просто! Так, на аэродромах было собрано совершенно непомерное для их вместимости количество самолетов, и не только истребители, но и бомбардировщики, причем принадлежащие не флоту (что было бы логично, при отражении вражеского десанта), а армии! И если флотская авиация была представлена хорошо знакомыми «зеро», «райденами», и пикировщиками D4, то армейцы прислали новейшие истребители Ки-84 и бомбардировщики Ки-67! Причем если (как мне сказали) с лета 1944 года исполнялся приказ без крайней надобности не провоцировать русских, то уже с января-февраля 1945 года он был фактически отменен, самолеты совершали разведывательные миссии над советской территорией, причем их интенсивность возрастала. Что вызывало все более жесткое противодействие русских. Так вышло, что я прибыл на Шумшу уже после Петропавловского и Сахалинского инцидентов – однако же, по своему положению, принял участие в комиссии по их расследованию.