9. Алексей Цейслер. Мойте лапы, эскулапы!

Я сижу на очень низком металлическом стульчике с задранной вверх головой. Руки мои лежат на коленях, а затылок упирается в шкаф. Мою рассечённую бровь обрабатывает крупный мужчина в несвежем медицинском халате, оседлавший краешек табуретки. Это не больно. Несколько минут назад упомянутый мужчина сделал мне тонким длинным шприцем укол, после чего левая половина лба стала деревянной.

– Рассечение, – бодро говорит мужчина в халате, – знаете, как у боксёров. Только боксёры друг другу морды бьют вполне мотивированно, а у нас с вами тут типичный образец действий немотивированных.

– С чьей стороны немотивированных? – спрашиваю я, хотя говорить с ним не особо хочется.

– С обеих, молодой человек. Ну, бабы, понятно, сначала делают что-то, а уже потом пытаются понять, зачем они это сделали. Ну, а вы-то что? Кстати, я не представился. – Он протягивает мне мохнатую лапищу. – Фельдшер Беляев. А вас как изволите величать?

– Инженер Цейслер, – я слегка пожимаю здоровенную, но нестрашную пятерню.

– Ба! Доктор Циркуль! Наслышаны-с, как же-с.

– ???

– Ну, у нас город маленький, все друг другу если не близкие родственники, то уж точно дальние. Вы моей племяннице изволите преподавать самую необходимую в мире науку. Где тонко, там и рвётся, была бы пара, момент найдётся?

– Ещё забыли, что всякое сопротивление временно…

– Да, да, забыл, хорошо, что напомнили. Я ведь точно помню, что их, вроде, три было, ваших основных правила, а вот самое главное-то и запамятовал.

Беляев изучающе прищуривается, будто смотрит на какую-нибудь редкую зверюгу в зоопарке. Я отвечаю тем же – изучаю Беляева.

– Итак, – говорит он, видимо, вдоволь насмотревшись на мою физиономию, – если сопромат приехали читать вы, то, не стряслось ли чего с неутомимым доктором Рыжовым?

– С ним случилась одна неприятность, – отвечаю я, – в общем, он заболел.

– Надеюсь, ничего серьёзного?

– Как вам сказать. Сломал себе обе ноги…

– Что вы говорите! – Беляев изображает на лице крайнее удивление. – Неужели, бежал за девкой и раньше времени спустил штаны?

Теперь удивляться приходится мне.

– Всё было несколько иначе, он упал с лестницы, но ваша версия тоже ничего. Откуда у вас такие смелые фантазии?

– От верблюда. Таких бабников, как ваш Евгений Иванович ещё поискать. Неужто, не знали?

– Ни в одном глазу…

– Странно. А тут про него легенды ходят. Среди дамской половины населения, в основном.

– Вот никогда бы не подумал.

– А чего тут думать. Самец здоровый, – Беляев смотрит на меня поверх очков. – Хотел сказать, мужчина видный со здоровой тягой к мезальянсу. Знаете, есть такая категория девушек, которые очень любят мужчин постарше…

Сказанное Беляевым запоздало вводит меня в кратковременный ступор. Рыжов – бабник? О нём тут легенды ходят? Не верю!

– Да и бог с ним с Рыжовым, – Беляев машет в воздухе волосатой ручищей, – горбатого могила исправит. А вы, значит его коллега. Доктор? Кандидат?

– Соискатель, – отвечаю я, и настроение моё начинает стремительно портиться.

– Ну и когда же намерены метать дисер перед свиньями? – не унимается Беляев.

– Сложно сказать…

– Понимаю, понимаю. А научный руководятел кто?

– Сейчас принято говорить «руководильник» или «руководилдо».

– Хм. Последнее особенно близко к истине. И всё же, кто?

– Был Щетинкин.

Беляев становится серьёзным и весь его оптимистический задор вдруг испаряется неизвестно куда.

– Жалко. Чертовски жалко, – говорит он, глядя куда-то в сторону.

– Вы что, были знакомы?

