Агент КГБ

Гуревич поймал меня в Доме кино, шепчет и оглядывается, как шпион:

– Американцы предлагают тур – советские режиссёры со своими фильмами в Америке. Никаких чиновников. Я, вроде, главный. Пробиваю – тебя… —

и на весь вестибюль,

– … но меня эти американцы подозревают, что я из КГБ. Нет, ну не идиоты! —

опять, почти шёпотом,

– Буду тебя отстаивать. Но… я тебя очень прошу – если ты останешься в Америке – мне конец… – сделал ужасные глаза, – Дай слово.

– Даю, – говорю я страшным шёпотом.

Потому что не верил ни в какую Америку.

А в вестибюле-то никого и не было.

89-тый. Конец зимы и февраля.

Шереметьево.

– Не грустно? С родины уезжать, – вдруг спросил Гуревич.

Я не понял – какая грусть?

Полетели…

Первый раз JFK

Сели в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди – аэропорт JFK.

– Грустишь? По родине?

Во, думаю, заладил – мы ж только улетели – какая грусть?

– А еврею хорошо, – как-то облегчённо вздохнул Гуревич, – Не надо по родине скучать. Когда уезжаешь. Как уехали две тысячи лет назад, так и не грустим.

Тут остановимся…

Но запомним этот чортов аэропорт JFK…

Америка

Десять, что ли, советских режиссёров со своими фильмами, безо всяких чиновников, в несколько этапов должны были колбасить по Америке.

Показ фильма, встреча со зрителями. Час и час.

Когда вместе, когда порознь, но мы с Гуревичем всё время вдвоём.

Потом Гуревич придумал – лекция, показ, потом ответы на вопросы.

Тут стали платить.

Аж по 200 долларов за лекцию.

Совки в Америке тогда были популярны и на нас был лом.

Появились деньги.

Научились сами ходить за водкой.

Потом стыдливо прячем пустые бутылки.

Диссидент Гуревич говорит позорные вещи:

– Что подумают о советском человеке?

Но и я – я думаю так же.

Профессора

Он был раним.

Принимали нас всё сплошь профессора.

Среди которых попадались и кинематографические.

Рядом с ними Гуревич, был даже не академиком, а…

А он никак не мог понять, откуда их тут столько?

Отъездив пол Америки, он вдруг стал представляться:

– Профессор Гуревич

Заметив, что я улыбнулся, в следующую лекцию он сказал:

– Профессор Гуревич. Профессор Мирзоян

Профессор Мирзоян показывал курсовой фильм после первого года учёбы на Высших Режиссёрских Курсах.

Хорошо – об этом никто не знает.

Так и проездили остальную половину Америки – когда профессорами, когда помалкивая.

И это не было жульничеством, это было даже не ребячеством – по сравнению с их профессорами, Гуревич был, как…

Сидели у одного из таких кинопрофессоров в гостях.

Дом – полная буржуазная чаша.

Беседа – высокоумнейшая.

Что-то про будущее социалистическое устройство человечества.

Потому что жена его – сенатор местного разлива.

От разговоров про кино кинопрофессор почему-то отлынивал.

Потом встал и торжественно вынес нам калейдоскоп сына какого-то китайского императора аж XVI-го века —

показал из своих рук в открытом футляре.

Еле уклянчили дать в глаз посмотреть.

На конце – снаружи – огромный, гранёный на сотни граней, горный хрусталь внутри камни – рубины, изумруды – красотища!

Бесчисленное количество переливающихся комбинаций.

Можно снимать, не выключая камеру и подложив музыку – бесконечное кино.

Слегка, правда, формалистическое и медитативное.

О чём я тут же и заявил.

– А какой будет социальный контекст? – с птичьим лицом спросил профессор кинематографии.

– Слушай. А ведь кто-то из нас дурак – я или он? Ты как думаешь? – спросил Гуревич потом про того профессора.

Спросил, потому что у профессора был огромный дом с бассейном и четыре машины.

А у Гуревича был письменный стол.

У другого профессора.

Пили виски.

А виски дали – как украли.

– А закуску-то когда дадут? – всё шёпотом терзал меня Гуревич.

А я знал?

И вообще – полагается ли?

Не дурной ли это тон – закусывать?

Закуски так и не дали.

Но беседа была приятной.

Позже выяснилось – пили мы очень, очень старый виски, из оплетёной серебром ручной работы бутылки, которым надо было наслаждаться,

а не как мы, деревенщина – пить.

– Идиот! Предупреждать надо, – обиделся на профессора потом Гуревич, – А ещё профессор называется!

А в гостинице – заказали с ним мексиканскую пиццу, острую как раскалённая кочерга и очень вкусно и весело закусили ею водку.

В тот вечер родилась знаменитая фраза Гуревича:

– Шикарная страна Америка. Здесь пьют и гуляют, не закусывая.

А я думал – это Галич. Или Давлатов.

Языки

Был говорлив.

Говорить любил.

Не потому что был словобол и страдал логореей.

Слово – было его стихией.

И он был в ней, как боцман, знающий каждую гайку этого парохода.

И никогда не говорил, пока его не спросят.

Языка не знал поначалу вовсе.

Путался страшно.

Вместо Хай, говорил Бай. И наоборот.

Улыбки американцев по этому поводу принимал, как симпатии.

Но заявил:

– В общем – с языком у меня – более, или менее. Юд – знаю. Остальное – подучим… Ну, сколько там ещё у них слов?

– Тысяч тридцать, – наобум ляпнул я.

Стал в уме считать:

– В день по слову – это когда я выучу?

– Через сто лет.

– А по два?

– Чрез пятьдесят.

Расстроился.

Фукидид

Вернулся откуда-то, возбуждённый, оскорблённый.

– Нет, ну ты кому скажи – негр меня жидом обозвал!

– А как узнали?

– Так он так прямо и сказал – фук юд!… И для этого надо было ехать в Америку?

Даже фак почему-то не мог запомнить.

Говорил:

– Фук я его!

Я поправлял:

– Фак, – и называл Фукидидом.

– Да какая разница! Я тут фукнул на одного – так он понял.

Но потихоньку язык одолел.

Статуя Свободы

Стоим под самой этой дамой, маленькие такие, а она в предремонтном каком-то состоянии.

Всё про неё рассказали – сколько от земли кончика факела и пр. – ждём кого-то, кто повёт нас ей в голову.

Гуревич, то был – весь внимание, вдруг говорит:

– Неуютно я как-то себя чувствую под ней. А ты?

– На Гекату похожа. Тоже лучи из башки торчат.

– А кто такая Геката?

А и я сам не очень знал. Но недавно где-то случайно прочёл:

– Богиня лунного света, потусторонних сил и ядовитых растений.

– Да ну тебя! Вечно ты со своими символизмами. Я тебя спрашиваю – как тебе свобода?

– Ну… так… пьянит… и в туалет очень хочется.

– Надеюсь, не насрать на Свободу? – Нет. По-литловому.

Мы уже начинали осваивать английский.

Что он потом сказал, как сейчас, слышу:

– А я чувствую себя маленьким… беспомощным… перед этой прожорливой свободой… не спрятаться у неё под подолом… такая же империя, как СССР… не опалили бы они мир этой своей свободой.

– Там – вам нравилось с коммунизмом бодаться. Здесь – есть повод с капитализмом побороться, – многоумно подметил я.