– Не скажу, что близко – он всё-таки намного старше – но общаться приходилось. Ладно, ну его, ваш сопромат, расстройство одно. Так с чего мы с вами начали?

– С мотивации, если мне не изменяет память.

– Ах, да, мотивация… ответьте мне, дорогой вы мой доктор Ци…, простите, инженер Цейслер, на кой штангенрейсмус вы с ней сцепились? Разве не видно, что у тётки не все дома?

– Вообще-то, я хотел пошутить.

– Ну, ни фига же шуточки у вас, доктор! Можно я буду звать вас доктор? Привык, знаете ли, к терминологии племянницы.

– Лучше не стоит. Давайте, это я буду назвать вас доктор, а вы меня, скажем, по имени: Алексей.

– Как пожелаете, Алексей. Тогда зовите меня по фамилии: Беляев. Идёт?

– Идёт.

– Вот и славно, один редут взят. Теперь поднимите вверх правую ладонь (я поднимаю), левую положите вот сюда (он подсовывает мне томик фельдшерского дела) и повторяйте за мной: клянусь ни при каких обстоятельствах больше никогда не шутить со стареющими женщинами!

Я смотрю на него, должно быть, со слишком явным подозрением в его вменяемости.

– Какой-то вы вялый, – говорит он, убирая книгу, – руки можете опустить.

Я опускаю руки и складываю их на груди. Беляев на некоторое время замолкает, будто раздумывая, о чём бы ещё меня спросить.

– Ну, расскажите теперь, как вам наш парадиз? – наконец говорит он.

– В смысле? – удивляюсь я.

– Ну, город вам наш как?

– Да я, собственно, мало чего успел изучить. – Пожимаю плечами я. – Наш филиал только, да общагу изнутри. Но ни там, ни там, ничего парадизообразного не обнаружил.

– Не понимаю, что вас не устраивает – природа, архитектура, люди хорошие. Именно рай на земле.

– Да, люди у вас хорошие. Добрые.

– Не судите обо всех по этой курице. Она безнадёжна. – Беляев очень убедительно крутит пальцем у виска и косит обоими глазами. – А люди у нас замечательные потому, что время, когда хорошим тоном было спрашивать: «Где воруешь?» вместо: «Где работаешь?» наш городок как-то миновало. Вероятно, оттого, что воровать тут было нечего. Те, кто не уехали в Москву на заработки, безусловно, слегка озлобились от безденежья, но, поверьте, остались нормальными. Не то, что в столицах.

– А что в столицах?

– Там все продали души дьяволу. – Беляев поднимает правую руку с сомкнутыми указательным и средним пальцами. – Презренный металл лишил вас ума, чести и совести. А заодно и стыда.

– Лично я ничего никому не продавал.

– Ай, бросьте. Все так говорят. На самом деле, факт продажи ваших душ доказательств не требует.

– У вас что, чек есть?

Беляев смеётся противным смехом, который совсем не вяжется с его габаритами.

– Нет, чека у меня нет, – говорит он, отсмеявшись. – Но всем известно, что вы мечтаете разбогатеть вдруг, одномоментно, здесь и сейчас. Раз и готово. Поэтому и использовать приходиться короткую, как мини-юбка формулу успеха…

– Круглое – лизать, продолговатое – сосать?

Беляев одобрительно хлопает меня по плечу.

– Третье забыли: что плохо лежит – хватать.

– А вы здесь, значит, используете другую формулу.

– Мы – другую. Мы исповедуем долгий и безнадёжный путь, что с вашей точки зрения, как это у вас называется, катастрофически негламурно. Но путь этот лечит и совершенствует душу. Лично я занимаюсь практикой только ради удовольствия. Денег это совершенно не приносит.

– Путь Сенишинских самураев?

– Jedem das Seine^[8].

– Оптимистично.

Беляев встаёт с табурета и направляется к металлическому умывальнику, над которым вместо зеркала висит табличка с надписью: «Мойте лапы, эскулапы». Открывает воду, и из латунного крана начинает прерывисто сикать тоненькая струйка.

– Кстати, вы женаты? – спрашивает он, намыливая волосатые лапищи.

– Нет, я не женат, – памятуя о прошлой ошибке, говорю я.

– А! Ну, так это же здорово! – Беляев вытирает руки белым вафельным полотенцем и возвращается на свой табурет. – У нас тут девушки просто загляденье.

– Да? Я что-то не заметил.

– А я вам объясняю, почему. Всё дело в том, что стремление к недостижимому стандарту зализанных в фотошопе моделей привело ваших столичных мымр в логически обоснованный эстетический тупик.

Я киваю.

– Лично мне на таких противно смотреть, – продолжает Беляев. – А здесь у нас, напротив, сохранился уникальный женский тип, который для меня всегда являлся эталоном. Как бы это поточнее сформулировать – образ советской городской красоты. Попрошу не путать с красотой российской глубинки – это совсем другое. – Беляев показывает руками, в каких именно местах не нужно путать только что введённые им понятия. – Для вас некрасиво всё, что не попадает в формат журналов для дур. Так? Вы просто разучились замечать настоящую красоту. Не говоря уже о том, какие у вас там царят нравы… эти ваши столичные паршивки… проституция стала практически нормой поведения…

Мне надоедает провинциальный бред, и я его прерываю:

– На самом деле, Беляев, – говорю я, – весь этот глянец не для наших, а скорее, для ваших паршивок… Наши обычно разбираются с этими вопросами сами, а вот вашим, без справочной литературы не обойтись никак. А насчёт нравов, то, поверьте, провинциальные девушки обычно более раскованы. Очень я их за это люблю…

– Да?

– Да-а-а. Это мой конёк. Надо просто попозже зайти в небольшой круглосуточный магазин и вежливо поинтересоваться стоимостью интимных услуг у продавщицы подходящего возраста. А лучше, у какой-нибудь из девушек, которые расставляют продукты на полках, так называемых мерчандайзеров. Здесь самая важная вещь – это уверенность, подходишь и интересуешься. И вот только не надо хлопать глазищами – ежу понятно, что ты даёшь в подсобке хозяину, Рафику, а может ещё и охраннику Мише и шофёру Диме. Так что побольше наглости и всё будет чики-пуки. Цена вопроса – пятьсот рублей максимум. Главное, чтобы было на чём и куда отвести даму. На худой конец, конечно, можно и в авто, но это как-то слишком по-тиновски. Раз в месяц для разрядки конечно можно, но не чаще…

Беляев удивлённо поднимает брови.

– С вашим ростом в машине?

– А я специальную позу придумал, только надо из машины выйти. Девушка высовывает из открытого окна пассажирской двери свою голую задницу, а я захожу снаружи, и…

– Довольно.

Беляев встаёт и идёт к окну.

Со спины он выглядит даже более отталкивающе, чем спереди. Виной всему его круглая, покрытая короткими седыми волосами, голова, которая растёт прямо из широкой спины. По моим наблюдениям, так стригутся отставные военные, физкультурники и люди с резким характером, поэтому я всегда настороженно отношусь к обладателям таких шевелюр.

– Вот, что я вам скажу, Алексей, – говорит он спокойно. – Травма у вас несерьёзная, поэтому больничный я вам не выпишу. Голова болеть не должна, но уж если заболит, выпейте цитрамончику, после еды полколесика. Умывайтесь осторожно, не надо, чтобы вода туда попадала…

Понимая, что теперь я могу идти, я встаю со стула.

– И сколько мне ходить с этой красотой?

– Сколько нужно. – Беляев жестом останавливает меня. – Обычно недели бывает достаточно. Приходите завтра на перевязочку. И ещё, Алексей, это, разумеется, не моё дело, но вам надо быть посдержаннее…

– Что вы имеете в виду?

– Как что, вашу реакцию на раздражение, конечно. Я без усилий вывел вас из равновесия, куда это годится? Так ведь, наверное, было и с дыроколометчицей?

– Просто я не люблю, когда лезут в мои дела.

– А этого, Алексей, никто не любит, – говорит Беляев и вдруг меняется до неузнаваемости. Маска провинциального скомороха исчезает, и лицо его приобретает вполне интеллигентные черты. На губах играет незлая улыбка.

– На самом деле, мне очень нравится столичная пыль, – добродушно сообщает он. – Я имею в виду безобидный глянец про модные шмотки, дома, машины, выпивку. Раньше ненавидел, а потом понял, что это самый настоящий культурный слой. – Он подходит ко мне поближе и заговорчески шепчет: – И что девки сейчас везде нетребовательные, что в столице, что здесь, я тоже прекрасно знаю. И частенько этим пользуюсь – триста рублей всего, в среднем.

Я молча киваю головой.

– Думаю, ваша проблема в вашей профессии, – продолжает шептать Беляев, – точнее, в вашем к ней отношении. Вы воспринимаете собеседников, как студентов. Так? Лучший способ уразуметь это – самому встать на место тех, на кого вам приходится воздействовать.

– Вы о чём?

– Сходите на лекцию. Послушайте, попишите. Это помогает вернуться к истокам, вспомнить молодость…

– Беляев, а вы…

– Вы хотите спросить, хожу ли я ко врачам?

– Да.

– Конечно, хожу. Ещё как хожу. Как на работу иногда хожу, когда вдруг перестаю понимать тех, кто приходит ко мне на приём. Compranez vous^[9]?

– Naturlich^[10].

– Вот и славно. До завтра, Алексей. Впредь, не дразните животных, я хотел сказать, будьте осторожны с дамами. Кто знает, какой ещё сюрприз для вас готовит парадиз… И, выше нос, шрамы украшают!

В Рыжовском зеркале висит физиономия заслуженного мордобойца, отдалённо напоминающая мою фотографию в паспорте. Залепленная пластырем левая бровь мужественности не придала, напротив, сделала лицо обиженным и даже несколько глуповатым. Теперь у меня в прямом смысле слова на морде написано, что…

Мне нужно думать о занятиях, а в голове почему-то вертится мой здешний предшественник. Точнее, то, что про него напел хвалящий своё болото фельдшер Беляев.

«Теперь понятно, – говорю я себе, – почему Рыжов так рвался читать тут лекции, особенно в весеннем семестре. А мы-то думали, что всё дело в даче, которая у него, вроде бы, по этому направлению. Оказалось, что не всё так просто… А почему, собственно, нет? Сколько его помню, Рыжов всегда выглядел молодцом. Спортивный, подтянутый, зубы и волосы, вроде, свои – короче, прямая противоположность кафедральным старпёрам. Да и блеск в глазах говорил за здоровое состояние организма. И всё-таки, что-то тут не то. Но вот что именно…»

Не желая откладывать развеявание сомнений в долгий ящик, я встаю, иду в кабинет заведующего, где есть телефон, по которому можно позвонить по межгороду, снимаю трубку и набираю номер нашей кафедры. После нескольких гудков трубку берёт Шура Гайворонский.

– Кафедра «Инженерное освоение подземного пространства», Александр Гайворонский слушает, – слышу я в трубке знакомый приторный баритонец.

– Привет, Саш, – говорю я, – узнал?

– Богатым тебе не быть, Лёш, узнал, – отвечает он, – как ты там?

– Ничего, обживаюсь. Саш, слушай, ты случайно не знаешь, сколько Рыжову стукнуло, когда он… ну, это, чебурахнулся.

– А тебе зачем?

– Да мы тут поспорили, – на ходу придумываю я, – шестьдесят ему или шестьдесят пять?

– Восемьдесят, не хочешь?

– Сколько, сколько?

– Во-семь-де-сят. Ты что, оглох там?

– Да нет… странно просто. А ты ничего не путаешь?

– Абсолютно. Он ещё тогда сказал, что если шестьдесят – пропуск в женскую баню, то восемьдесят – в дурдом.

– Это почему ещё?

– Башка потому что уже не варит.